Текст книги "Три прозы (сборник)"

Автор книги: Михаил Шишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Иногда там раздавались только какие-то странные звуки. Потом я понял, что это Катя икала. Через какое-то время у нее началась истерика.

– Катя, открой немедленно, – кричал я, – иначе я сломаю дверь!

Она не отвечала.

– Я все тебе объясню, Катя, но только сперва ты должна выпить успокаивающее.

Я накапал для нее в стакан лавровишневых капель. Она не открывала. Из-за дверей доносились рыдания. Я принялся дергать ручку, пытался выломать замок, но прочная дверь не поддавалась. Я спустился звать дворника.

Когда он поднялся с топором и мы подошли к двери, та оказалась открытой. Я вошел. Катя сидела на диване, растрепанная, с красным заплаканным лицом, закрыв глаза.

Я подошел к ней, присел рядом, взял ее руку.

– Выслушай меня, Катя, прошу тебя! Такой ребенок – не наказание, а испытание. Нужно жить с этим. Мы нужны Анечке. И она нужна нам. И нужно быть сильным. Нужно невыносимое сделать выносимым.

Не помню, что еще я тогда говорил ее закрытым глазам. Нам надо было бы упасть друг другу в объятия, прижаться, выплакаться, положив голову друг другу на плечо, – ничего этого не было.

Катя открыла глаза и взглянула на меня откуда-то издалека. Она будто не сразу меня увидела, а когда увидела, то во взгляде ее не появилось ничего, кроме ненависти. Она вырвала свою руку и закричала:

– Оставь меня! Хоть сейчас уйди!

Я пододвинул ей стакан с каплями на край стола и вышел.

Только тогда я заметил, что дворник все еще стоял в коридоре со своим топором. Я дал ему полтину. Он, даже не поблагодарив, молча ушел.

Анечка многое изменила в нашей жизни. Вдруг от нас отвернулись знакомые, вернее, не отвернулись, а просто куда-то исчезли. То все время кто-то приходил, куда-то нас звали – теперь все прекратилось. Не из-за жестокости людей, отнюдь. Они просто не знали, как вести себя с нами, просто боялись чем-то обидеть нас, оскорбить, показаться нетактичными. Может быть, думали: как можно приглашать родителей на пикник или на именины, если у них такой ребенок?

В первые недели особенность Анечки не так была заметна, но когда ей исполнилось шесть месяцев, приговор был вынесен окончательный: ребенок заметно отстал в развитии и никогда не будет нормальным. Анечка была вялой, сонливой и почти никак не реагировала на нас, на окружающий ее мир. Идя по улице или гуляя в парке, я все время заглядывал в чужие коляски, и сердце сжималось при виде налитых, упитанных, гогочущих младенцев, которые швыряли погремушки на землю, чтобы позлить нянек.

Я держался работой, дел становилось все больше, мысли отвлекались, и это было спасительно – не оставаться весь день около ребенка. По-другому было с Катей. Подавленная происшедшим, она все никак не могла вернуться к обычной жизни. То, что раньше наполняло ее существование – университет, книги, опыты, собаки, – совершенно потеряло для нее всякий интерес. Я уговаривал ее вернуться в лабораторию – она сходила туда лишь раз и вернулась в еще более угнетенном состоянии. Не знаю, как встретили ее коллеги, наверно, принялись утешать, во всяком случае, любое соприкосновение с действительностью, в которой жила Катя до Анечки, приносило ей новую травму.

Она погружалась в какой-то прозрачный мешок, стенки которого, невидимые, но прочные, отделяли ее от жизни. Катя пыталась заниматься домашней работой, но все валилось у нее из рук, и она сидела на кухне на табуретке и плакала или могла часами перелистывать в каком-то оцепенении ноты на пианино, не дотронувшись при этом ни разу до клавиш. В ванной она принималась разговаривать сама с собой или с кем-то спорить, что-то выкрикивала. Необходимые, насущные бесконечные дела, вроде расчетов по покупке продуктов, с прачкой и тому подобное, которыми она занималась, все были запущены, у меня до этого просто руки не доходили. Я не понимал и удивлялся, как могут уходить на хозяйство такие большие суммы, но разбираться не было ни времени, ни желания.

У меня был свой мир вне дома – у Кати же старые связи распались, а новые не появлялись. Мне было больно смотреть, как она опускалась. Ее окутало равнодушие, потеря интереса к тому, что раньше было важным. Ей никуда не хотелось выходить, я не мог вытащить ее ни на концерт, ни в театр. Она сделалась неопрятной. У нее плохо стало с памятью. Она вдруг стала интересоваться какими-то юродивыми, которых приводила ей на кухню Матреша. Катя начала верить, что Анечку может вылечить чудо, водица, или глина, или не знаю еще какая дрянь со святых мест, которые ей за большие деньги приносили немытые проходимцы. Катю попросту обирали, используя ее беду.

Иногда она успокаивалась, будто, очнувшись, приходила в себя, становилась весела, приветлива, у нее начинались периоды активной деятельности: снова начинала играть с ребенком, что-то делать по дому, например, затеяла ремонт, обязательно хотела заказать в детскую какую-то особенную мебель, ездила по магазинам и мастерским, но достаточно было случиться какой-нибудь мелочи, как опять Катя срывалась в бездонную пропасть.

Однажды она сидела с коляской в парке и читала одну забавную книгу. Мимо проходила молодая пара. Катя услышала, как женщина, бросив взгляд в коляску, шепнула своему супругу:

– Какой ужас! И она еще может веселиться!

Катя пришла домой в истерике:

– Раз у меня ребенок урод, – кричала она, – значит, я всю жизнь должна ходить с постной рожей?

У наших соседей по дому в квартире напротив родилась вторая дочка. Мы то и дело встречались в парадном. Я видел, как Катя смотрела на их детей. В ее взгляде были зависть и злоба. У младшего их ребенка была болезнь, из-за которой соседи страшно переживали – ресницы росли внутрь, от этого было постоянное раздражение, гной, а мне казалось это не болезнью даже. Как бы я благодарил Бога, если бы у нашей Анечки было бы всего лишь это.

Только Катя в другой раз вроде успокоилась, как на Рождество, перебирая вещи в кладовке, она нашла какую-то игрушку, которую мы купили год назад для будущего ребенка. Заплакала – и снова будто куда-то провалилась.

Ночью ее мучила бессонница. Она часами лежала без сна. О чем она думала в те минуты? Я просыпался, слышал, как она вставала и принималась бродить босиком по ночной квартире, потом звенел графин с водой, слышались жадные глотки. Скоро я заметил, что Катя, чтобы хоть как-то заснуть, стала выпивать по рюмке, а то и по две коньяка.

Безысходность находила выход в озлоблении. Ее агрессия направлялась прежде всего на меня. Я возвращался из суда, и она набрасывалась на меня – ревновала к тому, что у меня есть отдушина, другой мир, который дает мне воздух жить еще чем-то иным, в то время как она не может никак выйти из замкнутого круга беды. Один раз я пришел домой совершенно счастливый, чуть ли не прилетел – так радовался удачно проведенной защите, очень важной для моей будущности. Хотелось поделиться дома своей радостью, своим маленьким счастьем – это же так понятно, – но Катя именно этой радости не могла мне простить. Я делал все возможное, чтобы не поддаваться, не вступать с ней в пререкания, бессмысленные, никчемные взаимные оскорбления, относиться к Кате с пониманием, как к больному ребенку, но это только еще больше бесило ее, подливало масла в огонь, и в конце концов я сам не выдерживал, и нередко все заканчивалось безобразными постыдными скандалами с битьем посуды и криком перепуганной Анечки.

И тогда, в день той счастливой защиты, не обошлось без подобной сцены, после которой я, пытаясь успокоиться, стоял у открытого окна у себя в кабинете. На Дмитровке в тот вечер случился пожар, горело у фабричных. Зарево поднялось на полнеба – так полыхало. Хотел было пойти перед сном прогуляться – поглазеть – и не пошел. И дома было невмоготу, и идти куда-то тошно. Как я ненавидел в ту минуту свой стол, свое кресло, бессмысленные книги, эту поганую комнату, рыдания за стеной, мучительные трапезы, молчание за столом! Помню, нестерпимо захотелось схватить мое чудо, горячее, потное ото сна, в охапку и бежать прочь, а здесь пусть все полыхает. Стоять в одном исподнем посреди озаренного двора, прижимать к себе перепуганного ревущего ребенка и смотреть, как лопаются и разлетаются стекла, как коробится железо на крыше, как вал огня поднимается выше тополей.

Катя часто брала дочку с собой в постель, но в периоды ее депрессии это становилось опасным. Один раз Анечка никак не хотела засыпать и ревела всю ночь, Катя часами ходила с ней на руках по комнате, потом вдруг в каком-то безумном ослеплении, доведенная детскими криками до нервного срыва, швырнула ребенка на кровать. С той минуты я стал бояться, что она может принести Анечке какой-либо вред, уронить ее, причинить боль, сделать что-то необдуманное, непоправимое.

Теперь, когда начинались сцены, я старался забрать Анечку и запереться с ней у себя в кабинете. Катя принималась бить чем попало в дверь и кричать:

– Отдай мне моего ребенка!

Все это делало нашу жизнь невыносимой.

Летом мы сняли дачу, чтобы Анечка не дышала городской пылью. Мне нужно было все время ездить в город, и мы выбрали Салтыковку на берегу Волги, это на пригородном поезде всего полчаса езды.

Переехали на дачу в конце мая. Внешне дом понравился, но потом пошли дожди, и по вечерам в комнатах было сыро. К тому же замучили сквозняки – двери, одна против другой, будто перебрасывались ветром.

Ночью закрывали ставни, и, лежа в бессоннице, я гадал, что это за шум снаружи – дождь или деревья. В ясную ночь лучи от луны пронизывали комнату сквозь выбитые сучки в ставнях, как шнурки.

За городом было хорошо, привольно, спокойно, ласточки пролетали через окно в дверь веранды. Обедали на улице, под одичавшей сиренью. По белой скатерти скакали солнечные баранки. Сидеть на солнце было уже тепло, а в тени еще холодно, и когда солнце заходило за березу, приходилось вставать, передвигать стол, стулья, пересаживаться.

В пригородном поезде, когда ехал в город, на полках всегда дачники везли с собой завернутые в газеты охапки сочной махровой сирени. Вагон трясло, и сверху на пиджак сыпались лепестки.

Приезжая из города, я усаживал Анечку в прогулочную соломенную коляску и отправлялся с нею гулять – за соседней дачей начиналось поле люпина, а за ним в лесу прятался пруд. Мы ходили туда смотреть на стрекозиные свадьбы.

Как сейчас у меня перед глазами раннее утро, я уже оделся, выпил кофе, собираюсь на станцию ехать по делам в город. Чудо мое проснулось – я слышу сверху ее голосок. Иду по дорожке к калитке, огибая дачу, а из открытого окна детской над моей головой выглядывает Матреша с Анечкой на руках. Анечка видит меня, улыбается и машет ручкой, вернее, это, конечно, Матреша машет мне ее ручкой, но какое это имеет значение, а я машу снизу ей – и тут с ножки Анечки падает в ноготки под окном, еще мокрые от росы, вязаная розовая пинетка. Я подбираю ее, целую и засовываю в карман – так с тех пор и ношу с собой, мой талисман.

В тот день, это было воскресенье, мы с Катей посадили Анечку в коляску и пошли прогуляться в березовую рощу, заменявшую местным дачникам парк. Когда мы уже возвращались обедать, какая-то женщина, шедшая нам навстречу, увидев Анечку, стала испуганно креститься. Я почувствовал, как Катя вся сжалась.

Вечером я долго читал перед сном, на свет лампы слетались с улицы в открытое окно мотыльки, запахи, шорохи, потом выключил у себя в комнате электричество и вышел посидеть в соломенном кресле на веранде. Сюда выходили окна и моей комнаты, и той, в которой жила Катя, и я решил, что она уже спит, потому что свет у нее не горел.

Я сидел так долго. Было слышно, как зудит комар, как лают в деревне собаки, как тикают на стене часы, как тяжело пыхтит и бьет колесами по воде ночной пароход на Волге.

Тут свет в комнате Кати зажегся, и я увидел, что она еще не ложилась, вернее, лежала в темноте одетой, а теперь встала и включила лампу. Меня она не видела. Наверно, думала, что я уже давно сплю.

Она принялась ходить по комнате из угла в угол, причем ходила с закрытыми глазами, охватив руками плечи. Потом остановилась в углу, перекрестилась и принялась что-то шептать. Я, помню, еще подумал: с каких это пор она принялась читать на ночь молитву? Затем Катя сделала несколько шагов к серванту, и я ее не видел, только слышал, как она открыла дверцу, звякнуло что-то стеклянное, раздались звуки, будто наливали в рюмку. Снова в окне показалась Катя с маленьким оловянным стаканчиком, из которого она пила на ночь коньяк.

Она постояла, глядя за окно, мимо меня, выпила стаканчик одним духом. Подождала чего-то, будто прислушиваясь к себе, потом, не раздевшись и забыв выключить лампу, легла, неторопливо поправила юбку.

Я посидел еще немного и пошел спать. Только стал забываться, закричала Анечка. Ребенок был в комнате Кати, и я ждал, что она встанет и подойдет к дочке. Но Анечка продолжала надрываться, а Катя и не думала вставать. Наконец я не выдержал и пошел туда.

Я сразу шагнул к кроватке, взял Анечку на руки, стал ее укачивать, и только тут посмотрел на Катю и почувствовал, что как-то странно пахнет. Она лежала в том же положении, как я ее видел с веранды. А на дне оловянного стаканчика увидел остатки беловатой жидкости. Я бросился к серванту. Там стоял открытый флакон с жидким морфием.

Сначала я совершенно растерялся и не знал, что делать, затем первое оцепенение прошло, и я побежал наверх, будить Матрешу. Та заохала, запричитала и как была, в одной ночной кофте, поскакала по лестнице вниз. Почему-то в ушах стучало, что нужно первым делом вызвать рвоту. Я засунул Кате палец в рот. Ее язык был сухой и шершавый, как у кошки. Ничего не получалось. Я вспомнил, что на одной из дач на нашей улице жил вроде какой-то доктор, и бросился, накинув пальто, в ночь, принялся стучать во все окна подряд. Поднялся переполох, шум, везде, наверно, решили, что это воры или пожар. Наконец кто-то из-за закрытой двери стал, шамкая, по-старушечьи, объяснять мне, что он всего лишь дантист.

– Но промывание желудка-то вы сделать можете, черт возьми! – кричал я на всю улицу.

Он долго что-то искал, и наконец с резиновой трубкой мы побежали к нашей даче. По дороге он, задыхаясь от быстрого шага, вдруг прошамкал:

– Извините, я уже вынул зубы.

Катя была без чувств, но дышала. На кофточке у нее было что-то мокрое и липкое. Дантист стал засовывать ей в рот трубку, я держал голову и нажимал на щеки. Матреша заливала сверху воду. Катина кожа была покрыта холодным липким потом. Наконец пошла рвота.

Утром я отвез Катю в город в больницу.

Я приезжал к ней, и она спускалась ко мне на застекленную террасу, выходившую в больничный сад, где прогуливались люди в халатах. Мы сидели на деревянном диванчике. Иногда из коридора долетали какие-то странные то ли крики, то ли стоны, я даже не мог понять, кто это так мычит – мужчина или женщина.

Катя выходила с блеклым, неухоженным лицом, заспанная, растрепанная.

Я что-то спрашивал, она отмалчивалась. Тогда я рассказывал ей об Анечке, но Катя, казалось, проявляла мало интереса.

Вдруг она сказала:

– Ты знаешь, это совершенно удивительное ощущение. Сначала все кружится. Все сильнее и сильнее. Потом начинается качка. Как во время шторма на море. Потом все темно. А потом не стало и темноты.

Запахнула поплотнее полу халата, закуталась, будто от сквозняка.

– А потом во рту отвратительный вкус резины.

В первые дни она никак не реагировала на окружение, а потом стала тяготиться, особенно теми непрекращавшимися полуженскими криками.

В конце концов от меня зависело, забрать ее домой или оставить на какое-то время еще в больнице. Катя просила:

– Забери меня отсюда! Иначе я действительно сойду здесь с ума!

Я сказал главному врачу, чтобы ее немедленно отпустили домой.

– Как хотите, – равнодушно сказал он. – Тогда подпишите вот здесь.

Я подписал какую-то бумагу, в которой они снимали с себя ответственность, если что-то с Катей снова случится.

Я привез жену домой, в нашу городскую квартиру. Мы не были здесь с весны, как переехали на дачу. Стекла были замазаны мелом, мебель в чехлах, люстра окуклилась. Я открыл окна, а в кабинете все равно было темно – вырос на целый этаж тополь за окном.

Мы переехали в город, хотя за дачу было заплачено по сентябрь включительно. Катя никуда не выходила, почти все время лежала, вставала редко. Оцепенело глядела в одну точку, забыв в пальцах пилочку для ногтей. Ночами ее мучила бессонница, и она пичкала себя снотворным.

В те дни меня не покидала тревога и за Катю, и за Анечку. Я старался побольше быть дома, и вообще боялся оставлять Катю одну. Прятал от нее все острые предметы, пересмотрел все флакончики с лекарствами, выдавал ей снотворного лишь по две таблетки в день. Нанял еще одну женщину, чтобы она ухаживала за женой и смотрела за дочкой, чтобы ни на минуту не оставлять Катю без надзора. Катя все это чувствовала и, наверно, поэтому все время требовала, чтобы Анечка была в ее комнате.

Иногда в моменты просветления Катя снова начинала заботиться о дочери, рассматривала с ней книжки, журналы с картинками. Анечке нравился звук ножниц, и я купил Кате тупые детские ножницы: она сидела рядом с дочкой и вырезала из журналов и газет рекламные картинки, раскладывая их по конвертам. Сортировала: мужчины к мужчинам, пишущие машинки к пишущим машинкам, эликсиры от полысения к эликсирам. Анечке все это ужасно нравилось – я так думаю. Ребенок молча сидел в своем стульчике и, не отрываясь, часами глядел на мелькание ножниц.

Потом, правда, я заметил, что Катя, не обращая внимания на то, что ребенок давно спит, вырезала уже одна, для себя. Она будто входила в какой-то ритм, и ножницы вырезали картинку в три укуса.

Все чаще на нее находили периоды настоящего затмения. Однажды утром Катя, о чем-то задумавшись, вышла из квартиры в одной рубашке, и я еле нагнал ее внизу, у двери парадного. То она опять становилась агрессивной и набрасывалась на меня: ей начинало казаться, что ее запирают – она ходила по квартире и открывала всюду двери, пугая моих клиентов в комнате ожидания своим безумным и неряшливым видом. Во всем она видела заговор против себя, никому не верила, не доверяла ни врачам, ни Матреше, стала подозрительной, пугливой. При этом ей доставляло удовольствие кричать при ком-нибудь постороннем, что она совершенно здоровый человек, а я хочу избавиться от нее и упечь в сумасшедший дом. Для того чтобы устроить такой публичный скандал, она специально подбирала момент, когда я ничего сделать не мог – только растерянно извиняться перед испуганными, ничего не понимавшими людьми. В ее глазах при этом я видел какое-то ненормальное бешеное наслаждение – видеть меня униженным.

Прошел всего месяц – и вот опять. Я отправился гулять с Анечкой в парк, и пришлось бежать с детской площадки – начался дождь. Вошел в прихожую – и вдохнул неприятный запах уксуса от компресса. Меня встретили до смерти перепуганные лица няньки и Матреши: Катя нашла у меня в кабинете баночку со снотворным и проглотила все, что там оставалось.

Опять резиновая трубка, рвота, шприцы, примочки.

Хотели снова везти ее в больницу – я не велел, зная, как угнетающе больничная обстановка подействует на нее.

На следующий день, перед тем как ложиться, я зашел в ее комнату и присел на стул у кровати.

– Зачем ты это делаешь, Катя?

Она ответила высохшими губами:

– Какое тебе до этого дело?

У нее было страшное, оплывшее лицо с синими кругами под глазами. Она попросила, чтобы я дал ей зеркало.

– Не надо, Катя.

Она стала повторять:

– Дай мне зеркало!

Я встал и подал ей со стола ее круглое зеркальце на подставке. Катя смотрела на себя несколько секунд, потом швырнула его на пол. Зеркало разбилось. Я не хотел беспокоить Матрешу и сам пошел за совком и веником.

Когда через минуту вернулся, у нее пальцы были залиты кровью – она разломала градусник, чтобы выпить ртуть, порезалась, и градусник упал на пол. Помню, ползал под столом, собирая осколки и скользкие металлические капли на лист бумаги. Я тогда понял, что невозможно оставлять Катю дома.

Уже раньше, до этого, ожидая как-то приема у своего дантиста, я просматривал газеты и наткнулся на объявление одной частной психиатрической клиники, только что открывшейся в Нижнем по образцу, как указывалось в коротком тексте, лучших швейцарских заведений. Не было ножниц, и я продавил тонкую бумагу ногтем. Теперь я нашел это объявление в своем бумажнике и списался с директором клиники, неким профессором Василенко.

Мне прислали толстый пакет всевозможных бумаг, в которых на все лады объясняли, как хорошо будет Кате в их заведении. Я не поверил, разумеется, ни в одну из этих бумажек, но все решил наш врач, сказав, что слышал от кого-то, будто бы Василенко – действительно серьезный психиатр, много лет прожил за границей, и его заведение – весьма дорогое, и больные там содержатся, как в хорошей гостинице.

Я не представлял себе, как объяснить все это Кате и каким образом отвезти ее в другой город. Однажды за обедом я сказал между прочим, что у меня кое-какие дела в Нижнем, что соответствовало действительности, и мне нужно будет поехать туда на пару дней. Я спросил ее, не хочет ли она поехать со мной, развеяться, отдохнуть – мы могли бы взять каюту на пароходе. По правде говоря, я ожидал от нее новой сцены, подобной тем, что всегда получались после любого моего предложения, касавшегося нашей совместной жизни, но в ответ я услышал слова, сказанные человеческим мягким тоном, которого я не помнил в голосе Кати уже давно:

– Ты действительно хочешь, чтобы я с тобой поехала?

– Да, – я посмотрел ей в глаза.

Она вдруг улыбнулась мне:

– Хорошо, поедем.

Мы назначили день, купили билеты. Я получил от нашего врача все необходимые документы, снова списался с Василенко. Он ответил, что ждет нас. Я решил все объяснить Кате по дороге.

Она будто ожила. Стала следить за собой. Съездила несколько раз к портнихе, заказала новые платья – в последнее время Катя располнела и в старые уже не влезала. Я снова слышал ее смех, она опять ходила гулять с Анечкой. Скандалы прекратились. Ни с того ни с сего она купила мне новый галстук:

– Он хорошо подходит к твоей серой паре.

На вокзале она взяла нижегородские газеты и читала мне за ужином объявления о том, что идет там в театрах и опере.

Наконец настал день отъезда. Пароход отходил после обеда. Катя, как обычно, прособиралась полдня, и пора было выходить, а она все еще не была готова, и к тому же еще второпях опрокинула флакон с духами на паркет. Мы зашли попрощаться с Анечкой – ребенок, конечно, почувствовал неладное и захныкал. Мы надавали Матреше тысячу указаний и отправились на пристань.

Я давно уже не плавал по Волге. Каждый раз, когда слышишь гудок, зовущий к отправлению, охватывает какое-то удивительное чувство жизни. Навстречу идут пароходы: розовые – «Самолет», белые – «Кавказ и Меркурий», белые с розовым – «Надежда». Разбегаются к берегам волны. Из трубы струится бесконечной лентой дым, будто фокусник ее вытягивает и вытягивает. Волга в лесистых обрывах. С другой стороны – заливные луга. Двухэтажные домики уездных городов, зеленые крыши, белые здания прогимназий и присутственных мест, розовые колокольни. Пятитрубный завод – отражения труб в воде тянутся к пароходу, как щупальца.

Катя кормила на палубе чаек, бросала на ветер куски булки, и чайки, встряхивая крыльями, цапали хлеб на лету. Я видел, что эта поездка развеяла ее, будто крепкий волжский ветер проветрил ей душу и мозг.

Шли не спеша, причаливали чуть ли не к каждой пристани, усеянной шелухой от семечек, промазученной. Городки выплывали из-за мыса медленно, дом за домом. Вот пароход тихо прилипает к причалу, торопливые команды капитана, свистки, грохот сходней. На пристани девчонки с лесной земляникой на листе лопуха, бабы с варенцом и зажаренной рыбой. У берега танцуют лодки, поигрывая снастями, мачтами выписывают в небе восьмерки. Вот снова гудок, и пароход, вздувая реку, отчаливает от пристани, разворачивается, набирает скорость, и за ним вода расходится, как ласточкин хвост. Мне давно не было так хорошо, как в ту поездку на самолетском «Пушкине».

На обед подали солянку по-московски и раков в крапиве, варенных с укропом. Стол был сервирован с роскошным букетом. К нам подошел капитан, холеный, наутюженный, прислюненный, справился, не дует ли, не закрыть ли электрический веер.

Потом снова пошли на палубу, где так приятно было слушать шлепанье колес по воде и хлопки крыльев подрумяненных закатом чаек. От трубы пахло краской и гарью. Снизу, с третьего класса, доносилось, как кто-то красиво пел «Нас венчали не в церкви…»

Мы до ночи сидели на палубе в плетеных креслах. По берегам, уплотняя темноту, горели костры – это ловили раков на смолку. Встречные пароходы сверкали в ночи, как рождественские елки. На бортах светились огни – красный и зеленый, и за ними плыли по воде ужи, красные и зеленые. Вода густая, кисель. Когда пароход замер у какой-то пристани и замолкли машины, сделалось вдруг тихо и послышался чей-то далекий смех, скакавший по реке, как брошенная галька.

Стало холодно, и мы пошли с пустой палубы в нашу каюту.

Каюта была двухместная – две тахты. Я подождал за дверью, пока Катя легла, потом, в темноте, разделся и нырнул в ледяную постель сам. Я чувствовал, этот день на пароходе что-то изменил в нас. Катя долго ворочалась, потом, я не видел, но знал – протянула мне в темноту руку. Я взял ее руку в свою.

Между нами уже и не могло быть близости в животном понимании. Но ее рука в моей – это было намного важнее. Так мы лежали долго, потом она заснула. Я решил, что скажу ей все за завтраком.

Утром я проснулся оттого, что кто-то, стоя прямо у нашего открытого окна, сказал:

– От морской болезни помогает только одно – не смотреть на воду.

На палубе все было еще мокрым от росы – поручни, канаты, скамейки.

За завтраком Катя ничего не ела и молча обрывала хризантемы в свою тарелку.

Я все собирался начать с нею разговор о клинике, но, не знаю почему, не мог.

Мы подплывали к Нижнему: Козьмо-Демьянск, Барвинка, Исады.

В Нижнем я сказал Кате, что сначала мне нужно к Василенко – по делам одной опеки, и, не заезжая в гостиницу, мы отправились в больницу. День выдался жаркий – бабье лето. Мостовую только что полили – и мы ехали по мокрым булыжникам с белыми, просохшими на солнце затылками.

Красивый особняк в саду сразу мне понравился. Тенистые дорожки, посыпанные гравием, были пусты, только на другом конце садовник поливал клумбы из шланга. Гравий хрустел, будто мы шли по мерзлому снегу.

В большом светлом холле стояли в кадках огромные пальмы, и действительно все выглядело как в дорогом отеле.

Катя присела подождать меня на диване, взяла полистать кем-то оставленную книгу, а я прошел к Василенко.

Профессор оказался крепким, совсем не старым мужчиной с такой же крепкой, совершенно ассирийской бородой. Он стиснул мне руку и стал, передвигая на столе чернильницу, говорить о том, что пора наконец в России покончить с палатой номер шесть и взять на вооружение передовые методы швейцарской психиатрии.

Я слушал его, рассматривая кабинет, штокрозу за окном с множеством бутонов, и думал о том, что после разговора с ним выйду к Кате, мы пройдемся по дорожкам этого чудесного сада, и я с ней объяснюсь, все ей расскажу. А дальше она поступит так, как сочтет нужным. Захочет – останется здесь отдохнуть, нет – мы поедем домой. Или проведем здесь несколько дней, сходим в театр, в оперу. Она вычитала в газете, что как раз сегодня дают мою любимую «Волшебную флейту».

Мы проговорили с Василенко около получаса, я все ему подробно рассказывал о жене, о ее срывах, о моих опасениях за ее здоровье, а главное, о страхе, что она может как-то в своем помрачении навредить Анечке. Василенко сказал, что рассказанное мною, а также описание Катиной болезни, полученное им от нашего врача, напоминает ему случаи, которые уже у него были в его практике, и заверил меня, что ничего страшного нет, просто Кате необходимо немного отвлечься, обрести себя, и он сделает все, чтобы нам помочь.

– Убежден, что очень скоро ваша супруга вернется к вам в лучшем здравии.

Василенко произвел на меня, в общем, хорошее впечатление.

Я обратил еще внимание на то, что в его кабинете все было закрыто: и окна, и двери, и ящики в шкафах – и нигде нет ручек и не торчат ключи.

Еще минут пятнадцать мы обсуждали, сколько будет стоить лечение и содержание Кати в клинике. Я находил все это чересчур дорогим, но не хотел показать, что хочу экономить на здоровье жены. Договорились о ежемесячном перечислении денег.

Закончив беседу, мы поднялись, и я уже хотел вернуться к Кате, но тут Василенко удержал меня и предложил выйти через другую дверь.

– Но почему? – удивился я. – Я хотел бы поговорить с Катей и попрощаться с ней…

– Не надо! – уверенно прервал меня профессор. – Поверьте мне, все будет хорошо. А вам сейчас лучше уйти. Доверьтесь мне, у меня достаточный опыт в подобных ситуациях. Вам лучше всего сейчас уйти.

Я попытался объяснить ему что-то, но он был неумолим:

– Доверьтесь мне!

Я пожал плечами, взял шляпу и вышел в открытую им дверь. Мне было как-то не по себе, но перечить опытному врачу мне казалось странным. Если уж я сам привез сюда Катю, то, очевидно, нужно было доверять доктору и делать так, как он считает нужным. В конце концов, он уверял меня, что так будет лучше для Кати.

Обратно я вернулся поездом.

Домой я приехал, когда Анечка была на прогулке. Вошел в Катину комнату. Там все еще пахло разлитыми позавчера духами. На подушке была вмятина от ее головы. А мне показалось, что утро нашего отъезда было в какой-то другой, давней и вообще не моей жизни. На столе Кати был беспорядок. Я что-то неловко тронул, и на пол рассыпались вырезки из конверта. Сел, стал их собирать. На паркете все перемешалось: автомобиль уперся колесами в новомодную плиту, роскошная ручка с золотым пером всосалась, перепутав с чернильницей, в море с рекламой какого-то курорта, чья-то острая бородка колола грудь моднице, которая протянула мне цветочное мыло.

Стал раскладывать вырезки по порядку в Катины конверты, но скоро запутался, потому что перестал понимать, что такое по порядку и вообще что такое порядок. Скомкал все это и выбросил в мусорное ведро.

Через какое-то время пришло письмо от Василенко. Он писал, что Катя чувствует себя хорошо, но, по его мнению, ей лучше провести у него еще пару месяцев.

Долгое время никакого развития у Анечки почти не было. Ребенок плакал без передышки часами, без конца возникали трудности с пищеварением, понос, рвота. Я поневоле все время сравнивал дочку с другими детьми: в два года те уже могли стоять, бегать, самостоятельно есть – всего этого Анечка не могла. Она часами тихонько сидела в своем красном стульчике, а устав, клала голову на руки и засыпала.