355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Арцыбашев » Санин » Текст книги (страница 1)
Санин
  • Текст добавлен: 7 сентября 2016, 17:53

Текст книги "Санин"


Автор книги: Михаил Арцыбашев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

LITRU.RU - Электронная Библиотека Название книги: Санин Автор(ы): Арцыбашев Михаил Петрович Жанр: Классическая проза Адрес книги: http://www.litru.ru/?book=1862&description=1 Аннотация: После десятилетий замалчиваний к нам наконец-то пришла возможность прочитать книги «запрещенного», вычеркнутого из русской литературы Арцыбашева. Теперь нам и самим, конечно, интересно без навязываемой предвзятости разобраться и понять:каков же он был на самом деле, что нам близко в нем и что чуждо. «Санин» — один из наиболее нашумевших в России и за рубежом `аморальных` романов начала XX века. Книга была написана Михаилом Арцыбашевым в 1907 году, после разгрома первой русской революции, когда разочаровавшаяся буржуазная интеллигенция стала искать смысл жизни в «земных удовольствиях». --------------------------------------------- Михаил Петрович Арцыбашев Санин Только это нашел я, что Бог создал человека правым, а люди пустились во многие помыслы. 7.29. Экклезиаст I То, самое важное в жизни, время, когда под влиянием первых столкновений с людьми и природой слагается характер, Владимир Санин прожил вне семьи. Никто не следил за ним, ничья рука не гнула его, и душа этого человека сложилась свободно и своеобразно, как дерево в поле. Он не был дома много лет и когда приехал, мать и сестра Лида почти не узнали его; чертами лица, голосом и манерами он изменился мало, но в нем сказывалось что-то новое, незнакомое, что созрело внутри и осветило лицо новым выражением. Приехал он к вечеру и так спокойно вошел в комнату, как будто вышел из нее пять минут тому назад. В его высокой светловолосой и плечистой фигуре, со спокойным и чуть-чуть, в одних только уголках губ, насмешливым выражением лица, не было заметно ни усталости, ни волнения, и те шумные восторги, с которыми встретили его мать и Лида, как-то сами собой улеглись. Пока он ел и пил чай, сестра сидела против него и смотрела, не сводя глаз. Она была влюблена в брата, как могут влюбляться только в отсутствующих братьев молодые экзальтированные девушки. Лида всегда представляла себе брата человеком особенным, но особенным именно тою особенностью, которая с помощью книг была создана ею самою. Она хотела видеть в его жизни трагическую борьбу, страдание и одиночество непонятого великого духа. — Что ты на меня так смотришь? — улыбаясь, спросил ее Санин. Эта внимательная улыбка, при уходящем в себя взгляде спокойных глаз, была постоянным выражением его лица. И, странно, эта улыбка, сама по себе красивая и симпатичная, сразу не понравилась Лиде. Она показалась ей самодовольной и ничего не говорящей о страданиях и переживаемой борьбе. Лида промолчала, задумалась и, отведя глаза, стала машинально перелистывать какую-то книгу. Когда обед кончился, мать ласково и нежно погладила Санина по голове и сказала: — Ну, расскажи, как ты там жил, что делал? — Что делал? — переспросил Санин, улыбаясь, — что ж… пил, ел, спал, иногда работал, иногда ничего не делал… Сначала казалось, что ему не хочется говорить о себе, но когда мать стала расспрашивать, он, напротив, очень охотно стал рассказывать. Но почему-то чувствовалось, что ему совершенно безразлично, как относятся к его рассказам. Он был мягок и внимателен, но в его отношениях не было интимной, выделяющей из всего мира близости родного человека, и казалось, что эти мягкость и внимательность исходят от него просто, как свет от свечи, одинаково ровно на все. Они вышли на террасу в сад и сели на ступеньках. Лида примостилась ниже и отдельно и молча прислушивалась к тому, что говорил брат. Неуловимая струйка холода уже прошла в ее сердце. Острым инстинктом молодой женщины она почувствовала, что брат вовсе не то, чем она воображала его, и она стала дичиться и смущаться, как чужого. Был уже вечер, и мягкая тень спускалась вокруг. Санин закурил папиросу, и легкий запах табаку примешивался к душистому летнему дыханию сада. Санин рассказывал, как жизнь бросала его из стороны в сторону, как много приходилось ему голодать, бродить, как он принимал рискованное участие в политической борьбе и как бросил это дело, когда оно ему надоело. Лида чутко прислушивалась и сидела неподвижно, красивая и немного странная, как все красивые девушки в весенних сумерках. Чем дальше, тем больше и больше выяснялось, что жизнь, рисовавшаяся ей в огненных чертах, в сущности была простой и обыкновенной. Что-то особенное звучало в ней, но что — Лида не могла уловить. А так выходило очень просто, скучно и, как показалось Лиде, даже банально. Жил он где придется, делал что придется, то работал, то слонялся без цели, по-видимому, любил пить и много знал женщин. За этой жизнью вовсе не чудился мрачный и зловещий рок, которого хотелось мечтательной женской душе Лиды. Общей идеи в его жизни не было, никого он не ненавидел и ни за кого не страдал. Срывались такие слова, которые почему-то казались Лиде просто некрасивыми. Так, мельком Санин упомянул, что одно время он так бедствовал и обносился, что ему приходилось самому починять себе брюки. — Да ты разве умеешь шить? — с обидным недоумением невольно отозвалась Лида, ей показалось это некрасивым, не по-мужски. — Не умел раньше, а как пришлось, так и выучился, — с улыбкой ответил Санин, догадавшись о том, что чувствовала Лида. Девушка слегка пожала плечами и замолчала, неподвижно глядя в сад. Она почувствовала себя так, точно проснувшись утром с мечтою о солнце, увидела небо серым и холодным. Мать тоже чувствовала что-то тягостное. Ее больно кольнуло, что сын не занимал в обществе того почетного места, которое должен был бы занять ее сын. Она начала говорить, что дальше так жить нельзя, что надо хоть теперь устроиться хоть сколько-нибудь прилично. Сначала она говорила осторожно, боясь оскорбить сына, но, когда заметила, что он слушает невнимательно, сейчас же раздражилась и стала настаивать упрямо, с тупым старушечьим озлоблением, точно сын нарочно поддразнивал ее. Санин не удивился и не рассердился, он даже как будто и слышал ее плохо. Он смотрел на нее ласковыми безразличными глазами и молчал. Только на вопрос: — Да как же ты жить будешь? Ответил улыбаясь: — Как-нибудь! И по его спокойному твердому голосу и светлым немигающим глазам почувствовалось, что эти два, для нее ничего не значащие слова, для него имеют всеобъемлющий, определенный и глубокий смысл. Марья Ивановна вздохнула, помолчала и печально сказала: — Ну, твое дело… Ты уже не маленький… Вы бы пошли по саду прогулялись, теперь там хорошо. — Пойдем, Лида, и в самом деле… Покажи мне сад, — сказал Санин сестре, — я уже и позабыл, как там. Лида очнулась от задумчивости, тоже вздохнула и встала. Они пошли рядом, по аллее в сырую и уже темную зеленую глубину. Дом Саниных стоял на самой главной улице города, но город был маленький, и сад выходил прямо к реке, за которой уже начинались поля. Дом был старый, барский, с задумчивыми облупившимися колоннами и обширной террасой, а сад большой, заросший и темный, как темно-зеленая туча, приникшая к земле. По вечерам в саду было жутко и тогда казалось, что там, в чаще и на пыльных чердаках старого дома, бродит какой-то доживающий, старый и унылый дух. В верхнем этаже дома пустовали обширные, потемневшие залы и гостиная, во всем саду была прочищена только одна неширокая аллея, украшенная лишь сухими веточками да растоптанными лягушками, и вся теперешняя жизнь, скромная и тихая, ютилась в одном уголке. Там, возле самого дома, желтел посыпанный песок, пестрели кудрявые клумбы, осыпанные разноцветными цветами, стоял зеленый деревянный стол, на котором в хорошую погоду летом пили чай и обедали, и весь этот маленький уголок теплел простою мирной жизнью, не сливаясь с угрюмой красотой обширного запустелого места, предоставленного естественному разрушению и неизбежному исчезновению. Когда дом скрылся в зелени и вокруг Лиды и Санина встали одни молчаливые неподвижные и задумчивые, как живые существа, старые деревья, Санин вдруг обнял Лиду за талию и странным, не то ласковым, не то зловещим, голосом сказал: — А ты красавицей выросла!.. Счастлив будет тот мужчина, которого ты первого полюбишь… Горячая струйка пробежала от его мускулистой, точно железной руки по гибкому и нежному телу Лиды. Она смутилась, вздрогнула и чуть-чуть отшатнулась, точно почувствовав приближение невидимого зверя. Они уже вышли на самый берег реки, где пахло сыростью и водой, задумчиво раскачивалась островерхая осока и открывался другой берег с далекими искрами первых звезд. Санин отошел от Лиды, зачем-то взялся обеими руками за толстый сухой сук дерева и, с треском отломив его, бросил в воду. Всколыхнулись и побежали во все стороны плавные круги, и, точно приветствуя Санина, как своего, торопливо закланялась прибрежная осока. II Было около шести часов. Солнце светило ярко, но от сада уже опять надвигалась мягкая зеленоватая тень Свет, тишина и тепло чутко стояли в воздухе. Марья Ивановна варила варенье, и под зеленой липой вкусно и крепко пахло кипящим сахаром и малиной. Санин с самого утра возился над клумбами, стараясь поднять поникшие от зноя и пыли цветы — Ты бы бурьян раньше повыдергал, — посоветовала Марья Ивановна, поглядывая на него сквозь синеватую дрожащую дымку жаровни. — Ты прикажи Груньке, она тебе и сделает… Санин поднял потное и веселое лицо. — Зачем, — сказал он, встряхивая волосами, прилипшими ко лбу, — пусть себе растет, я всякую зелень люблю. — Чудак ты! — добродушно пожимая плечами, возразила мать, но почему-то ей было очень приятно то, что он сказал. — Сами вы все чудаки! — ответил Санин тоном полного убеждения, потом пошел в дом мыть руки, вернулся и сел у стола, удобно и спокойно расположившись в плетеном кресле. Ему было хорошо, легко и радостно Зелень, солнце, голубое небо таким ярким лучом входили в его душу, что вся она раскрывалась им навстречу в ощущении полного счастья. Большие города, с их торопливым шумом и суетливой цепкой жизнью, опротивели ему Вокруг были солнце и свобода, а будущее не заботило его, потому что он готов был принять от жизни все, что она могла дать ему. Санин жмурился и потягивался, с глубоким наслаждением вытягивая и напрягая свои здоровые, сильные мускулы. Веяло тихой и мягкой прохладой и казалось, что весь сад вздыхает кротко и глубоко. Воробьи чирикали где-то, и близко и далеко, воровато и торопливо переговариваясь о своей маленькой, страшно важной, но никому не понятной жизни; а пестрый фокстерьер Милль, высунув красный язык и подняв одно ухо, снисходительно слушал их из гущи свежей зеленой травы. Листья тихо шелестели над головой, а их круглые тени беззвучно шевелились на ровном песке дорожки. Марью Ивановну болезненно раздражало спокойствие сына. Как и всех своих детей, она очень любила его, но именно потому у нее кипело сердце и ей хотелось возмутить его, задеть его самолюбие, оскорбить, — лишь бы заставить придать цену ее словам и ее понятию о жизни. Каждое мгновение своего долгого существования она, как муравей, зарывшийся в песке, неустанно копошилась над созданием хрупкого, рассыпчатого здания своего домашнего благосостояния. Это скучное, длинное и однообразное здание, похожее и на казарму и на больницу, составлялось из мельчайших кирпичиков, которые ей. как бездарному архитектору, казались украшением жизни, а на самом деле то стесняли, то раздражали, то пугали и всегда заботили ее до тоски. Но все-таки она думала, что иначе жить нельзя. — Ну что ж… так и дальше будет? — спросила она, поджав губы и притворно внимательно глядя в таз с вареньем. — Как дальше? — спросил Санин и чихнул. Марье Ивановне показалось, что и чихнул он нарочно, чтобы ее обидеть, и хотя это было, очевидно, нелепо, она обиделась и надулась. — А хорошо у вас тут! — мечтательно сказал Санин. — Недурно… — считая нужным сердиться, сдержанно ответила Марья Ивановна, но ей было очень приятно, что сын похвалил дом и сад, с которыми она сжилась, как с родными милыми существами. Санин посмотрел на нее и задумчиво сказал: — А если бы вы не приставали ко мне со всякими пустяками, то и еще лучше было бы. Незлобивый голос, которым это было сказано, противоречил обидным словам, и Марья Ивановна не знала, сердиться ей или смеяться. — Как посмотрю я на тебя, — с досадой сказала она, — и в детстве ты был какой-то ненормальный, а теперь… — А теперь? — спросил Санин так весело, точно ожидал услышать что-то очень приятное и интересное. — А теперь и совсем хорош! — колко ответила Марья Ивановна и махнула ложкой. — Ну, тем и лучше! — усмехнулся Санин и, помолчав, прибавил: — А вот и Новиков идет. От дома шел высокий, красивый и белокурый человек. Его красная шелковая рубаха, плотно обтягивающая немного пухлое, но рослое и красивое тело, ярко вспыхивала красными огоньками под солнечными пятнами, а голубые глаза смотрели ласково и лениво. — А вы все ссоритесь! — таким же ленивым и ласковым голосом протянул он еще издали. — И о чем, ей-Богу!.. — Да вот, мама находит, что мне больше шел бы греческий нос, а я нахожу, что какой есть и слава Богу! Санин сбоку посмотрел на свой нос, засмеялся и пожал пухлую широкую ладонь Новикова. — Ну, еще что! — с досадой отозвалась Мария Ивановна. Новиков громко и весело засмеялся, и круглое мягкое эхо добродушно захохотало в зеленой чаще, точно кто-то добрый и тихий радовался там его веселью. — Ну, я са-ам знаю… все о твоей судьбе хлопоты идут! — Вот поди ж ты! — с комическим недоумением сказал Санин. — Ну, так тебе и надо! — Эге! — вскрикнул Санин, — если вы за меня в два голоса приметесь, так я и сбежать могу! — Я сама, кажется, скоро от вас сбегу! — с неожиданной и, больше всего для нее самой, неприятной злобой проговорила Марья Ивановна, рывком дернула таз с жаровни и пошла в дом, не глядя ни на кого. Пестрый Милль выскочил из травы, поднял оба уха и вопросительно посмотрел ей вслед. Потом почесал носом переднюю лапу, опять внимательно посмотрел на дом и побежал куда-то в глубь сада по своим делам. — Папиросы у тебя есть? — спросил Санин, очень довольный тем, что мать ушла. Новиков достал портсигар, лениво изогнув назад свое крупное спокойное тело. — Напрасно ты ее дразнишь, — с ласковой укоризною протянул он, — женщина она старая… — Чем я ее дразню? — Да вот… — Что ж «вот»?.. Она сама ко мне лезет. Я, брат, никогда от людей ничего не требовал, пусть и они оставят меня в покое… Они помолчали. — Ну, как живешь, доктор! — спросил Санин, внимательно следя за изящно-прихотливыми узорами табачного дыма, нежно свивавшегося в чистом воздухе над его головой. Новиков, думая о другом, ответил не сразу. — Пло-хо… — Что так? — Да так, вообще… Скучно. Городишко осточертел по самое горло, делать нечего. — Это тебе-то делать нечего? А сам жаловался, что вздохнуть некогда. — Я не о том говорю… Нельзя же вечно только лечить да лечить. Есть же и другая жизнь. — А кто тебе мешает жить и другой жизнью? — Ну, это вопрос сложный! — Чем же сложный?.. И чего тебе еще нужно: человек ты молодой, красивый, здоровый. — Этого, оказывается, мало! — с добродушной иронией возразил Новиков. — Как тебе сказать, — улыбнулся Санин, — этого, пожалуй, даже много… — А мне не хватает! — засмеялся Новиков; по смеху его было слышно, что мнение Санина о его красоте, силе и здоровье было ему приятно и что он слегка смущен, точно барышня на смотринах. — Тебе не хватает одного, — задумчиво сказал Санин. — Чего же? — Взгляда настоящего на жизнь… Ты вот тяготишься однообразием своей жизни, а позови тебя кто-нибудь бросить все и пойти куда глаза глядят, ты испугаешься. — Куда? В босяки? Хм!.. — А хоть бы и в босяки!.. Знаешь, смотрю я на тебя и думаю: вот человек, который при случае способен за какую-нибудь конституцию в Российской империи сесть на всю жизнь в Шлиссельбург, лишиться всяких прав, свободы, всего… А казалось бы, что ему конституция?.. А когда речь идет о том, чтобы перевернуть надоевшую собственную жизнь и пойти искать интереса и смысла на сторону, сейчас же у него возникает вопрос: а чем жить, а не пропаду ли я, здоровый и сильный человек, если лишусь своего жалованья, а с ним вместе сливок к утреннему чаю, шелковой рубашки и воротничков?.. Странно, ей-Богу! — Ничего тут странного нет… Там дело идейное, а тут… — Что тут? — Да… как бы это выразиться… — Новиков пощелкал пальцами. — Вот видишь, как ты рассуждаешь! — перебил Санин, — сейчас у тебя эти подразделения!.. Ведь не поверю же я, что тебя больше гложет тоска по конституции, чем по смыслу и интересу в собственной твоей жизни, а ты… — Ну, это еще вопрос. Может, и больше! Санин с досадой махнул рукой.

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю