Текст книги "Полет к солнцу"

Автор книги: Михаил Девятаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Полет к солнцу

От издательства

Книга «Полет к солнцу» – документальное повествование о героическом подвиге группы советских военнопленных – узников фашистского концлагеря Пенемюнде. Автор ее Герой Советского Союза Михаил Петрович Девятаев – военный летчик. В 1944 году его самолет был сбит зенитным огнем над вражеской территорией, летчик оказался в плену. Летчика отправили сначала в Лодзинский, затем в лагеря Кляйн-Кенигсбергский, Заксенхаузен. На остров Узедом в Балтийском море в концлагерь Пенемюнде Девятаев был доставлен сюда как приговоренный «судом» к высшей мере наказания...

Читатели узнают о героях перелета, их помыслах и действиях в период подготовки к побегу на самолете в труднейших условиях фашистского концлагеря. На родную землю группа советских храбрецов перелетела 8 февраля 1945 года на бомбардировщике «Хейнкель-111». Самолет вел М. П. Девятаев.

Воспитанные Коммунистической партией, патриоты Советской Родины совершили подвиг. Любовь к Отчизне окрыляла их, помогала им выдержать безмолвную схватку с сильным, коварным врагом, пользующимся совершенно не ограниченной силой и властью, и выйти победителями.

Главная роль в подготовке побега с аэродрома острова принадлежит подпольной коммунистической организации концлагеря Пенемюнде. Имея огромное негласное влияние на массы военнопленных, она сплачивала их и поднимала на борьбу в тяжелейших условиях, цементировала боевую интернациональную солидарность узников из стран антигитлеровской коалиции. С помощью подпольной партийной организации М. П. Девятаев находился в лагере под чужим именем, администрация не знала о том, что среди заключенных находится советский летчик.

Автор убедительно показал могучую волю советского человека, человека новой формации. «Морально-политические качества советских людей, – отметил Л. И. Брежнев в Отчетном докладе ЦК КПСС на XXIV съезде партии, – формируются всем социалистическим укладом нашей жизни, всем ходом дел в обществе, но прежде всего целенаправленной, настойчивой работой партии, всех ее организаций».

Книга М. П. Девятаева «Полет к солнцу», изданная в 1970 году издательством «Советская Украина», представляет собой несколько сокращенный перевод с украинского на русский язык в литературной записи А. М. Хорунжего. Она рассчитана на широкий круг читателей, в первую очередь на молодежь, и, безусловно, послужит благородному делу воспитания у советских людей чувства гордости за наш народ, за нашу Родину.

Опаленные крылья

Очнулся я, вероятно, от грохота канонады. А может, от того, что на меня кто-то пристально смотрел: полные страха глаза глядели через стекло двери. Я увидел двух девушек. На их полотняных сорочках я заметил вышитые ярким мулине цветочки.

Надо мной как бы висел низкий потолок из толстых бревен, вокруг – голые земляные стены. Сквозь окошко, прорубленное наискось, врывался бледный солнечный свет.

Опершись на локти, я попытался подняться, но тут же повалился, почувствовав нестерпимую боль во всем теле.

Тяжелая, словно чужая, нога от ступни до колена вместе с наложенной на нее доской обмотана бинтом. Руки мои – в засохшей крови, в волдырях ожогов. Штанина брюк оборвана. Спина будто бы прилипла к койке.

Девушки продолжали смотреть на меня, в их глазах отражался испуг. Я снова попытался подняться.

– О, товарищ обер-лейтенант уже готов к полету, – услышал я мягкий мужской голос. Из темного угла, куда я еще не успел взглянуть, выступил худой высокий человек в черном плаще-дождевике. В его одежде, в прилизанных рыжих волосах мне показалось что-то чужое. Он улыбался, словно обрадовался тому, что я зашевелился. Произнесенная им по-русски фраза еще скрывала от меня страшную правду. Вот он сделал движение, полы его плаща разошлись, и я увидел на нем военный френч, пряжку ремня с орлом и свастикой.

Я закрыл глаза, чувствуя, что куда-то проваливаюсь. Возможно, это ожили в памяти ощущения, прерванные потерей сознания: ведь я действительно долго падал...

Потом в концентрационных лагерях, куда меня забросили на целых полгода, я много раз вспоминал эти минуты пробуждения в землянке и первое впечатление от сознания своего положения пленного. Потом я не раз осмысливал, рассказывал друзьям, как и почему попал в плен, каждый раз все переживал сначала. В лагерях неволи и смерти я испытал чудовищные пытки, увидел трубы крематориев, виселицы, нацеленный в грудь автомат, не раз смотрел в холодные глаза смерти. Но самым тяжелым, самым мучительным так и осталось мгновение, когда увидел над собой железного орла со свастикой.

А сейчас снова содрогнулась земля. Мощные звуки канонады оживили мою память...

Беда случилась со мной вчера, 13 июля 1944 года. Я никогда не впадал в числовую мистику и никогда не жаловался на свою судьбу тринадцатого ребенка у матери, но воздушный бой 13 июля по стечению обстоятельств закончился для меня несчастьем.

В тот день, до предела заполненный гулом орудий и моторов, день начала наступления наших войск на Львовском направлении, я несколько раз ходил на сопровождение бомбардировщиков, в воздушных боях атаковывал «мессершмиттов», «фоккеров», «юнкерсов». Этот вылет был последним в моей биографии летчика-истребителя.

Солнце опускалось за лес, длинные тени сосен стлалась далеко по аэродромному полю, скрывая его тайны. Пилоты, освободив натруженные плечи от парашютных лямок, вылезали на крылья самолетов и медленно расстегивали шлемы. Их ожидал возле командного пункта (КП) грузовик, перевозивший по вечерам авиаторов с фронта в тыл – с аэродрома в село.

Я считал, что для меня 13 июля закончилось благополучно. В голове еще гудело, пальцы жили ощущением сжимаемой ручки управления самолетом; земля еще, казалось, покачивалась под ногами. Заткнув шлем за ремень, я шел, наслаждаясь тишиной, – такое наслаждение, вероятно, испытывает хлебопашец, возвращаясь вечером с поля.

Такие минуты бывают только у летчиков. Аэродромы, отдаленные от переднего края, ежечасно жили и фронтом, и тишиной тыла. Только что сражавшиеся в грозном небе пилоты шли домой по мирной земле, а на крыльях их боевых машин оседала вечерняя роса прохладной лесной долины, – на те самые крылья, которые недавно рассекали «шапки» разрывов вражеских снарядов.

Идя к грузовику, думаешь об ужине, о ночлеге, внутренне предвкушая отдых. Но вдруг оклик:

– «Мордвин», летим! «Юнкерсы»!

Майор Владимир Бобров быстро идет навстречу, запихивая в планшет карту. Он называет нескольких товарищей по имени, а меня позывным, который употребляю в бою. («Мордвин», я атакую. Прикрой! «Морд...» Т-р-р! – рыкает пулемет).

– Володя! В моей «кобре» пробоина, – сообщаю я командиру.

– Возьми Сашин «туз»! Летят «юнкерсы»!

«Пиковый туз», нарисованный через весь фюзеляж, приметен даже отсюда, на порядочном расстоянии. Саша Рум сегодня не полетит – болен. Но зачем так разукрасил он свою «кобру»? Немецкие асы, поди, примут меня за комдива Покрышкина.

Наконец я добежал до самолета. Ребята уже взлетают, а мне нужно лямки укорачивать – у Саши Рума богатырский рост.

Я малость отстаю. Однако минут через пять догоняю Владимира Боброва и занимаю место ведомого. Не раз я водил группы навстречу «юнкерсам», ходил четверками и шестерками против «мессершмиттов», а сейчас моя задача – прикрыть своего командира.

Давай, Володя, форсаж, все будет нормально!

Мы перехватили «юнкерсов», дружным нападением рассеяли их плотную группу. Несколько бомбовозов сбили. Победа множит силы, а увлечение боем притупляет настороженность.

«Юнкерсы», как известно, очень редко приходят на цель без прикрытия своих истребителей. Вот и теперь они выскочили из-за белых вечерних облаков. И сразу же четверкой «мессеры» набрасываются на моего «туза».

Чувствую удар по машине и будто кто-то толкнул в плечо. В кабине запахло дымом. Немец поразил мой самолет, как я поражал врага много раз. Нужно выйти из боя и перетянуть за линию фронта.

«Не торопись, солнышко, за горизонт, посвети еще немножко». А языки пламени уже движут ноги.

– «Мордвин», прыгай!

Владимир – мой друг и командир, конечно, такой приказ ни с того, ни с сего в эфир не пошлет. Он видит, что происходит с его ведомым.

– «Мордвин», приказываю!..

Да, пламя уже обжигает руки, пышет в лицо. Такого со мной еще не случалось; нет времени и с самим собой посоветоваться. Что делать? Выпрыгнуть сейчас – внизу оккупированная территория, помедлить – будет поздно: взорвутся бензобаки.

А самолет снижается, оставляя за собой хвост черного дыма. В кабине уже нечем дышать. Пламя заглядывает в глаза.

– Михаил! – слышится голос друга. В этом слове заключено многое.

Открыл всю дверцу кабины и пытаюсь прыгнуть. Поток воздуха отбрасывает назад, обо что-то очень больно ударяюсь боком и затем падаю словно в бездну... Дном ее оказался плен. Я в землянке врага. Сюда кто-то шумно спускается, может, те две девушки? Нет, ко мне подходит летчик в полном боевом снаряжении.

Оттолкнув дверь, он на миг остановился, осваиваясь с полумраком. Его глаза, наконец, нащупали меня. Фашист выхватывает из кобуры маленький пистолет. У меня нет ни сил, ни оружия и я не думаю о самообороне. Сколько раз во время боя я видел через плексиглас голову в сером шлеме. В бою я стремился лишь к тому, чтобы расстрелять врага, поджечь его машину. И вот он, фашистский летчик, передо мной, а я бессилен...

Враг набрасывается на меня и бьет по голове пистолетом. Затем рукой хватается за ордена и старается содрать их с моей груди. Высвободив обожженную руку, отталкиваю его от себя. Немецкий летчик срывает с головы шлем и хлещет им меня по лицу. В этот момент между нами появляется офицер в черном плаще.

– Гер гауптман, зачем вы достали пистолет? Возьмите себя в руки. Прошу вас, – офицер плечом отталкивает летчика от топчана. Но тот продолжает размахивать пистолетом, выкрикивая ругательства. Офицер в черном плаще настойчиво успокаивает его. Видимо, говорит что-то важное, так как летчик прекращает свои нападки на меня и уходит.

На ломаном русском языке офицер в черном плаще говорит мне:

– За свой машина каждый летчик расплачивается, как может. Не так ли? – Я молчу, а сам думаю: «Саша Рум рассчитается сполна за своего „туза‟ и за меня». И тут же возникает новая мысль: «Почему немецкий офицер обращается со мной так вежливо?» Мои размышления прерывает вопрос офицера в черном плаще:

– С какой аэродром вчера вылетел Михаил Девятаев?

Я ждал этого вопроса. Я приготовился к нему. Перед офицером на столе лежало мое старенькое удостоверение личности и оно подсказало мне ответ. Дело в том, что весной этого года меня перевели в полк другой дивизии и на новом месте еще не внесли соответствующие изменения в мое удостоверение. Это дало мне возможность назвать себя летчиком того полка, который значился в документе и которого на нашем фронте уже не было.

Я назвал какую-то несуществующую дивизию, какой-то выдуманный аэродром, даже сказал, что летал на «яке».

Фашист вначале внимательно слушал меня, затем заходил по землянке от стены к стене и вдруг крикнул:

– Врешь! Я сам видел «Кинг-кобру», с которой ты выбросился! Ты из дивизии Покрышкина!

Минуту спустя он смягчается и начинает уговаривать меня:

– Тебе, Девятаев, невыгодно обманывать нас. Расскажешь правду – будет лучше.

В нашем соединении были летчики, которым посчастливилось бежать из плена. Они рассказывали о допросах в застенках гестапо, говорили, что придерживались такого правила: все, что было известно гитлеровской разведке о воздушной армии, они отрицали. Им показывали фотографии, называли командиров, товарищей – от всего отказывались, все отвергали. Только таким образом можно было сбить с толку фашистских разведчиков, поставить их в тупик. Самое небольшое признание, незначительный факт, который откроешь или подтвердишь, не облегчали положения, а лишь усугубляли его. Эсэсовцы, ухватившись «за ниточку», требовали новых и новых показаний, запугивая малодушных тем, что, дескать, вы уже раскрыли военную тайну и, если об этом узнает ваше командование, вас расстреляют...

Я действовал так, как и мои товарищи: противился домогательствам врага, его лесть и угрозы не влияли на принятое мной решение. Допросы продолжались почти непрерывно. Окрики и искусственные улыбочки. Уже и день на исходе. Я голоден, мучают раны. Грустные мысли развевает лишь грохот артиллерийской стрельбы, доносившейся сюда с фронта.

В землянку, где я лежу, спустились два солдата с автоматами на груди. Они приказали подняться и следовать за ними. Напрягаю все оставшиеся во мне силы: конвоиры терпеливо ждут. Опираясь на доску, медленно взбираюсь вверх по лесенке.

На дворе солнечно, пахнет хвоей, стоит благодатный день середины лета. Вокруг зелено так же, как и возле нашего аэродрома. Значит, я нахожусь где-то недалеко от линии фронта. Наши и близко, и так далеко...

Здесь, в тени деревьев, замаскировался тыл немецкого военного соединения: землянки, палатки, столики, автомашины. В воздухе – запахи жареного мяса. Девушки, наблюдавшие за мной, вероятно, были из столовой. Вот бы увидеть их.

Солдаты подводят меня к телеге, запряженной двумя немецкими битюгами. Автоматы нацелены в мою спину. А куда бежать-то? Нога горит огнем. Левой досталось еще в первый год войны, а правой – нынче.

Солдаты поднимают меня и укладывают на телегу. «Дожил, Мишка, немцы грузят тебя, как мешок», – думаю я, пытаясь поудобнее устроиться.

Ящик телеги глубокий. Я подтягиваюсь на руках, осматриваюсь вокруг. Замечаю, что сопровождать меня будет один солдат, он же и ездовой. Ему выносят из столовой какие-то свертки. «Извозчик» усаживается впереди на перекладину телеги, положив у ног автомат. Лошади тронули.

Никого из наших людей не вижу, а хотелось хотя бы переброситься взглядом.

Вдруг из палатки выбежали девушки, те самые, в тех же полотняных белых вышитых сорочках. Кто они, я не знаю. Обе что-то держат перед собой в руках. Бегут вслед за телегой, вот-вот настигнут ее. «Скорее, девочки, скорее, пока не оглянулся солдат». Они уже близко, суют мне небольшой кувшин. Я хватаю его и жадно пью компот. Какой прекрасный напиток: кисловато-сладкий, пахучий. Кажется, ничего вкуснее не пил за всю жизнь. На дне вываренные ягоды. Высыпаю их в пригоршню, бросаю девушкам кувшин.

Впереди горькое, тяжелое путешествие.

Дорога извивается по лесу, бежит между деревьями и кустами. Здесь земля не просыхает. Колеса глубоко вязнут в грунте, телега переваливается на топких ухабах. Лошади тяжело сопят, взмахивают головами, отбиваясь от мух.

Солдат, немолодой, сутулый, что-то ест, а закончив трапезу, начинает наигрывать на губной гармошке какие-то песенки. Я приподнимаюсь на руках, продвигаюсь к нему, но он не обращает на меня никакого внимания.

Молниеносно возникает мысль: «Чем ударить солдата, чтобы не успел даже схватиться за автомат?» И за спиной словно выросли крылья. Сердце вот-вот выскочит из груди... «Убить солдата и на лошадях махнуть к линии фронта!» Солдата мне абсолютно не жаль, он – мой враг, везет меня в тыл на допросы и пытки. «Я могу добыть себе свободу ценой его жизни».

Какие только картины не рисовались в моем сознании за эти несколько минут, о чем только я не передумал, пока солдат наигрывал свои песенки. Но одних мечтаний для побега недостаточно. Наверно, именно поэтому эсэсовец и чувствует себя так спокойно, сидит, не оборачиваясь, ибо уверен, что в телеге нет никакого оружия, он видел, какие у меня руки.

Возвращается грустное сознание собственного бессилия. Становится еще тяжелее на душе. На этой лесной дороге я впервые подумал о побеге. И впервые поверил в него.

В густом лесу влажно, пахнет прелой листвой. Щебечут птицы... Вспоминаю лесок на львовщине, возле которого расположен наш аэродром. Как там было хорошо! Сколько прелести в том, что ты на свободе, среди друзей...

Нас догоняет легковая автомашина. Телега останавливается, автомобиль – тоже. Немцы, перебросившись несколькими словами, жестами показывают, чтобы я пересел в машину.

– Как это сделать? Сам я не могу, – говорю я. Видимо, меня поняли и стали помогать поскорее перебраться в автомобиль. Шофер погнал машину очень быстро. Куда он так торопится? Почему?

* * *

Село. Одинокие хаты среди деревьев. Машина остановилась около небольшого домика. Оттуда вышел солдат с автоматом, сел к нам, и мы поехали к огромному сараю. Солдат помог мне выйти из машины. Я почувствовал удушливый смрад, от которого закружилась голова. Стены сарая кирпичные, толстые, двери кованые. Похоже, что этот каменный дом служит местом заключения пленных. Я один из них и единственный заключенный.

Перед дверью вышагивает часовой. Он не прислушивается к тому, что происходит в сарае, не следит за мной, а развлекается, так же как и мой первый возница, губной гармошкой. Я жду: не идут ли за мной, не несут ли чего-нибудь поесть...

Кажется, недалеко отвезли меня от линии фронта, а здесь совсем тихо. Я не привык к такой тишине. Лучше бы грохотала артиллерия и рвались бомбы.

Мысли, мысли...

Что будет?

Ответа не нахожу. Остается одно – думать о прошлом. А оно сейчас особенно дорого...

Первая боевая тревога на рассвете в июне 1941 года, бои, ранение... Теперь это не кажется таким страшным, как было тогда. В памяти оживают имена живущих и уже погибших товарищей, дни фронтовой жизни.

Я лежал на соломе, смотрел в маленькое окошко на белые высокие вечерние облака и мысленно возвращался в свое прошлое. Приятно было анализировать обстоятельства, требовавшие от меня решимости, мужества, верности своему долгу, и надеяться на хороший исход в будущем.

Стараюсь восстанавливать все в деталях и даже мелкие подробности кажутся значимыми, я их вижу в новом свете. Сейчас они для меня необходимы, как больному лекарство, и я их воспроизвожу в памяти.

Вечерние облака

Я ничего не забыл, и пока со мной мое прошлое, мои друзья, – не страшны мне тюрьмы, допросы, истязания. Ведь каждый день, каждый боевой вылет оставляли во мне частицу мужества. И лежа в сарае, я был в полете, парил над родной страной. Навстречу шли тучи, земля проплывала под крыльями самолета. Эпизоды, люди живут в моей памяти, приветливо возникают словно ориентиры, когда возвращаешься после нелегкого боя на свою базу.

Я вспомнил нашего полкового комиссара, с сединой на висках. Перед ним сидели и лежали на теплой земле летчики и внимательно слушали его. Он стоял на зеленой траве, в тени ветвистого дерева и говорил:

– Вы люди молодые, на свете прожили еще мало. Я старше вас и позволю себе дать вам совет: пересмотрите свои личные вещи, и без чего сможете обойтись – отошлите домой. Еще раз проверьте себя, готовы ли пойти в бой!

Вокруг благоухали цветы, дышала свежестью весна, а комиссар говорил о том, что в Западной Европе идет война – горят дома, умирают в концлагерях люди.

Наступила тишина, и все услышали, как зашелестели от дуновения ветерка листья.

Редко чьи слова берет с собой человек надолго. Я вспомнил комиссара в удушливом каменном мешке. Этой ночью, которая окутала суровым мраком сарай, мне необходимы были люди, жившие во мне вместе со сказанными ими словами, с их поступками. Я припоминал образы друзей, и они среди ночи будто шли ко мне. Я был твердо убежден, что мои товарищи, с которыми летал, ничего плохого обо мне не подумают.

Захар Плотников воевал в Испании и на Халхин-Голе, награжден двумя орденами Красного Знамени. По капле перелился его опыт в меня. Все, что делал он в эскадрилье, было для нас, молодых тогда летчиков, образцом. Перед самой войной, когда мы ежедневно тренировались в полетах, стреляли, нашу эскадрилью сплотил в монолит Захар.

За полгода до войны он пришел в эскадрилью командиром звена. Спустя некоторое время стал командиром эскадрильи. В первые боевые вылеты он брал с собой меня.

Белорусская земля... Над головой стонало небо. Дым и пыль застилали солнце. Наши самолеты поднимались против армад «юнкерсов» и «мессершмиттов». Возвращаясь из боя, пилоты от усталости валились на землю под кусты. Ночами спали они около машин... В такие дни Захар Плотников всегда первым вылетал по тревоге. Я держался поближе к нему.

Однажды в карусели воздушного боя я заметил, как из-за туч вывалился «юнкерс» с черным крестом. Не успел я дать по нему очередь, как он, спикировав, пронесся подо мной. Я – за ним. «Юнкерс», отстреливаясь, умело маневрирует; веду непрерывный огонь по нему, а когда «юнкерс» оказался передо мной, мой пулемет, как назло, замолчал. С аэродрома наблюдают за мной и им понятна причина: патроны кончились. Вижу, на выручку мне спешит наш «ястребок», а через несколько минут «юнкерс» падает и взрывается среди поля. Возвращаемся на аэродром: один победителем, а я не знаю, куда глаза девать от стыда. Но вот ко мне подходит Плотников. Не то шутя, не то серьезно говорит:

– Молодец, атаковал здорово! Но нужно знать «мертвые» зоны и подкрадываться поближе. Не горюй, бывает и хуже. Учись тактике воздушных боев, – И долго рассказывает мне о своем опыте побед над противником.

Потом я сбил несколько «юнкерсов». Нередко выручал меня наш командир эскадрильи.

На подступах к Москве перехватывали мы немецкие бомбардировщики и самолеты-разведчики. Однажды подбили мой самолет. Я выбросился с парашютом, приземлился. А ночью почувствовал боль во всем теле, трудно было дышать. Товарищи вызвали врача.

– У вас поломаны ребра. Почему не в госпитале? – возмутился врач.

– Не знаю. Вечером боли не чувствовал, – ответил я.

Врач приказал отвезти меня в госпиталь, в Тулу.

Через несколько дней ко мне приехали товарищи. С ними был и Плотников.

– Пришли попрощаться. Перебазируемся, – сообщили они мне.

– Куда?

– На юг. Киевское направление...

– А как же я?

– Кто ищет, тот всегда найдет, – улыбнувшись, сказал Плотников.

Когда друзья ушли, в палату ко мне вбежал техник моего самолета.

– Наш «як» на ремонте. Я забегу еще завтра, – тихо сообщил мне он.

– Захар посоветовал? – спросил я. Техник промолчал, лишь добро улыбнулся.

– Запомни маршрут, – и объяснил мне свой план моего ухода из госпиталя...

Через два дня он незаметно вывел меня, и мы полетели на своем самолете догонять полк. Но когда в Орле сели на заправку, дальше нас не пустили: командир части приказал мне лечиться, а самолет передал другому летчику. Пилоты, садившиеся на аэродроме в Орле, знали, где находится наш полк. Он стоял под Ромнами. Никакие уговоры не могли удержать нас в Орле!

Я был одним из многих тысяч, кто летом сорок первого сражался с врагом на Украине. Я знал эту землю только по песням о ней. В моем воображении она рисовалась удивительно красивой. Сады, леса, реки, поля, покрытые хлебами, зеленые города и села, а над ними – глубокая, бескрайняя синева неба. Мы едем к новому аэродрому и видим, какие кровавые раны наложила война на лик этой земли, зачернила ее просторы пожарищами и руинами.

В первой хате, в селе под Ромнами, где остановились на ночлег, хозяйка спросила нас:

– Чем же мне вас угостить, соколы? Чего пожелаете, все достану для вас.

– Ничего нам, дорогая, не нужно. Вот если бы арбуз, утолить жажду...

– Гарбуз? Ой, да у нас их целый завал! – сказала она и вышла из хаты.

Через несколько минут мы увидели такую картину: женщина катила с огорода в летнюю кухню огромную желтую тыкву. Конечно, меня ребята подняли на смех. Это ты, дескать, так хорошо объяснил хозяйке. Теперь она будет варить нам тыкву.

Кто-то из летчиков-украинцев стал объяснять женщине, что фронтовики хотят не гарбуза, а кавуна, то есть арбуза.

– Ах, чтоб воно сказилось, як же так? – засуетилась хозяйка. Не прошло и пяти минут, как в нашей комнате лежали полосатые украинские арбузы.

Живописная, тихая река Десна спокойно несла свои воды через леса и луга. На ней фашисты возводили свои переправы. Наши бомбардировщики и истребители разбивали их, но гитлеровцы тут же валили деревья и делали новые плоты. Шла подготовка к форсированию Десны для наступления на Шостку, чтобы окружить город Киев.

Летчики не жалели своих сил и жизни, перехватывали летящие на Шостку «юнкерсы». Напряженные бои не позволяли своевременно выходить из боя, и летчики на своих «яках» оставались без горючего, нередко не могли дотянуть до своего аэродрома и садились в поле.

Названия сел и городов я хорошо помню, потому что они слились с именами погибших друзей. Названия населенных пунктов для меня стали синонимами их фамилий. В хуторе Беловод мы предали земле останки Алексея Уфимцева. И я всегда называю этот населенный пункт Уфимцев-Беловод.

Вылетел он, как говорят авиаторы, по зрячему фашистскому разведчику. Алексей провел первую, вторую, третью атаки, а немецкий летчик отстреливался и продолжал полет. Кончились патроны, но жива лютая ненависть! Уфимцев делает пятый заход и прямо в лоб таранит вражескую машину. Клубы дыма. Самолеты падают.

В могилу Алексея Уфимцева положили мы бутылку с запиской; в ней сказано, кто здесь и когда погребен, какой подвиг он совершил.

В эти дни с полевого аэродрома, располагавшегося вблизи города Конотопа, под обстрелом немецких автоматчиков мне удалось поднять в воздух оставшийся там самолет. Помогли мне это сделать конотопские ребята.

Новый, исправный «як», выруливая на старт, попал колесом шасси в воронку, винт чиркнул по земле – и концы лопастей загнулись. Лететь на таком самолете нельзя, нужен ремонт.

Командир полка вызвал меня к себе:

– Чей «як» застрял в воронке?

– Младшего лейтенанта Громова.

– Из вашего звена?

– Из моего.

– Громов полетит на вашем «яке», а вы остаетесь. Терять новую машину мы не имеем права. Она не должна попасть в руки врага. Понимаете?

– Понимаю, товарищ майор, – ответил я.

– Перелететь надо сегодня, завтра будет поздно, – сказал мне на прощание командир полка.

Авиационных мастерских рядом не было. Предстояло самому разобрать весь узел, отделить лопасти и выправить их. Только где же это сделать?

Помощников хоть отбавляй: сначала прибежали мальчишки, которые невдалеке пасли скот. Затем собрались ребята почти со всего села. Перестрелка и взрывы вокруг не пугали их. Я видел, что такая обстановка вызывает у ребят желание как можно быстрее исполнять мои просьбы. А они были несложные: «Подайте ключ, положите это колечко на траву, а эту гайку – вот сюда. А, может, кто-то сможет достать лошадь и телегу?»

«Як» уже без винта стоял на поле, и возле него самые боевые ребята установили дежурство. Они получили конкретное задание: если покажутся немецкие мотоциклисты, немедленно послать за мной связного в село. Самолет не должен достаться врагу. Кузнеца я застал дома.

Родная земля. Родные люди, они сделали все, что могли. Старый кузнец работал с огромным воодушевлением и быстро выровнял лопасти самолета.

– Лети, товарищ летчик, и не забывай о нас. Возвращайся с победой, – сказал он мне.

Когда я возвратился с лопастями на аэродром, мне представился незнакомый солдат и рассказал, откуда и куда он держит путь. С одного взгляда я все понял: пропитанная потом и пылью гимнастерка, почерневшие от крови бинты на шее, лицо, давно не бритое, истощенное.

– Помоги мне собрать самолет, возьму с собой, – сказал я ему.

У солдата радостно заискрились глаза. Удастся ли выйти к своим по дорогам, а тут – на крыльях! Он оживился и тут же начал командовать группой ребят. Работа закипела.

А стрельба все приближалась к аэродрому. Над городом, который виднелся вдалеке, к небу поднимались черные клубы дыма. Завтра, пожалуй, было бы поздно.

Я монтирую на место деталь за деталью, присматриваюсь к раненому бойцу и думаю: «Хорошо. Ну, возьму его в самолет, а если нападут «мессеры» и мне придется покидать кабину? Себя я спасу, у меня – парашют. А его? Его гибель будет на моей совести. Быть может, сказать сейчас, чтобы шел дальше, не задерживался? Ох, как трудно, оказывается, сказать такое. Работает, надеется. Жаль парня. Что будет, то и будет», – окончательно решил я.

Залезаю в кабину. Загудел мотор. Прибавляю обороты, но винт не тянет: нет у него той мощной силы, которая срывает самолет с места и гонит вперед. Я удивлен, но не растерялся, размышляю, что бы это все значило? Надеюсь найти причину и, может быть, одним поворотом гайки ликвидировать неполадку.

Выключаю снова мотор, бросаюсь к механизму регулировки винта. За мной следят находящиеся на аэродроме люди. Солдат волнуется. Если самолет не поднимется, ему будет нелегко. Был бы уже далеко отсюда. А теперь...

Вижу, что лопасти произвольно изменяют «угол атаки», то есть уклоняются от крутого захвата воздуха. Надо вторично разбирать узел и проверять сборку. Что скажет боец? Верит ли, что я способен исправить машину? Если он задержится, не полетит, то ему придется пешком пробираться через линию фронта.

– Эх, давайте еще помогу! – кричит солдат, бросая пилотку на землю.

А ребята бегают вокруг машины, следят за каждым моим движением. Быстро разбираем и вновь собираем узел. Завожу мотор. Но винт не вращается.

«Чего-то недоучел, чего-то не знаю», – думаю я и вижу, как несколько мальчиков ползают в траве и ощупывают руками каждый кусочек земли. «Что они ищут?».

– Нашли еще одно колечко! – кричит мальчуган и кладет кольцо на крыло самолета. Я смотрю на него и руки мои цепенеют. Конечно же, при сборке я заметил, что не хватало детальки, но ее не нашли, и я наивно решил обойтись без нее. Спрыгиваю с крыла на землю и крепко обнимаю мальчугана.

– Спаситель! – ласково говорю я ему.

Снова с солдатом разбираем регулирующий механизм винта, ставим колечко на место и уже под пулями – по нас стреляют фашисты из-за насыпи железной дороги – взлетаем. Боец сидит, согнувшись, за стенкой кабины пилота. Истребитель круто набирает высоту.

Дорогие конотопские ребята, конотопский кузнец, вы пришли в трудное время ко мне и я благодарно вспоминаю о вас и по сей день.

В конце сентября 1941 года наш авиационный полк стоял под Лебедином. Гитлеровские полчища уже оккупировали Киев, наши войска отступали за Харьков.

...Это было 23 сентября. Меня вызвали на командный пункт полка и приказали вылететь в район Пирятина, бросить пакет для советских частей, находящихся в окружении. Пакет с сургучными печатями прикрепили к довольно тяжелому камню. Судя по приказу командира полка, дважды Героя Советского Союза Кравченко, отдававшего мне его устно, я понял, что боевое поручение было очень важным.

Мы летели в паре, на малой высоте. А вот и прямая линия Лохвица – Гадяч. Отсюда недалеко до пункта, обозначенного на карте. Уже виден выложенный из белого полотна посадочный знак «Т». Выхожу на него и бросаю пакет. В это время из-за туч вываливаются «мессершмитты». Один из них нападает на нас, другие обстреливают наши войска на земле.