Текст книги "Уральский парень"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

4

Когда жизнь – сплошная цепь трудностей, человек мечтает о затишье. Но, обретя покой, убеждается, что не привык к нему. Так было с Балашовым и его товарищами. Пяти дней ничегонеделания – чистку оружия и приведение себя в порядок никто не считал трудом изнурительным – вполне хватило для восстановления сил. Люди, не привыкшие сидеть сложа руки, стали томиться. Дисциплина дала трещину. Даже появились картишки, хотя игра в них была запрещена. Об этом Балашову шепнул Остапенко и указал место: чуть в сторонке от лагеря, под старой раскидистой елью. Старшина незаметно подсел к игрокам, незаметно минуты две смотрел и вдруг обратился к банкомету – партизану Макаркину:

– Сдай-ка мне.

Макаркин поднял глаза и опешил: сам командир! Или он сейчас даст разгон, или останется с ними. Раз попросил карту…

– С нашим удовольствием, товарищ командир, – улыбнулся Макаркин.

Тут и остальные игроки увидели Балашова. Кое-кто из предосторожности отодвинулся к кустам. Чем черт не шутит, а Балашов мужик крутой.

– Только у нас ставка, – продолжал банкомет.

– В чем же дело?

– Ставьте.

– Так вот: пять нарядов вне очереди каждому. А тебе, Макаркин, десять. На первый случай. – Балашов встал. Повскакивали и все игроки. Некоторые пытались спрятаться за спинами товарищей или просто улизнуть.

– Фролов, я тебя видел, – окликнул он рыжего партизана, который попятился в орешник.

К шалашу Балашов вернулся злой и полный решимости завтра же просить Карева, чтобы он послал роту на задание. Хватит, отдохнули.

Саша и Остапенко вели неторопливый разговор. Балашов тоже лег и спросил:

– О чем же вы здесь толковали?

– Все о нем же, о Кукушкине, – отозвался Остапенко. – Помнишь, командир, как он появился у нас?

– Забыл что-то.

– Смех и горе. Ходили в разведку – я, Фролов и еще кто-то. Заглянули в хату, а селяне кажут: у лисе сховались двое. А виткиля они, эти двое, не ведают. За снедью по ночам приходят. То ли они от фрицев прячутся, то ли от партизан, то ли анархисты какие. Пошли мы, нашли сторожку. Лисник когда-то там жил. Бачим: дверь в сторожке открыта, никого нет. Повернулся я – и что такое? Бачу: голова торчит, два уха, очи свиркают. Бердану на меня наставила та голова. «Эй! – кричу, – чоловик добрый! Вылазь! Свои». Вылез, а нас смех разбирает. На голове шапка, сам в галифе, обувка на босу ногу. Двустволка в руках, а сбоку казацкая сабля по земле волочится, потому как вояка малюсенького росту. В очах слезы. Сам Кукушкин генерал собственною персоной. А второй утек.

– А потом, Василь? – спросил Саша.

– Что потом? В отряде у нас остался. Саблю не знал, куда девать, смех один. Бросать жалко, а никто не берет. Кое-как уговорил командира першей роты, ну тот взял, правда, с придачей – со жменей махорки.

– Помню, – улыбнулся Балашов.

– А той командир саблю в Навле утопил, насмешек не вынес. Витчипил от боку та кинул в речку, чтоб никто не бачил. «Куда же ты, командир, сабелюку свою подевал?» А он улыбается: «Деду одному, старому казаку, позычил». Той командир весной погиб. Кукушкину тоже вот лихо выпало.

– Чего это ты, Остапенко, устроил вечер воспоминаний о Кукушкине?

– Тю! – удивился Остапенко. – Хиба ты, командир, ничего не слышал?

– Что такое?

– Кукушкин при смерти – гангрена. И с Каревым учудил. «Подайте мне, говорит, самого наиглавнейшего командира. Секрет ему поведаю». Карева позвали. Кукушкин понес чепуху: о каком-то фашистском прихвостне, что в отряде ховается. Самого фюрера обещал спиймать да на осине вздернуть. В атаку ходил и «ура» кричал. Карев головой покачал: «Бредит». Тут на Кукушкина просветление нашло. «Нет, – кажет, – я живой еще, а того сатаняку Иваном зовут».

Плохой из Кукушкина был солдат: то он на посту заснет, то карабин у него ни с того ни с сего выстрелит, то еще что-нибудь случится. С какой радостью Балашов передал бы Кукушкина в другую роту. Но сейчас, когда с ним случилась беда, старшине стало его по-человечески жаль. Не будь войны, совсем иначе жил бы Кукушкин. Говорят, в колхозе шорничал и неплохо, до самой старости хватило бы ему работы. «Надо навестить его. И Анисима Соснина тоже», – решил Балашов и вылез из шалаша.

Но Кукушкина уже не застал: умер бедняга. Был Кукушкин и нет Кукушкина. Никакого следа после себя не оставил: бобылем был. Никакого!

Балашова кто-то позвал слабым голосом. Оглянулся: Анисим Соснин. Старшина присел возле него. Осунулось, постарело лицо партизана. Одни глаза блестят лихорадочно.

– Как дела, Соснин?

– Плохо, командир. Жжет, будто к бедру каленое железо прикладывают.

– Заживет.

– Говорят, будто Карев с Большой землей о нас толковал. Оттуда помощь обещали.

– Возможно.

– Боюсь я командир.

– Чего же? Доктор у нас хороший.

– Не раны боюсь. От нее не умру. Другого боюсь, командир.

– Ты просто утомился.

– Не-ет. Скоро вы уйдете, а мы останемся. А вдруг немчура пронюхает про госпиталь? Перережут нас, как кур. Или с самолетов разбомбят. А?

– Не волнуйся, все будет в порядке. С вами охрана останется.

– Дай-то бог! У меня какая к тебе просьба, командир? Присматривай за Сашкой. Горячий он не в меру: мальчишка еще. Встретится с головорезом в бою и растеряется, по неопытности промашку даст. И поминай как звали.

– Присмотрю за мальцом, – пообещал Балашов.

– Спасибо. Гора с плеч. Я ведь не трус, командир, не подумай.

– Я и не думаю.

– А в том бою, каюсь, душа в пятки спряталась. Гляжу: прут оравой, бандит к бандиту. Рукава засучены, как у мясников. Сомнут, думаю. Но вспомнил я тут свою Настеньку, как налетела она на бандюгу, что корову хотел у нас увести, и как бандюга Настеньку застрелил. И закипело мое сердце, а душа вернулась на место. Поколотили тогда мы их с Сашкой из пулемета. Слава богу. Пусть знают дядюшку Анисима.

Соснин умолк, тяжело дыша. Балашов попрощался, пожелал ему скорого выздоровления и ушел к себе в шалаш.

Теплая ночь спустилась на примолкший партизанский лагерь.

5

Утром Балашова вызвали в штаб. Карев стоял возле шалаша, курил трубку и весело щурился: настроение у него было хорошее. А почему бы ему быть плохим? С Большой земли передали, что на соединение с отрядом вышла разведка одной дивизии. Фронт неумолимо откатывался на запад, Тихими ночами слышна была далекая канонада, словно рассерженно гудела земля. Позавчера ночью самолеты сбросили на парашютах большое количество взрывчатки. Очень кстати! У Карева оставалось «на всякий случай» всего сто килограммов тола. Правда, где-то на юге, на границе лесов и степей, есть у него тайник, но сейчас до него не было пути.

Карев рассылал во все стороны диверсионные группы. По обыкновению самое трудное задание приберег для Балашова. Когда старшина доложил о своем прибытии, Карев спросил:

– Ну что, засиделся? Дурить начинают хлопцы?

– Было, товарищ командир!

– Для партизан безделье – гроб с музыкой. Сегодня ночью отправитесь на задание. Надо взорвать мост через реку на железнодорожной магистрали. Во что бы то ни стало. Любой ценой.

– Понятно.

– Учти, старшина – это очень важная магистраль. Днем эшелоны идут по ней с интервалом в пятнадцать минут. Ночью – значительно реже. Разведка установила: на запад увозят оборудование с предприятий, на восток везут пополнение. Надо обрубить эту ниточку. Твоя задача облегчается тем, что в этом районе давненько не было диверсий. Охрана спокойна, не напугана. Воспользуйтесь этим. Неожиданность и быстрота – ваши первые козыри! Вопросы?

– Нет!

– В таком разе, – Карев пожал старшине руку, – действуй. Желаю успеха! Верю!

– У меня к вам дело, товарищ, командир! – решился вдруг Балашов.

Карев энергично вскинул голову:

– Дело?

– Не знаю, с какого конца начать, – проговорил старшина и рассказал командиру про встречу с Белявцевым. Карев нахмурился:

– Ты уверен, что не ошибся?

– Не мог ошибиться, товарищ командир.

– Хорошо. Учту.

Балашовым овладела радостная лихорадка: так всегда, перед каждым новым делом. Остапенко собрал роту, построил ее. Балашов прошелся вдоль строя, зорко вглядываясь в лица бойцов. Возле Макаркина остановился:

– Почему без головного убора?

– Забыл в шалаше, товарищ командир!

– А голову не забыл?

Партизаны засмеялись. Балашов нахмурился: расшаталась дисциплина. Ничего, теперь подтянет!

– Ночью отправляемся на задание, – негромко, но внятно произнес старшина. – На очень серьезное задание. На сборы три часа. Все готовить тщательно – от пуговицы до взрывчатки. Командиры взводов ко мне. Разойдись!

Вечером рота выступила в поход. Впереди шел Саша Соснин. Мост, который придется взрывать, находился недалеко от родной Сашиной деревни, и лучше молодого партизана никто туда дорогу не знал. Саша застенчиво признался Остапенко:

– Мы у того моста купались. Песочек там меленький-меленький, как мука.

Балашов услышал этот невольный вздох паренька, и теплая волна жалости согрела грудь. Какой резкий скачок у Саши в жизни: от детских игр и забав – к суровой солдатской службе. Семнадцатый год ему, а уже второй год воюет.

Речку пересекли вброд километрах в пяти севернее моста. Она оказалась неглубокой. Остановились в глухом ельнике. Брезжил рассвет. Стало прохладно. Разгоряченные ходьбой партизаны ежились. Балашов приказал развернуть плащ-палатки и спать. Выставили охрану. Пятеро бойцов во главе с Супруном отправились на разведку.

Балашову не спалось. Еще на марше решил атаковать охрану моста с западной стороны: оттуда меньше ждут, к тому же, по свидетельству Саши, километрах в трех на запад от моста лес кончается – значит, партизан там нет. Вот поэтому и привал Балашов сделал за речушкой, в этом ельнике, чтоб потом не тратить лишнего времени на переправу. По рассказам Саши, мост – из трех пролетов, с железными фермами. Насыпь невысокая, около четырех метров у самого моста. С восточной стороны дорога к речке подходит через выемку, а с западной – по равнине. Но могли быть изменения. Какие?

Супрун вернулся около полудня, усталый, в поту: день был жаркий. Оказывается, старый мост взорван. Железные фермы и до сих пор еще горбатятся в речке. Построен деревянный. С суши обнесен тремя рядами колючей проволоки, на проволоке – консервные банки. Есть дзот. Живут в бункере. Часовой один. Второй – на восточном берегу. Система обороны там такая же, насколько удалось рассмотреть в бинокль.

– Да-а, – задумчиво произнес Балашов, когда Супрун кончил. – Похоже, ночью будет жарче, нежели теперь.

Прежде всего шесть человек пойдут в боковое охранение: трое – километра за полтора западнее моста, трое – восточнее. Они заминируют железную дорогу, но взорвут лишь тогда, когда начнется бой за мост. Двоим придется снимать часового. Самое ответственное дело. От него зависит все. Балашов не прочь был идти сам, но нельзя. С надеждой взглянул на Супруна – не всякому доверишь такое! С Супруном служили еще в конвойном полку, друзья старинные. И два года в лесу воюют плечо к плечу. Супрун понял командира с полуслова, молча кивнул головой, соглашаясь: он был великий молчун. Вторым просился Остапенко. Супрун предложил Сашу: ловкий парнишка. Балашов запротестовал: нет, нет, Саше найдется другая работа. Пойдет с подрывниками, поможет им: их всего десять, а нагружены взрывчаткой словно верблюды. Про себя подумал, что с ними Соснину безопасней.

Операция была подготовлена до мелочей, а времени до вечера оставалось еще порядочно, и Балашов решил часок соснуть: все-таки ночь предстоит трудная. Едва успел задремать как почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.

Очнулся, подумал, что Остапенко. Но нет, адъютант лежал рядом и сладко посапывал. Привстал и увидел рыжего партизана Фролова. Тот сидел на корточках.

– Ну, что тебе, Фролов? – недовольно спросил Балашов, зевая.

– Командир, сбежал Макаркин, – шепотом произнес Фролов.

– Куда он мог сбежать? Здесь где-нибудь. Выдумываешь что-то.

– Ничего не выдумываю, командир. Сказал мне, что пойдет до ветру, взял карабин – и был таков. Часа два уже прошло.

Балашов вскочил. Затревожились, закружились мысли. Черт возьми, мало веселого, если это действительно так. Поднял роту, приказал без шума обследовать окрестности ельника. Нет Макаркина. Даже следов не оставил. Мог отойти от ельника и напороться на полицаев. Его схватили и тогда… Едва ли! Кое-какие следы схватки остались бы. Да и крикнуть успел бы. Этот вариант исключается. Стало быть, верен единственный: сбежал. Не в отряд, конечно… Фролов ничего не мог прояснить, хотя с Макаркиным они спали вместе. Наконец удалось установить, что перед походом к Макаркину наведывался какой-то партизан из отряда Терентьева. Приметы Фролов не запомнил. Такой, как все. Осененный догадкой, еще не веря ей, Балашов спросил, нет ли у того партизана шрама на подбородке. Фролов обрадованно заморгал глазами, и старшина отпустил его.

Макаркин… Кто же ты такой? В роте появился, если память не изменяет, полгода назад, перевелся по собственному желанию из другой. А с Белявцевым когда спелись? Темная история, сейчас все равно ее не распутаешь. Ах, мерзавец! Все расчеты спутал! Предупредит немцев, – а Балашов в этом не сомневался, – и тогда мост взорвать не удастся. Что же делать? Прежде всего немедленно уходить из ельника, обратно на восток. Атаковать придется восточный конец моста, правда, подходы там похуже, но ничего не поделаешь. И начать пораньше, с наступлением сумерек.

Рота переправилась через речку, рискуя быть замеченной. По густому сосняку засветло выдвинулась на расстояние примерно километра два от моста, залегла, тщательно маскируясь. Балашов смотрел в бинокль на мост и не замечал никаких признаков беспокойства. А может, зря погрешил на Макаркина? Отошел от ельника и заблудился…

Сгустились сумерки. Балашов шепнул Супруну и Остапенко:

– Пора!

Оба поползли. Взвод, который первым должен был броситься в атаку, выдвинулся поближе к мосту, замер почти у самого полотна. Без огней прошел поезд, сонно выстукивая колесами. Вагоны закрыты наглухо. И опять тихо.

Балашов поднял голову, с высоты мигнула ему зеленоватая звездочка. Что-то хорошее и давно забытое шевельнулось в груди. И вдруг до боли ясная мысль: «Может быть, последний раз вижу звезды…»

В этот миг лопнула тишина. Жалобно задребезжали консервные банки, раздался истошный крик: «хальт!» – и грянула автоматная очередь. Взвилась ослепительная ракета, рассыпалась вверху на мелкие светлые капельки. Взвод поднялся в атаку, но был прижат к земле пулеметным огнем из дзота. Опять ракета.

Внезапность не удалась. Балашов пополз к головному взводу, за ним ящерицей поспевал Саша, добровольно заменивший Остапенко. Пулемет гавкал почти без перерыва, не давая поднять головы. На востоке ухнул взрыв: боковое охранение подрывало путь, а немного позднее и глуше раздался взрыв западнее моста. Возле амбразуры качнулся огненный всплеск: кто-то бросил гранату. Наверно, Остапенко или Супрун; они были ближе всех к дзоту. Пулемет на минуту умолк. Бойцы было поднялись, но пулемет застрочил с прежней яростью. Из бункера били автоматы.

Фролов, ни слова не говоря, скользнул вперед, к дзоту. Балашов мысленно одобрил его. Ракета. Фролов вжался в землю, замер. Погасла. Балашов считал: минута, вторая… Вот сейчас должен бросить связку гранат – и конец дзоту. Но взрыва не последовало. Захлебывался от ярости пулемет.

Не добрался Фролов…

Пополз Саша.

– Куда? – прохрипел Балашов, но Соснин либо не слышал из-за стрельбы, либо сделал вид, что не слышал. Вот и он растворился в темноте.

Минута… Вторая… Неужели и его постигнет участь Фролова? Лучше бы уж самому тебе ползти, старшина. В тот момент, когда в самой амбразуре метнулось яркое пламя взрыва, когда Балашов, ожидавший этого мига, упруго оттолкнулся от земли и кинулся к мосту, увлекая других, в этот самый момент поднялась бешеная стрельба и на западном конце моста, вспыхнули зеленовато-бледные ракеты, темноту прожгли светлячки трассирующих пуль. «Кто там?» – пронзила Балашова мысль, но он не задержал на ней внимания, ибо важнее было другое: добраться до бункера, закидать гранатами, чтоб расчистить дорогу подрывникам. И так потеряно много времени.

И гранаты сделали свое дело. Сопротивление охраны было сломлено. Те, что остались в живых, разбежались. Балашов приказал командиру второго взвода с группой бойцов поспешить на помощь тем неизвестным, которые атаковали мост с другого конца, а в случае необходимости прикрыть с запада подрывников. Пригибаясь, бойцы этой группы затопали по настилу, а за ними, согнувшись под тяжестью груза, пробежали подрывники. Стрельба на том берегу не стихала. К старшине придвинулся Остапенко, сказал печально:

– Супруна ранило.

Балашов не вымолвил ни слова, только скрипнул зубами.

– Они от шпалы над бровкой протянули тонкую проволоку, – продолжал Остапенко, – подцепили к ней у кольев консервные банки. Супрун врезался в проволоку, а немец полоснул из автомата. В плечо Супруну.

На той стороне громыхнуло несколько взрывов, вероятно, действовали партизаны Балашова. После этого стихло и там. Через несколько минут как из-под земли перед старшиной вырос старший подрывник.

– Готово, товарищ командир!

Балашов скомандовал отход. Захватили убитых, Фролова и Сашу, и раненых. Сашу нашли рядом с дзотом, лежащим спиной на проволоке. Видно, отбросило взрывом собственной же связки гранат.

Когда выбрались на опушку леса, земля вздрогнула от мощного взрыва. Косматое могучее пламя подняло мост на воздух, а потом все рухнуло в речку. Мост перестал существовать. Рота углубилась в лес. Вскоре к ней присоединилась группа из второго взвода. Командир взвода доложил:

– Разведчики из Красной Армии.

Рядом показалась фигура разведчика в плащ-палатке. Она козырнула Балашову. В другое время старшина обрадовался бы: разведчиков ждали все. Но сейчас мимо пронесли носилки с останками Саши Соснина. Балашов вспомнил Анисима Соснина, Сашин заразительный смех, что-то запершило в горле. Сказал тихо разведчику:

– Пристраивайтесь к роте, – и крупно зашагал вперед, догоняя голову растянувшейся в цепочку роты.

6

В расположение лагеря прибыли утром. Балашов поручил довести роту до места командиру второго взвода, а сам направился было к Кареву. Но вспомнил про разведчиков и послал Остапенко за их командиром. Неторопливо закурил. От ночных тревог болела голова. Раненая рука ныла. В горячке боя забыл про рану, а сейчас, когда схлынуло возбуждение, она напомнила о себе.

За спиной зашуршали шаги. Старшина обернулся. Рядом с Остапенко вышагивал командир разведчиков. Без плащ-палатки. Автомат висел за спиной. На погонах было две звездочки – лейтенант. Балашов знал, что в армии введены погоны, но видел их впервые. Может, поэтому задержал на них взгляд дольше, чем следовало. Когда его глаза встретились с глазами разведчика, старшина вздрогнул от неожиданности: родные, серые, мечтательные глаза Славки Миронова! И гладкие дуги бровей его, и подбородок с ямочкой… Раньше не было лишь морщин на лбу, не расходились они лучиками у висков. Это уже нажито на войне.

Балашов растерянно, но счастливо улыбнулся, слова застряли в горле. А лейтенант смотрел на партизана с удивлением, потом с беспокойством, даже с какой-то досадой. Но вот в глазах мелькнуло что-то радостное, но еще притушенное сомнением. Вроде бы свой человек, но усы, эта повязка на руке… Радостное в глазах разведчика ширилось и ширилось, оттесняя сомнение, пухлые губы дрогнули в улыбке.

– Володька! – разом выдохнул наконец лейтенант, не двигаясь с места.

– Я, – прохрипел Балашов, злясь на слабость, которая вдруг сковала его и заставила прислониться спиной к сосне. Тогда Миронов приблизился к Балашову, но не обнял его. Почему-то, сам того не понимая, сбил с него фуражку, схватился правой рукой за волосы, притянул голову к себе и поцеловал в колючую щеку. А Балашов здоровой рукой обвил своего закадычного друга и прижал к груди, смеясь и плача. Остапенко, растроганный неожиданной встречей старых друзей, повернулся и заторопился к роте: не стоит им мешать.

Когда схлынуло первое возбуждение, Балашов спросил:

– Ты как сюда попал?

– С заданием, – коротко ответил Миронов.

– О, так это тебя ждет наш командир?

– Наверно.

– А помог ты мне здорово. С мостом-то. Спасибо!

– Не за что.

– Что ж, пойдем докладывать начальству, – сказал Балашов, и они направились к шалашу-штабу: один высокий, плечистый, другой худенький, стройный, в форме лейтенанта Красной Армии.

Балашов доложил Кареву о выполнении задания, а Миронов – о своем прибытии и вручил партизанскому командиру пакет. Карев шагнул к Владимиру, взял его за руку повыше локтя и проникновенно произнес:

– Молодец, Балашов! Не забуду. Отдыхай!

Но отдыхать было некогда. На удобной лесной полянке вырыли братскую могилу – последнее пристанище Саши Соснина и Ивана Фролова, боевых соратников старшины. Вместе с ними похоронили и разведчика Жору Беспалова. Речей над могилой не говорили. Партизаны и разведчики стояли в скорбном молчании, обнажив головы. Прощались с товарищами. Потом тишину нарушил рев десятка автоматов – салют погибшим.

Немало боевых друзей потерял Балашов, каждый раз горько переживал утрату. Но никогда еще не чувствовал себя так скверно, как после этой потери. Тоска мягко вцепилась в сердце – не спрячешься от нее, не уйдешь.

После похорон Балашов и Миронов сели под той сосной, на которой когда-то жила белочка. Помолчали. Первым начал Балашов:

– Вот какие дела, дружище, – и вздохнув, спросил: – Из дома тебе пишут?

– В неделю раз. Только я не очень аккуратный корреспондент. Все некогда.

– Как там? Я с начала войны не получал весточки.

– О твоих? Василий на Первом Украинском, Галя медсестрой.

– Галя?! – воскликнул Балашов.

– Ну да. Кончила курсы медсестер и теперь где-то на санитарном поезде. Адрес, правда, не помню. Получил однажды от нее письмо. О тебе спрашивала. А что я сам-то знал? Ответил.

– Ну?

– Написал: жди, все равно вернется. Не такой Володька парень, чтоб пропасть ни за понюшку табаку. А с Люсей мы переписываемся.

– С какой Люсей?

– С Люсей Воронцовой. Забыл синеокую подружку Гали? С Дальнего Востока ехали через Свердловск. Там с ней и встретился. Она выучилась на медсестру, потом попала на наш фронт, в госпиталь. В сорок втором меня ранили. Ей удалось перевестись в госпиталь, где я лежал. Разговоров было! Всех общих знакомых перебрали, а тебя с Галей в первую очередь. Люся институт бросила, хотела стать снайпером. Зрение подвело. Глаза – чудо, я прямо влюбился в них, а близоруки. Очки из-за принципа не хочет носить.

– Как моя мама, не слышал?

– Слышал, – вздохнул Миронов и принялся собирать на ладонь опавшие желтые иголки: тянул с ответом.

– Говори!

– Умерла твоя мама.

Балашову стало душно, расстегнул ворот. Закрыл глаза. Мама! Седенькая, ласковая, неутомимая труженица. Всегда-то она была чем-то занята, что-нибудь да делала… И спина у нее согнулась – от работы. И руки огрубели – от работы. И седина запорошила голову раньше времени, и морщинки все лицо избороздили – от постоянных забот. Мечтал Володя привести в дом молодую хозяйку и сказать ей: «Это моя мама. Она всю жизнь не разгибала спины. Пусть теперь у нее будет праздник. Будем о ней заботиться и не станем никогда обижать». Мать тоже ждала молодую хозяйку, не раз напоминала ему об этом… Не дождалась. Ушла из жизни одинокая, не было рядом в последнюю минуту сыновей. Одна-одинешенька. Так и не помирилась, гордая, со старшей невесткой, взбалмошной и злой.

Балашов отвернулся, чтобы скрыть мучительную боль, отразившуюся на лице. Сколько несчастий за один день. Потом заговорил глуховато, отрывисто:

– Много пришлось пережить, Славка… Очень много… Был у меня дружок – Сережа Хомутов. Оренбургский. Славный парень. Одной шинелью укрывались, из одного котелка ели… И вот в первые же дни войны погиб мой Сережка. От осколка бомбы. Ошеломило меня, оборвалось что-то в душе. Что-то очень важное и большое. Потом сколько дружков потерял. Сегодня вот Супруна ранили. Сашу убили. От каждой потери – рана на сердце. Нет у меня сейчас на нем живого места, кровоточит оно… Ну, ладно, не будем об этом. Ты ничего еще не сказал о себе. Ты ведь служил на Дальнем Востоке. Давно ли в этих краях?

И Славка рассказал:

– Да, был на востоке. Целый год наблюдали мы войну издалека. С Маньчжурской границы. Учились терпению, когда без оглядки хотелось бежать на фронт. Пять рапортов написал я, был обвинен за это в малодушии… И не думай, что повлияли мои домогательства. Нет, всю нашу часть перебросили на запад. Летом сорок второго погрузили в эшелоны – и марш, марш на фронт. И сразу в бой. Под Мценском. В тяжелый, затяжной, кровопролитный. «Немногие вернулись с поля. Плохая им досталась доля». Так, кажется, у Лермонтова? Я обитал в полковой разведке, потом перевели в дивизионную. И всегда с благодарностью вспоминал я наши с тобой, Володька, охотничьи и рыбацкие походы. Многому я тогда научился, пригодилось на войне. Ты ждешь рассказов о моих подвигах? Не было их у меня, Володя. Лейтенантом я стал невзначай. Ходили «за языком», потеряли командира взвода, Его убило, когда мы еще направлялись на задание. И тогда я принял на себя командование взводом. Охота была удачной. «Язык» оказался толковый, многознающий. Тогда и рассудило мое начальство, что я могу заменить убитого командира. И вот ношу теперь лейтенантские погоны. Ну, а остальное мало интересно. Да, попятились фашисты, скоро здесь наши будут. И сдается мне, что вам придется действовать заодно с нашей дивизией. Мы – с фронта, вы – с тыла. Так ударим по фрицам – клочья от них полетят. Ты думаешь, я это с потолка взял? Нет! Я примечаю все: техники у нас уйма появилось, новые дивизии прибыли. «Катюш» до чертовой матери пригнали, самолеты наши стаями ходят. Не надо военную академию кончать, чтобы догадаться, что к чему. Надо уметь видеть и соображать. Скажешь, вот расфилософствовался, но я ведь не часто встречаюсь с друзьями, настроение у меня бодрое, почему бы и не поговорить. Одна царапина на сердце – убили сегодня замечательного парня, нашего с тобой земляка Жору Беспалова. Парень был хоть куда, и как это он дал маху, ума не приложу. Тот бандюга всадил ему нож в бок под самое сердце. Они долго боролись, не могли одолеть друг друга, а мы не видели: ввязались в эту кутерьму с мостом. Между прочим, на месте схватки я подобрал эти карты. Они заинтересовали меня. По ним понял, с кем имели дело, – с бывшим уголовником.

– Да, кстати, – вспомнил Балашов. – Здесь я встретил Шишкина. Ты помнишь его?

– Это которого мы из Сугомака вытащили? Еще бы!

– Я тебя перебил, рассказывай.

– Мы попутно выполняли еще одно задание, тебе это неинтересно, не буду останавливаться. Очутились далеко на западе от известной тебе речки. Сделали, что надо, и ночью повернули обратно, искать тот квадрат леса, который указали нам в штабе дивизии. Там должны быть партизаны. Наткнулись на фашистскую колонну, плелась она по дороге целых два часа – и пехота, и танки, и обозы. Ночь короткая, а днем в этих местах загорать не хотелось: редколесье, даже оврага путного поблизости нет. Переждали колонну, перемахнули большак и скорым маршем к лесу. Рассвело, когда мы подошли к речке, так километра за три от нее. В густом орешнике затаились. Орешник прорезала просека, даже удобно: лучше вести наблюдение. За железной дорогой – село, собаки брехали, петухи кукарекали. Даже мужские голоса долетали. Мы знали: полицаев там полно. Решили в этом орешнике передневать. Надо тебе сказать, что за последнюю неделю отдыхали мало, приутомились. Вот и решили отлежаться, силы восстановить. Посты расставил. Не проходит и часа, как Жора Беспалов докладывает: подозрительная личность. Подползли мы поближе к просеке, видим: торопится детина, карабин за спиной, и все оглядывается. Лицо сразу мне не понравилось: пройдоха, видать, матерый. И главное – торопится он в село, а его, вроде бы, кто-то преследует. Кивнул я Жоре – и через минуту детина лежал в орешнике, связанный по рукам и ногам. Жора – виртуоз в таких делах, недаром в дивизии у нас идет о нем слава «профессора по языкам». Детина страшно перетрусил, слова не может вымолвить… И знаешь, глаза у него разные: один неподвижный, а другой нахальный, оторопь берет. Наконец вернулся к нему дар речи, что-то забормотал: понять не могу. По всей видимости, никак не разберется, с кем имеет дело. На партизан мы не похожи, на полицаев тоже. Видно, что из войск регулярных, а чьих? Ну, мы ему, ясное дело, объяснили, кто мы такие. Я его стал допрашивать, а он молчит. Тогда Жора Беспалов чуть душу из него не вынул. Бандюга хлипкий такой оказался, и все рассказал. Хотел предупредить немцев: ночью партизаны взорвут мост. Сказал, что атака будет с западного берега, а партизаны в ельнике. Послал я бойца туда, а вас уже не было. Поразмыслил, пораскинул умом: что если помочь? Честно говоря, руки чесались. Сотни километров отшагали без единого выстрела, дневного света хоронились, громкого слова не произносили. А тут такой подходящий случай! И партизанам поможем, и легче найдем того, кого надо: они-то знают в этих лесах каждую тропку.

Вот и ударили. Жора, когда брал этого бандюгу, ногу вывихнул. К мосту его не взяли, а оставили стеречь пленного. Решили сдать партизанам, пусть сами рассчитываются с предателем. Но тот сумел каким-то образом выпростать руки из веревок. Жора, наверно, задремал. Бандюга потянулся было к его финке. Жора проснулся. И началась драка. Как там было, трудно угадать, потому что Жора уже не расскажет… Когда мы вернулись, Жора был мертв. Фонариком осветили место борьбы: трава примята, кровь и вот эти карты в целлофане валяются. Вот так было дело, Володя. Не могу простить себе, надо было дать ему кого-нибудь в пару. Но разве угадаешь, где споткнешься? Помнишь, как у нас говорят: знал бы где упаду, соломки постелил. Не знаешь вот…

– Пойдем к Кареву, – сказал Балашов. – Дело тут нечистое, надо рассказать. Может, Карев и Терентьев что-нибудь придумают.

Миронов согласился, и они направились в штаб.