Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Михаил Арцыбашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Я не сержусь, – пробормотал Паша.
– Нет? А мне показалось, что вы обиделись… А что я говорю – плюньте, так это я верно говорю. Ну, не выдержали вы экзамена… Васька мой тоже не выдержал? Ну да… А ведь он, наверное, и в ус не дует. Вы его видели?
– Он пошел на бильярде играть, – сказал Паша. Костров точно обрадовался.
– Ну вот… А чего? Оттого, что ему – наплевать!
– Как же на это можно наплевать? – возразил Паша, глядя себе под ноги.
– А что? Оно, конечно, получить свидетельство там, на место поступить… это хорошо… А только не в этом сила…
– А в чем?
– Вы думаете, мой Васька гимназии не мог бы кончить? Дудки-с! Не одну эту паршивую гимназию вашу, а сто таких гимназий кончил бы, если бы захотел… И вы бы кончили. У меня есть приятель один… маленький человечек, как и я сам, да еще и кривенький… Так он мне рассказывал – мы с ним рыбу удим вместе часто – про эту вашу гимназию и университет этот… Взвинтов – его фамилия. Так вот, этот Взвинтов – он репетиторствует – и говорит, что самые естественные болваны лучше всех и учатся… так уж это дело, видно, поставлено! Да я все по себе знаю: я ведь тоже учился и вылетел… Много ли ума нужно, чтобы латинские спряжения да геометрию с историей вызубрить? Сиди да зубри… сиди да зубри – только и всего. И не нужно это никому, а так только, чтобы местечко похлебнее потом добыть. Так ведь это как кому: иному ничего, кроме местечка, не нужно, ну тот и зубрит, и старается… а иному вот эта река там, да воздух, – тому какое зубрение? Тот и не зубрит. А разве хуже он оттого, что ради теплого местечка не старается? Так-то… да.
Костров прищурился, поглядел по реке и остановился.
– Ну вот мы и расстанемся… мне сюда в переулочек. Паша Туманов молча протянул ему руку.
– Да, молодой человек, напрасно вы так… Ну провалились… оно, конечно, неприятно, но ни хуже вы от этого не стали, ни лучше… такой, как были, таким и остались. Право!.. Так-то. Ваське бильярд, мне река да рыбка, вам… еще там что-нибудь. Мы зубрить не можем, а все-таки мы люди ничуть не хуже других и такие же дети Создателя нашего. Каждому свое… Ну, до свидания… Ласточки-то, ласточки… ишь!..
Костров засмеялся, приподнял картуз и поплелся вверх по берегу, между полуразвалившимися заборами слободки, к маленьким деревянным домишкам, грязно и бестолково рассыпанным по берегу.
Паша Туманов остался один.
Он долго смотрел на воду и думал о том, что сказал Костров, и хотя не мог понять его слов в том глубоком смысле, который вкладывал в свои спутанные речи старый рыболов, но ему все-таки стало легче. И сейчас же свод неба раздвинулся, вода стала прозрачнее и плескала звучнее, струйки весело зазвенели и заговорили на гладком песке, солнце стало ярче и теплее, и послышалось много новых звуков, живых и смелых, которые он до этого не замечал.
Послышались голоса рабочих с барок, звучно перекликавшихся и переругивавшихся незлобно и весело; засвистал бойко и беззаботно пароходик; волна набежала на берег и отхлынула, радостно захлебнувшись; ласточки зачивикали, плавая в море воздуха, света и голубого простора.
Паша Туманов смотрел на все широко открытыми глазами и не верил сам себе: неужели он, на самом деле, мог так огорчиться из-за единицы? Ну не выдержал… что ж из этого? Ведь он все такой же Паша Туманов, как и был: так же видит, так же слышит и чувствует… так же любит мать и сестер и… хоть и ненавидит директора, того, как его… но черт с ним! Стоят они того, чтобы здоровый, веселый Паша Туманов мучился?
VIII
Но такое настроение продолжалось недолго; оно скоро сменилось чувством неловкости, которую Паша Туманов старался сначала объяснить тем, что все-таки неприятно сказать матери не то, что она ожидает.
Впрочем, это ничего. Он перескажет ей слово в слово то, что говорил Костров… этот славный старик… философ. Расскажет о том, как легко относятся к своему провалу Васька Костров и Дахневский. Какой все симпатичный народ! Надо с ними подружиться…
Но чем ближе подходил Паша Туманов к дому, тем он чувствовал себя тревожнее и тяжелее. А когда он вошел во двор, то сердце его опять упало и колени задрожали, как на экзамене.
Сестры сидели в палисаднике. Старшая, Зина, варила варенье, а младшая, Лидочка, читала книгу и жевала длинный хвостик морковки.
– Пашка пришел! – сказала она, увидев брата, и сейчас же бросила книгу и подошла к нему с любопытством в веселых, смеющихся глазах.
Зина подошла тоже, держа в руке ложку с вареньем. У обеих были добрые, веселые лица, но Паша знал, что они должны стать злыми и хмурыми, когда узнают правду.
– Что так скоро? Выдержал? – наперебой спрашивали сестры.
Все, что говорил Костров, бессильно мелькнуло в Пашиной голове, и он невольно, неожиданно для самого себя, выпалил:
– Выдержал… Где мама?
– Молодец, на тебе ложку варенья за это! – сказала Зина.
Лидочка запрыгала на месте и захлопала в ладоши. Паша Туманов, притворяясь веселым и радостно возбужденным, облизал ложку, но совсем не заметил, какое в ней было варенье.
– Где мама? – повторил он.
– В церковь ушла… сейчас придет, уже отзвонили, – сказала Лидочка.
– Что тебе попалось?
– Так… пустяки. Я пойду отнесу книгу, – сказал Паша, забывая, что книги с ним нет.
– Да ты от радости обалдел! – сказала Зина, смеясь. Паша покраснел и смутился.
– Тьфу! Забыл книгу. Ну пойду умоюсь… устал…
– Семиклассник! – шутливо прокричала Лидочка ему вслед. Паша тоскливо улыбнулся и поторопился уйти.
Теперь он уже понимал, что нечего и думать сказать матери то, что говорил Костров. Он сам удивился, какими глупыми показались ему его мысли на берегу. Костров – старый пьяница-нищий в рыжих сапогах, два бильярдных завсегдатая, его сын и Дахневский… Паша теперь не мог даже себе представить, как это он обратил внимание на глупости какого-то пьяницы.
Разумеется, этот сброд ничего не потеряет от того, что не будет у него диплома; другое дело Паша Туманов!
В комнате Паши было темно и грязно; кровать валялась неприбранная; книги были разбросаны по полу и выглядели как-то жалко и печально. Паша стоял посреди комнаты и думал о том безвыходном положении, в которое запутала его ложь сестрам, и о том, что не стоит жить.
В голове его мелькали планы один фантастичнее другого и разбивались вдребезги, бесследно исчезали, доходя до одного пункта: мысли о матери. Паша Туманов мало-помалу примирялся со всеми неприятностями от невыдержанного экзамена, но мысль о том, как он скажет матери и увидит на ее лице выражение ему знакомого бессильного отчаяния и укора, наполняла его душу ужасом и холодом. Паша не понимал, что счастье его не в дипломе, а в искреннем общении с самым близким для него человеком в мире – с матерью, в том, чтобы любить ее и заботиться о том, чтобы она была счастлива, имея здорового и счастливого сына. Не понимал он этого потому, что и все вокруг не понимали этого, а думали, что счастье и прямые обязанности человека заключаются не в том, чтобы быть хорошим и свободным человеком, а в том, чтобы получить диплом и с ним право получать больше денег. А так как мать Паши думала так же, как и все, то, вместо того чтобы утешить дорогого ей, любимого сына, она должна была плакать и мучить его больше всех. И Паша Туманов, готовый перенести насмешки и выговоры от всех, при одной мысли о слезах и упреках матери падал духом, потому что она была ближе и важнее для него, чем все остальные, вместе взятые.
И отсюда у него явилась мысль, что жить нельзя. Если бы Паша Туманов обладал сильным характером, то он сейчас же убил бы себя. Но он боялся не только смерти, но и всякого решительного конца. А потому, хотя он и знал, что экзамен действительно не выдержан и он, как «второгодник», выгнан из гимназии, но мысль о том, что все бесповоротно кончено, не вязалась у него в голове.
У него мелькнула мысль пойти и упросить директора о переводе его в седьмой класс. Паша Туманов не допускал, чтобы его нельзя было упросить, чтобы у человека, живого человека, которому никто ничего не сделает дурного, если он переведет Пашу, хватило бы бесцельной жестокости, в угоду правилу, форме не сделать этого и испортить ему жизнь. Паша рассуждал так:
– Ну, пусть я учился скверно, но ведь, в сущности, никому, кроме меня самого, мамы, Зины и Лиды, нет никакого дела до того, перешел ли я! А мне и маме, Зине и Лиде это очень, неизмеримо важно! Значит, всякий мало-мальски не злой человек должен понять и перевести меня.
Паше показалось это вполне ясно и правильно. Он решил идти к директору сейчас же, пока не пришла мать.
Паша Туманов сообразил, что если он пройдет мимо сестер, не дождавшись матери, то они сразу угадают правду; поэтому он решил вылезти в окно и перебраться через забор.
Паша выбросил в окно шинель и шапку и осторожно стал отворять его шире, чтобы пролезть самому. В обыкновенное время он отворял это окно смело, со стуком, и никто не обращал на это внимания, но теперь ему казалось, что стоит только скрипнуть, и все сейчас же сбегутся к нему. Пашу бросало в жар и в холод. Для того чтобы вылезти в окно, он потратил минут пять.
Когда он очутился уже на улице, то услышал со двора голос Лидочки:
– Мама, Паша пришел… выдержал!
И почувствовал, что все кончено и возврата нет. Это и оглушило его, и придало решимости. Он тихо, на цыпочках побежал по переулку, пригибая голову, хотя забор был гораздо выше его.
IX
Когда Паша Туманов опять пришел в гимназию, экзамен уже окончился в их классе и начался в другом. Директор был занят. Паша Туманов заглянул сквозь стеклянные двери в зале и увидел там же красный стол и знакомые фигуры учителей. Преподавателя латинского языка, Александровича, поставившего Паше единицу, там не было. Паша сообразил, что он сидит в учительской комнате, и решил попробовать переговорить раньше с преподавателем.
Он прошел к учительской и с бьющимся сердцем и горящими щеками попросил проходившего учителя чистописания вызвать к нему Александра Ивановича.
– Зачем вам? – спросил надзиратель, но так как ему ровно никакого до этого дела не было, то, не дожидаясь ответа, он широко раскрыл двери учительской и громко позвал:
– Александр Иванович!
Сквозь открытую дверь Паша увидел два больших окна, угол стола и голубые полосы табачного дыма, в котором, как в тумане, двигались чьи-то синеватые силуэты. Из облаков дыма выдвинулась маленькая деревянная фигурка Александровича, с острой бородкой и длинными прямыми волосами. Он подошел к двери и выглянул.
– Вот… к вам, – сказал учитель чистописания и ушел. Александрович посмотрел па Пашу Туманова холодными оловянными глазками и вышел в коридор.
– Что вам? – спросил он, закладывая руки под фалды мундира.
– Александр Иванович, вы мне поставили единицу, а я на второй год, и… меня исключат…
Паша говорил, заикаясь, но притворялся улыбающимся. Александрович смотрел куда-то мимо него неподвижными, апатичными глазами, а когда Паша кончил, то тягучим тоном, с наслаждением отбивая слоги и ударения и покачиваясь с носков на каблуки и обратно, заговорил:
– Вы не мальчик и знаете, к чему приводит лень. Вам это должно быть известно еще из прописей. Сколько вы заслужили, столько я и поставил. Совет согласился с моим определением ваших успехов… Надо было учиться!
Александрович взглянул Паше в лицо и поворотился к двери.
– Александр Иванович! – звенящим голосом воскликнул Паша.
– Нет, нет… – решительно ответил Александрович и плотно притворил за собой дверь.
Паша Туманов заскрежетал от злобы. Он с наслаждением бросился бы на учителя, но вместо того нерешительно отошел к окну и тупо уставился на улицу.
К нему подошел надзиратель, тот самый торопливый, напуганный и смиренный человечек, который вел их сегодня на экзамен.
– Вы не выдержали, Туманов? – спросил он.
– Нет, – сдавленным голосом ответил Паша. Надзиратель уныло покачал головой и вздохнул.
– Какая неприятность Анне Ивановне, – сказал он. – Что же вы теперь думаете делать? – спросил он с соболезнованием.
– Буду просить директора, – ответил Паша Туманов, вопросительно глядя на надзирателя.
– Вряд ли… А все-таки попробуйте… Да вот они идут! – прибавил надзиратель шепотом, застегивая вицмундир.
Из дверей экзаменационного зала вышли толпой учителя, и опять на фоне освещенного окна видны были только безличные синеватые силуэты с болтающимися фалдами вицмундиров. Впереди всех шел с журналом в руках директор Владимир Степанович Вознесенский, высокий, плотный человек в синих очках, с большой бородой и прядью волос на лбу.
Он увидел Пашу Туманова и подошел прямо к нему.
– Вы будете исключены, – сказал он, глядя через Пашу. Он был очень добрый человек, и глаза у него были добрые, но он был большой формалист, а глаза его скрывались за синими очками.
Паша Туманов прекрасно знал, что он будет исключен, но все-таки при этих спокойных словах человека, которого он пришел просить и который говорил об его исключении, как о самом решенном деле, его обдало холодом.
– Владимир Степанович, – произнес он таким звенящим голосом, каким говорил с преподавателем.
Директор притворялся, что не слышит.
– Мы дадим вам свидетельство об окончании шести классов, но без права перехода в седьмой… Надо было учиться! – добавил директор.
– Я буду учиться, – как маленький, дрожащими нотками сказал Паша.
– Теперь уже поздно, – спокойно ответил директор, уволивший на своем веку много мальчиков, – надо было раньше думать о последствиях! Увольнительное свидетельство…
– Владимир Степанович, мама… – замирая, прошептал Паша Туманов.
– …вы получите в канцелярии, – поморщившись, договорил директор и пошел дальше.
Паша пошел за ним.
Когда он подошел к директору, то думал в трех словах рассказать ему свое безвыходное положение и убедить его. Паша думал, что будет иметь дело с сердцем директора, но доступ к нему был загроможден массой условных понятий о долге и обязанностях педагога и директора. Поэтому слова не выходили из уст Паши, и он только мог прошептать, чувствуя уже на глазах слезы бессилия:
– Вла…димир Степанович…
Директор, доброму сердцу которого все-таки, несмотря на долголетнюю привычку, было больно, но который не допускал и мысли об удовлетворении «незаконной» просьбы мальчика, нашел выход из неприятного положения в том, что притворился опять, будто не слышит, и поспешил войти в учительскую.
Паша остался в коридоре один, со стиснутыми зубами и полными слез глазами, в которых расплывались силуэты двух вешалок, стоявших по бокам учительской, и подходящего к нему с жалким, соболезнующим лицом надзирателя.
Паша Туманов вдруг весь наполнился страшной злобой и, чтобы избежать разговора с надзирателем, бесплодные соболезнования которого, он чувствовал, только усилили бы злобу и горе, быстро пошел по коридору, схватил шапку и шинель и вышел на улицу с неизвестно в какой момент явившейся, но твердой и вполне определенной идеей мести людям, которые не обращают внимания на его просьбы и слезы.
А директор был расстроен неприятной историей до того, что в первый раз за свою службу посетовал на гимназические правила и ушел к себе на квартиру сильно не в духе.
X
На углу главной улицы города, где стояло здание гимназии, только на противоположном конце ее, заканчивающемся площадью, находился большой оружейный магазин. На двух высоких с толстыми стеклами окнах были выставлены горки, уставленные ружьями всех систем, а на подоконниках, красиво обитых зеленым сукном, лежали симметрично разложенные пистолеты, револьверы, охотничьи ножи и ящики с патронами. Все эти орудия убийства, продаваемые открыто, были новенькие и аккуратно блестели своими гладкими полированными частями. Тут же постоянно выставлялись чучела зверей и птиц в мертвых, неестественных положениях. Они скалили зубы на проходящих людей, которые останавливались смотреть на их тусклые стеклянные глаза и восхищались искусством тех, кто убил этих животных и потом постарался придать им жизнь, выгнув их спины и оскалив их пожелтевшие мертвые челюсти.
Гимназисты, возвращаясь из гимназии, постоянно толпой останавливались у этих окон и мечтали об оружии и охотах, никогда ими вблизи не виданных, но казавшихся особенно заманчивыми, потому что оружие было изящно и блестело, а звери и птицы красиво изгибались блестящими шкурками и пестрыми перьями.
Паша Туманов тоже подолгу, случалось, простаивал у окон и с чувством неопределенной зависти осматривал ружья и пистолеты. У него была здесь своя заветная легкая двустволка, о которой он давно уже мечтал и для приобретения которой давно копил деньги. Двустволка стоила двадцать пять рублей, а Паша Туманов скопил только двенадцать. Он всегда, подходя к магазину, тревожился об ее участи и успокаивался только тогда, когда двустволка, никем еще не купленная, оказывалась на своем месте.
Паша Туманов направился прямо к магазину и остановился перед окном против облюбованного ружья. И, несмотря на тяжелое настроение духа, он все-таки ощутил радостное чувство, увидев его гладкое, ровное дуло и красивой формы крючковатые курки. Но он сейчас же поймал себя на этом чувстве, и ему стало стыдно, что, решаясь на такое дело, он интересуется двустволкой.
«Все равно… – подумал он, – купить ее не придется…» Чувство грусти сжало его сердце.
Паша Туманов встряхнулся и, преувеличенно сморщив брови, решительно толкнул дверь и вошел в магазин.
Там были только приказчик и кассирша. Приказчика Паша знал хорошо, потому что часто видел его через окно, когда тот протирал замшей выставленное оружие. Кассиршу же видел в первый раз. Ему стало неловко. Чтобы затушевать эту неловкость, Паша опять-таки преувеличенно развязно подошел к прилавку. Приказчик серьезно и, как показалось Паше Туманову, недоверчиво посмотрел на него поверх очков.
– Что вам угодно? – спросил он.
У Паши мелькнула мысль, что ему, как гимназисту, не продадут оружия, и он побледнел.
– Мне нужен пистолет, – сказал Паша напряженным голосом.
Приказчик молча повернулся к полкам.
Тут у Паши Туманова очень ясно и просто явилось соображение, что, кроме директора, надо убить и учителя латинского языка, а потому лучше купить револьвер, чем пистолет.
«К тому же может выйти осечка, – весьма спокойно и резонно подумал Паша, – и тогда будет очень смешно».
Он вспыхнул, представил себе, что было бы, если бы вышла осечка, и торопливо поправился:
– Или нет, лучше покажите револьвер!
Приказчик так же равнодушно оставил ящик с пистолетами и взял другой, с револьверами.
– Вам в какую цену? – спросил он.
– Рублей в десять, – затруднился Паша, никогда не покупавший оружия.
Приказчик подумал и положил на стекло прилавка три или четыре револьвера.
Паша взял один из них и с видом знатока заглянул в дуло. Там была круглая черная дырка, и больше ничего. Паша почему-то вздрогнул и взял другой.
– А они не испорчены? – спросил он.
– Мы продаем только первосортный товар, – равнодушно ответил приказчик.
– А что… этот сильно бьет? – с детским любопытством спросил Паша. Ему почему-то хотелось, чтобы приказчик был разговорчивее.
– На шестьдесят шагов пробьет человека насквозь, – равнодушно протянул приказчик.
Паша вздрогнул и смутился. Продавец сказал это совершенно случайно, отвечая на заданный вопрос, но Паше показалось, что все уже знают о его намерении, и потом ему представился человек, насквозь пробитый пулей.
Если бы приказчик обратил внимание на Пашино лицо, то заметил бы, что дело неладно; но он был старый, привычный торговец оружием; ему не раз, продав револьвер, на другой день приходилось читать в газетах о самоубийствах и самых зверских убийствах; он давно привык к этому, привык расхваливать смертоносные качества своего товара и, продавая новый револьвер, думал не о тех неудачниках и злодеях, которые кончали с собой или другими купленным у него оружием, а о том проценте, который получал он с каждой проданной дороже стоимости вещи. Он был очень добрый и нежный человек, превосходный семьянин, любящий своих детей и жену, и потому-то ему и был важен проданный револьвер, а не покупатели. На волнение Паши Туманова он не обратил ни малейшего внимания.
– Я возьму этот, – вздрагивающими губами сказал Паша Туманов.
Приказчик поклонился, забрал остальные и положил их в ящик.
– Прикажете завернуть? – спросил он.
– Да… нет, – смешался Паша.
– Как вам угодно. Патронов прикажете?
– Да, да… как же… – вспомнил Паша. – Непременно.
– Прикажете зарядить или возьмете коробку?
– Лучше зарядите, – сказал Паша Туманов, вспоминая, что и заряжать он не умеет.
Приказчик взял револьвер, высыпал на стекло из коробки хорошенькие желтые патроны и зарядил, ловко щелкая затвором. Подавая револьвер Паше, он спросил:
– Больше ничего не прикажете? Паша покачал отрицательно головой.
– Десять рублей двенадцать копеек, – сказал приказчик, указывая на кассу.
Паша Туманов положил револьвер в карман шинели и подошел к кассе.
Молоденькая, с бескровным лицом кассирша взяла от него деньги, дала ему тридцать восемь копеек сдачи и внимательно поглядела ему вслед.
Она была еще очень молода и потому сердечнее и наблюдательнее приказчика. Когда Паша Туманов ушел, она сказала:
– Какое странное лицо у этого гимназиста. Еще застрелится.
– Кто их знает, – равнодушно ответил приказчик. – Который час, Марья Александровна?..
– Первый, – ответила кассирша, взглянув на свои маленькие часики, вынутые из-за корсажа.
– Боюсь я, – заговорил приказчик, – за Колю; что-то похожее на скарлатину у него… Хоть бы уж скорее три часа… пойти взглянуть. Проклятая должность; сын умрет, а ты и не узнаешь!..
Он ушел за прилавок и принялся собирать разбросанные для Паши вещи.
– Зачем им продавать оружие, – заметила кассирша, думая все о Паше, – еще наделает бед мальчик… какое у него лицо. Не надо бы таким продавать.
– Таких правил нет, – сухо сказал приказчик, думая о больном сынишке.
XI
– Где директор? – спросил Паша Туманов, входя в прихожую гимназии.
– На квартире у себя. Сичас с екзамена пришли. Должно, в кабинете, – позевывая, ответил старый рябой сторож из отставных солдат.
– Пойди, Иваныч, доложи, – попросил Паша.
– Да они заняты, должно, – неохотно заметил солдат.
– Ничего… мне нужно очень…
– Не знаю… Да вы бы надзирателя поспрашали. Паша Туманов испугался.
– Нет… я по секрету… попросить…
– Но выдержамши? – спросил солдат, которому такие просьбы приходилось слышать не раз.
– Ну да…
– Я что ж, я доложу, – сказал солдат и, тяжело ступая, пошел в директорскую квартиру.
Паша Туманов остался в прихожей. Он весь замирал и трепетал от страха; но о револьвере он как-то сразу забыл и только хотел попросить директора и боялся отказа.
Солдат вернулся.
– Пожалте в кабинет, – сказал он.
Паша снял шапку и калоши и вошел в темную переднюю директорской квартиры, откуда дверь вела в кабинет директора. Паша прекрасно знал и эту комнату, и кабинет, небогато обставленный, с двумя большими окнами на улицу и с большим письменным столом, на котором стояло бронзовое пресс-папье, изображающее дикого кабана, и лежали какие-то бумаги в синих обложках, с наклеенными на них белыми ярлыками.
Владимир Степанович Вознесенский сидел боком к столу, спиной к двери и, согнув голову набок, писал что-то знакомым Паше крупным разгонистым почерком. Возле него на краю стола лежала и дымилась папироса.
При входе Паши Владимир Степанович обернулся через плечо и нахмурился. Ему было жаль мальчика, и в то же время он не мог понять, как это Паша Туманов не видит того, что так ясно для него: невозможности, вопреки закону, перевести его в следующий класс. И хотя он был добр, но сейчас же сделался злым и сухим, потому что думал, что Паша Туманов надоедливый лентяй, который мог бы учиться, если бы хотел. Так думали все, и директор думал, как все: он был самым обыкновенным, с ходячими понятиями, человеком.
– Что вы мне хотите сказать? – резко спросил он, не глядя на Пашу.
– Владимир Степанович, переведите меня… – попросил Паша Туманов.
– Не могу, – пожал плечами директор.
– Я буду учиться, Владимир Степанович, – уныло проговорил Паша.
«Если я заплачу, то это будет даже хорошо», – подумал он, чувствуя, что слезы подступают к горлу. Но тем не менее он изо всех сил старался не заплакать.
– Ах, Боже мой! – сказал директор, искренно страдая, но делая суровое и скучающее лицо.
– Владимир Степанович, если я не кончу гимназии, мне нельзя будет в университет.
– Само собой разумеется, – невольно усмехнулся директор.
«Совсем не то говорю», – мелькнуло в голове Паши.
Директор взял папиросу, пыхнул ею два раза, затянулся, приподнял брови и, аккуратно укладывая ее на край стола, заговорил решительно и резко:
– Послушайте, Туманов, я очень хорошо знаю, что положение ваше, а тем более ваших родителей, становится очень неприятным, если вы будете исключены… Я лично ничего не имею против вас, как не имеют и все господа учителя, но у вас есть свои обязанности, а у нас свои: вы были обязаны учиться… вы этого не делали, ну, и за это исключаетесь из гимназии. Исключаетесь не нами, потому что мы только исполнители, чиновники, и не будь нас, вас исключили бы другие. Мне лично вас жаль, и если бы это от меня зависело, я выдал бы вам диплом, хоть совсем не проверяя ваших познаний. Но у нас есть обязанность переводить только учившихся, а тех, кто ничего не знает, мы обязаны исключать, под страхом соответствующего наказания за неисполнение своей обязанности. Ну, мы и исключаем вас, но вы не правы жаловаться и осуждать нас и… ничего я сделать не могу. Кажется, ясно?
Директор взглянул на Пашу сквозь очки.
– Ради Бога, Владимир Степанович… – через силу выговорил Паша Туманов, чувствуя, что все валится в какую-то бездну.
Директор с раздражением повернулся к нему.
– Да чего вы от меня хотите? Я не могу… понимаете – не мо-гу!
– Что же я буду делать? – машинально спросил Паша Туманов.
Если бы директор сочувственно отнесся к его горю, посоветовал бы ему какой-либо пустяк, Паша Туманов, вероятно, ушел бы домой. Но директор думал, что важнейшая его задача не в том, чтобы делать детей счастливыми, а в том, чтобы исполнять свой служебный долг и переводить только тех учеников, которые в среднем выводе имеют определенное число баллов. И это было вовсе не потому, что он был черствый человек, а потому, что идеал современной учебы не в том, чтобы из детей делать счастливых и добрых людей, а в том, чтобы наделать из них по известной мерке способных к борьбе за лучшее место в обществе рекрут общегражданской армии; и еще потому, что директор по своему зависимому положению был лишен всякой самостоятельности и обязан был действовать по плану, начертанному людьми, не соприкасающимися близко с детьми и не любящими их; а планы эти были построены только по статистическим цифрам, как бы не имея в виду живых детей.
А так как Паша Туманов ничего этого не понимал и, вопреки словам директора, видел здесь не отвлеченный план, а личности учителей, то в нем сразу проснулась ненависть к директору, возбудившему ее своим официальным, казавшимся Паше злым тоном.
Паша Туманов вспомнил о револьвере. И когда вспомнил, то все показалось ему еще более ясным и простым, и конец такой, а не иной – неизбежным. Он засунул руку в карман и, глядя возбужденными, сухими глазами и чувствуя что-то холодное и грозное в груди, сказал незаметно для самого себя угрожающим тоном:
– Переведите меня, Владимир Степанович, а то… Директор странно взглянул на него, побледнел и медленно встал, отстраняясь от него.
– Что… что вы?..
Тут только Паша заметил, что держит револьвер в руке. Он увидел в лице директора выражение дикого испуга, и им овладело вдруг какое-то веселое бешенство; он протянул руку с револьвером и, тупо улыбаясь, стал целиться прямо в очки директора.
– Ах, Боже мой!.. – воскликнул директор, уклоняясь и заслоняясь руками от направленного на него дула; и вдруг, изогнувшись всем телом, шмыгнул мимо Паши Туманова и грузно побежал из кабинета, крича каким-то хлипающим голосом:
– Ой-ой-ой… помогите!..
Мучительно-приятное бешенство разлилось от этого крика по всему телу Паши. Он показался сам себе ужасным и огромным и, наслаждаясь этим, побежал за директором, но на пороге, целя в спину, выстрелил раз и другой. Сквозь дым, которого ему показалось ужасно много, он видел, как директор тупо ткнулся всем телом об дверь, взмахнул руками и, как мешок, грузно осел назад головой к ногам Паши. Очки его слетели, и добрые близорукие глаза, искаженные смертью, взглянули мимо Паши в потолок.
Но Паша уже не видел и не слышал ничего. С чем-то похожим на истерику бешенства он выскочил в коридор и побежал наверх, к комнате учителей, держа перед собою револьвер.
Дверь в учительскую была открыта. Там по-прежнему облаками ходил голубой дым и двигались силуэты учителей. Когда Паша Туманов появился в дверях, все сразу обернулись к нему и поняли, что произошло что-то безобразно-ужасное.
Паша видел, как все шарахнулись от него, и вырос в упоении бешенством сам перед собой в гигантскую фигуру. Он отыскал глазами Александровича и выстрелил. Звука выстрела он точно не слыхал, а сквозь дым видел только, что учитель не то упал, не то бросился под стол; но, уже не владея своими поступками, он повернулся и, стремительно выскочив вон, добежал вниз, прыгая, как ему казалось, через десяток ступеней сразу.
Пробегая через прихожую, он мельком видел торчащую из открытой двери ногу с странно вытянутым носком и бледное лицо солдата Иваныча, пугливо шарахнувшегося от него в сторону.
Как Паша Туманов вскочил на извозчика и очутился в приемной полицмейстера, он уже не сознавал ясно; опомнился он только тогда, когда секретарь сказал:
– Бедный мальчик.
И только тогда понял он, какое дурное, злое и несправедливое дело он сделал и как он несчастен.
