Текст книги "Записки прадеда"
Автор книги: Михаил Волконский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
3
Орленев впоследствии всю свою жизнь помнил этот день, с полной ясностью и отчетливостью во всех его подробностях.
Он приехал в Царское Село и стал расспрашивать, где ему найти светлейшего Потемкина. Города он совершенно не знал. Ему указали на дворец и объяснили, что Потемкин живет там.
Царское Село оказалось не очень сложно по постройке и дворец был виден еще издали. Сергей Александрович сам нашел дорогу к нему и у ворот от часового узнал, что светлейший помещается внизу главного корпуса и, чтобы попасть к нему, нужно идти в первый подъезд налево.
Подъехав к подъезду и войдя в него, Орленев очутился среди своих. Лакеи узнали его, и старый камердинер Потемкина был тут же.
«Скорее, скорее отделаться и ехать отыскивать этого музыканта… Ну уж попадись он мне только! – думал Орленев, когда его провожали в кабинет, где он думал, что его встретит Потемкин. – А разве прямо сказать самому светлейшему? Спросить у него? Он должен знать».
Бог ведает, что случилось бы, если бы Сергей Александрович действительно в кабинете нашел Потемкина. Но, на его счастье, там встретил его не кто иной, как все тот же неизменный Гирли. Да, посреди большого кабинета, устроенного на манер такого же, какой был в Петербурге, стоял старик Гирли, видимо ожидая прихода Орленева.
– А, вы с сумкой, – сказал он, встречая молодого человека, – значит, по долгу службы?
Сергей Александрович был при исполнении, так сказать, своих служебных обязанностей, и у него хватило настолько такта, чтобы покончить сначала с ними.
– Нужные пакеты из действующей армии! – сухо проговорил он. – Велено сейчас же передать светлейшему.
– Светлейший сам отправляется в действующую армию, завтра в пять часов утра, – ответил Гирли. – Положите на стол вашу сумку. Но что с вами?
– Что со мной? – подхватил Орленев. – Скажите мне одно только: жила она в домике на Выборгской? И на нее это затеял тогда Зубов облаву?
Гирли смотрел на него удивленно. Он понял, про кого говорили ему, и ответил:
– Ну да, она жила в домике на Выборгской! Да что с вами-то?
«Так и есть!» – словно обрадовавшись, сказал себе Орленев.
– Со мной-то? – вдруг запальчиво заговорил он. – Со мной то, что я не позволю играть собой… не позволю!.. Я знаю, кто она…
И он в длинной ряде неудержимо лившихся у него необдуманных слов высказал все, что несвязно и глупо пришло ему в голову в конце дороги в Царское Село, после неприятностей, встреченных по пути и, главное, после зрелища ужасной расправы мужиков с конокрадом.
Гирли тихо слушал, давая ему выговориться, точно ждал, чтобы утих у Сергея Александровича задорный пыл расходившейся необдуманной молодой горячности.
Когда Орленев сказал все, что мог сказать, и когда упорное молчание Гирли укротило его наконец, он думал, что все уже кончено, что он теперь – погибший человек и пропащий. Да другим он и не мог считать себя после того, как его жизнь оказалась разбитой в самых лучших, в самых светлых мечтах его.
Наговорившись, он умолк и, закрыв лицо руками, остановился, как бы ожидая грома небесного, который разразит его, потому что дольше жить он не мог. Он так сильно желал в эту минуту катастрофы, что почти чувствовал ее приближение и не сомневался, что сейчас она постигнет его.
– Будь предан ближнему твоему, – раздался тихий голос Гирли, – это божественный закон, но ожидай только неблагодарность от людей за свою преданность им. Такова высшая мудрость. Но пусть душа твоя будет всегда готова предстать с отчетом пред судом Всевышнего, потому что ты не знаешь, когда придет смерть твоя. Однако бойся умереть не простив, потому что умерший и не простивший идет в вечность, вооруженный кинжалом, лезвие которого на рукояти, обращенной к нему самому… Не вы первый – не вы последний, – добавил Гирли вздохнув. – Откуда вы взяли то, что наболтали тут мне?
– Я не слеп и могу видеть!
– Нет, вы слепы; но никто не рождается мудрым, всякому человеку нужны уроки жизни. Неужели вы думаете, что между светлейшим и Идизой не может существовать иных отношений, кроме тех, о которых говорите вы?
– Какие ж эти отношения? Какие? Скажите! Иных даже выдумать нельзя, не только допустить существование их…
– А отношения чисто отеческие, близкие, как опекуна… Да разве ее самое-то вы забыли? Разве сама она, чистая и непорочная – посмотреть на нее довольно, чтобы убедиться в этом, – разве она похожа на то, что вы говорите?
Уже несколько минут тому назад, когда он видел спокойное лицо Гирли и когда он замолк, Орленев ощутил в душе предчувствие вины, он предчувствовал уже, что наделал глупостей. И теперь это предчувствие оправдывалось. Но разыгравшаяся в Сергее Александровиче ревность, доведшая его до сумасшедшего поступка, не уступала так сразу своего места благоразумию.
– Но зачем же опекуну скрывать имя опекаемой и скрывать ее самое? – проговорил он.
– Оттого, что, может быть, в этом имени для нее вся беда и опасность… Сказать вам, кто она, я должен, но боюсь даже здесь громко назвать ее… Поймите, что малейшая неосторожность, и ей может грозить участь княжны Таракановой… Поняли?
Вслед затем Гирли, близко подойдя к Орленеву, проговорил ему на ухо несколько слов шепотом.
Сергей Александрович стоял, как громом пораженный, но не тем, которого он ждал.
– Ах Боже мой, что я наделал! – вырвалось у него в отчаянии.
Гирли улыбаясь смотрел на него.
– Что вы наделали? Ничего! Вы наговорили мне много глупостей – и только… Обидных, непростительных глупостей…
– Я не знаю, что делать теперь!
– Быть счастливым по-прежнему.
– Послушайте, чем мне загладить мою вину пред вами?
– Предо мной я не считаю вас виновным. Вам нужно было пережить этот урок…
– Но я обидел вас.
– Помните, что я говорил вам про обиду? Нет ее, и я не хочу знать те условия, при которых люди обижаются. А теперь довольно, и не будем говорить об этом. Ну, рассказывайте, вы сегодня утром виделись во дворце?
– С кем?
– Конечно с Идизой. Ведь вы же сегодня – дежурный во дворце. Она должна была вызвать вас в сад, чтобы вы могли поговорить наедине… Так я ей сказал вчера… Я хотел сделать сегодня для вас неожиданность.
Так вот отчего Гирли вчера умолчал о том, где мы свидимся! – сообразил Орленев. – А я-то, вместо того чтобы попасть на дежурство, забыл обо всем!
И с новым приливом стыда и раскаяния Сергей Александрович должен был признаться в том, как провел сегодняшнее утро.
Гирли пришлось снова утешить его.
XIII
Смерть
1
Пакеты, привезенные Орленевым, Гирли отнес к светлейшему сам, и когда вышел от него, то сказал, что Потемкин велел Орленеву не уезжать, а остаться в Царском и ждать в дежурной, пока он не позовет его.
Все равно, если бы Сергей Александрович и вернулся в Петербург сегодня, ему поздно было бы ехать в Таврический дворец. Завтра же он чем свет может выехать из Царского, – потому что Потемкин уезжает в пять утра, – и прямо отправиться к Идизе.
Как ни мечтал Орленев, что авось ему удастся как-нибудь сегодня увидеть ее, но делать нечего: приходилось быть послушным и покориться, чтобы хоть этим искупить свою вину и опрометчивость.
Гирли сказал тоже, что едет сейчас в Петербург и что, может быть, раньше его, Орленева, увидит Идизу и расскажет ей, как не попал тот сегодня на дежурство, потеряв совершенно голову от счастья.
Словом, все устроилось и все снова было хорошо и счастливо.
Поздно ночью Потемкин призвал Орленева к себе. Он поздравил его с выбором невесты, сказал, что любил и хорошо знал его дядю (он повторил это опять) и что дядя всегда желал, чтобы эта свадьба состоялась, и думал, что ему удастся самому присутствовать на ней. Однако, чувствуя приближение смерти, он просил Потемкина не оставить его племянника и, если свадьба его устроится, передать ему в день этой свадьбы шкатулку. Ключ от этой шкатулки светлейший отдал тут же Орленеву и сказал, что самое шкатулку он получит в день своей свадьбы, согласно дядину желанию.
Сергей Александрович слушал Потемкина и, смотря на него, не узнавал того человека, которым сравнительно недавно еще любовался во дворце. На светлейшем теперь были, несмотря на лето, бархатная, обшитая соболем венгерка и бархатные же сапоги, полное лицо казалось отекшим и было точно сквозное.
«Не хорош он! – думал Орленев. – И зачем он едет?»
На другой день Потемкин уехал. Сергей Александрович в числе нескольких приближенных лиц светлейшего был оставлен в Петербурге, и радости его не было конца. Теперь он каждый день виделся со своей невестой, которая по-прежнему жила в Таврическом дворце.
С Гирли он тоже видался постоянно. Потайная дверь на лестницу, ведшую вниз к старику, оставалась теперь отпертой, и Орленев и утром, и вечером спускался к нему, а остальное время, когда оставался дома, проводил за книгами хранившейся у Гирли дядиной библиотеки.
Дело Маргариты кончилось ничем опять-таки благодаря Гирли. Ему удалось все сделать через маленького, такого же, каков сам он был в общественном положении, человечка.
Какой-то чиновник, опытный, седой, в очках, совершенно незаметно сидевший за секретарским столом обер-полициймейстерской канцелярии, оказался сильнее самого отца всесильного временщика Платона Зубова. Чиновнику конечно внесли соответствующую его положению сумму, и он обещал все обделать, употребив давно испытанный в канцеляриях способ, когда нужно было, чтобы что-нибудь исчезло из «бумажного производства».
Обыкновенно клали сальную свечку в такое производство, и оно съедалось мышами весьма быстро, так что ни от каких документов, письмен и печатных произведений и помина не оставалось. Так было поступлено и на этот раз. В заарестованный у Маргариты ящик с книгами, который за накоплением других дел не успели рассмотреть еще, старый и опытный чиновник положил сальных огарков и смазал салом самые книги. Крысы, кажется, в две ночи прикончили с ними!
Кроме этого злополучного ящика у Маргариты, виновной, может быть, в другом чем, но никак уже не в политической пропаганде, ничего не нашли. За неимением улик ее оставили на свободе, но «в сильном подозрении», как говорилось тогда. Боялись тоже с иностранной подданной поступить не по закону, потому что могло вмешаться посольство.
С Маргаритой Орленев виделся несколько раз по поводу покупки ее имения. Хотя дело и устроилось, но она все-таки предпочла обратить землю в деньги, чтобы быть свободной и независимой. Орленев же не прочь был купить имение, потому что у него и невесты было решено после свадьбы уехать из Петербурга как можно скорее. Не нравился им этот город!
Маргарита держала себя с Орленевым не то что странно, но так, что тот должен был все время приглядываться к ней для того, чтобы разобрать, притворяется она или нет. Жизнь она вела теперь совершенно безупречную, почти отшельническую, но не могла, получив деньги за имение, удержаться от двух удовольствий – от покупки целого вороха нарядов и от приобретения собственных лошадей. Она завела себе и верховых, и упряжных и то и дело каталась на них.
Наряды, по ее уверению, были необходимостью, а лошади – ее страсть.
Гирли виделся с ней очень часто.
Редкий день проходил, чтобы Орленев не узнавал от старика какой-нибудь новой подробности про Маргариту.
– Да отчего вы так интересуетесь ей? – спрашивал его Сергей Александрович.
– Ах, она несчастная такая! – отвечал Гирли, и больше от него нельзя было ничего добиться.
2
Бывает так, что обстоятельства слагаются сами собой, как будто их кто-нибудь нарочно с заранее обдуманным намерением подтасует.
Как нарочно, Орленев в этот день вернулся несколько ранее обыкновенного из дворца домой и против обыкновения же сел читать не в комнате у Гирли, а у себя наверху – и книга у него была развернута на подходящей странице тому, что случилось потом.
«Провести жизнь свою в погоне за преходящими земными благами значит осудить себя на вечную смерть», – читал он, когда к нему вошел слуга с докладом, что его спрашивает какой-то человек по очень важному и спешному случаю.
Орленев велел позвать «человека» в переднюю и сам вышел к нему.
Человек оказался карликом, служащим у Маргариты, и Орленев тотчас же узнал его.
Появление вечером карлика от француженки было несколько странно.
– Вы с запиской? – спросил Орленев.
Карлик, обыкновенно очень забавный своим желанием сохранить собственное достоинство и казаться необычайно солидным, на этот раз оставил все свои ужимки и попросту стоял пред Орленевым со склоненной по-детски набок головой и с шапкой в руках.
– У нас несчастье! – проговорил он. – Барыня… разбились… и очень больны-с…
– Разбились? Как же так?
– Сегодня вечером после обеда поехали на новой лошади верхом кататься… и конюх с ними… В первый раз на этой лошади они поехали. А лошадь была непутевая – сбросила, и конюх ничего не мог сделать.
– И что же, сильно разбились?
– Насилу до дома могли привезти. На извозчике доставили. И совершенно без чувств. Говорят, голова раздроблена и грудь повреждена.
– Доктор есть у них?
– Насилу тоже нашли. Доктор и привел их в чувство.
– Что же доктор говорит?
– А он призвал меня и говорит: «Кто такой господин Гирли?»
– Я спрашиваю про больную… Про барыню-то что он сказал?
– Этого ничего не говорил и я не знаю. А только барыня верно ему про господина Гирли говорили. Он меня и спрашивает: «Кто такой господин Гирли?» Я объясняю, что, мол, так и так, господин Гирли – музыкант и живут в доме у господина Орленева. Доктор говорит, что барыня и про вас упоминали, и велел мне идти к вашей милости и просить, чтобы сейчас или господин Гирли пришел к ним, или, если их нет, чтобы ваша милость пожаловали.
Карлик добросовестно и толково исполнил свое поручение, но по-видимому на это исполнение потратил весь свой запас смышлености, и потому ни в чем дальнейшем нельзя было добиться у него толка.
Что ни говорил Гирли про Маргариту – не лежало у Орленева сердце к ней, и первое, что он подумал, – не мнимый ли весь этот инцидент падения с лошади? И он, не будь тут доктора, который посылал карлика, ни за что не поехал бы. Но теперь он задумался.
– А доктор там, у вас? – спросил он еще.
– Теперь уехали, но сказали, что опять будут.
Это окончательно убедило Орленева. Уж если доктор нашел нужным приехать вторично, значит, что-нибудь было серьезное.
Однако Гирли не было дома, а потому Сергей Александрович сказал: «Хорошо, я поеду сейчас», – и велел поскорее закладывать.
Раз убедившись в истинности происшествия с Маргаритой, он считал, что грешно не поехать к Маргарите. Кроме вертлявой служанки в шелковом передничке, кучера да вот еще карлика никого у нее не было, и оставлять ее на руках у слуг было безжалостно.
Будь дома Гирли, Орленев успокоился бы тем, что отправил бы к ней старика, но теперь приходилось ехать самому, тем более что об этом просила сама больная.
3
Когда Орленев, введенный служанкой, вошел в спальню Маргариты, последняя лежала у себя на постели, покрытая голубым атласным одеялом, с белой повязкой на голове, плотно охватывавшей ее низкий, прямой лоб. Она лежала со сложенными руками, и, взглянув ей в лицо, Сергей Александрович невольно ужаснулся, до того изменилось это лицо. Бледности оно было непомерной. Сжатые в прямую черту губы были совсем синие, глаза закрыты, нос как будто заострился, в щеках не было ни кровинки.
«Да она умерла уже!» – первое, что пришло в голову Орленеву, когда он увидел в таком виде Маргариту.
– Должно быть, опять забылись, – шепотом пояснила служанка, – она все время так: то придет в себя, то опять забудется… Несколько раз про вас и про господина Гирли спрашивали…
Вслед за тем она шепотом стала рассказывать, как она, только что сев за ужин, вдруг услышала, что бежит карлик к ней и говорит, что привезли барыню, которую разбила лошадь. Барыня отлично ездила, но лошадь сбросила ее, потому что она ездила слишком рискованно. Ей и конюх советовал не садиться на эту лошадь, но она не послушала, и вот что случилось!
Из всего рассказа болтливой служанки Орленев понял самое главное, что Маргарита, упав с седла, попала под лошадь, которая ударила ее копытом в голову и грудь.
Служанка сняла со стула таз со льдом и пригласила Сергея Александровича сесть, уверяя, что сейчас вероятно барыня придет в себя и пожелает говорить с ним. Орленев сел в ногах кровати, так что безжизненное лицо Маргариты с закрытыми глазами пришлось прямо против него. Она лежала так тихо, точно дыхание оставило ее.
– И все время она так? – спросил он у служанки.
– Да, теперь почти все время так… Только после того, как доктор уехал, – он ей дал лекарство сам, – она пришла совсем в себя и спросила бумагу и карандаш.
– Вот как! Значит, она была в силах писать?
– Едва-едва, не поднимая головы. Велела держать бумагу пред собой на книге, написала на ней и приказала спрятать в этот столик, – и служанка показала на стоявший у постели столик. – Ну, я пойду переменить лед! – добавила она и, взяв с собой таз, вышла из комнаты.
Орленев остался один лицом к лицу с умирающей. Иначе нельзя было назвать Маргариту в том положении, в котором находилась она.
Спальня была очень мило убрана – вся атласная голубая. Мягкий свет лился из-под голубого абажура лампы. Сама Маргарита лежала на кружевных подушках, под голубым атласным же балдахином. Не было ничего ужасного кругом, ничего страшного, только лицо больной, безжизненно бледное, производило жуткое впечатление.
Орленев смотрел на нее, как бы желая уловить тайну смерти, близость которой чувствовалась тут, в этой атласной, пахнувшей мускусными духами комнате.
Маргарита была еще молода, молода настолько, чтобы пользоваться жизнью, улыбнувшейся ей наконец, своими благами, и вот вместо этого приходится ей лежать недвижимо, готовясь расстаться с этой жизнью.
Орленев живо представил себе, как она еще утром вероятно была весела, довольна и жизнерадостна, как собиралась ехать кататься, думая найти удовольствие, времяпровождение там, где ждал ее холодный скелет смерти, безжалостно сбирающий своей косой послушную ему жатву.
И что же останется ей от тех земных благ, которых она искала в течение жизни? Думает она теперь о них, жалеет их? Да, все наши вожделения падут и рассеятся в прах, распадение нашего видимого тела наступит раньше, чем думаем мы. Но ведь смерть, наша человеческая смерть, есть рождение в другой, лучший мир.
Маргарита медленно подняла веки, глаза ее открылись, и взор остановился на Орленеве.
– Лина! – проговорила она.
– Ее нет, она пошла за льдом! – ответил Орленев, поняв, что больная спрашивает служанку.
Она помедлила немного и потом, как бы отдохнув от усилия, которого ей стоило первое слово, также с трудом проговорила опять:
– Гирли?
– Его нет здесь. Его не было дома, когда Вы прислали за нами. Но я сказал, чтобы, как только он вернется, ему сообщили обо всем, и он сейчас приедет.
– Доктор!
– Не возвращался еще. Он обещал заехать вторично.
– Вы… одни?..
Орленев понял, что Маргарита хотела спросить, один ли он с ней в комнате. Она не двигала головой и видела только то, что было впереди нее.
– Да, я один здесь, больше никого нет, – глухо проговорил он (ему страшно стало в этот миг)…
Больная хотела сказать «благодарю вас», но на этот раз слова не вышли у нее.
– Вам больно? – участливо спросил Орленев.
– Стол! – вдруг, шире открывая глаза, ясно и громко произнесла Маргарита.
Сергей Александрович думал, что она начинает бредить, и привстав хотел отойти, но она так выразительно посмотрела на него, с таким желанием, чтобы он понял ее, что он действительно понял, сообразив, что дело идет наверно о записке, которую она писала на книге и о которой говорила служанка. Он подошел к столику у кровати и выдвинул ящик.
– Возьмите! – услышал он голос Маргариты.
Записка, сложенная вдвое, лежала наверху. Сергей Александрович взял ее и показал больной. Та закрыла глаза в знак подтверждения.
– Взять мне, спрятать к себе? – спросил он.
Маргарита снова опустила веки. Он спрятал записку в карман.
Больная сделала новое усилие и проговорила:
– Ключ!
В ящике стола лежал бронзовый ключик. Орленев взял и его и показал француженке.
– Этот?
Веки опустились.
Орленев догадался, что она хочет, чтобы он этим ключом отпер что-то, и стал спрашивать:
– Этот ключ от вашего бюро? Глаза остались открытыми.
– От шифоньерки?
– Да! – ответила Маргарита.
– Шифоньерка здесь, в спальне?
Снова «да!».
Орленев огляделся и увидел черного дерева с инкрустациями шифоньерку и подошел к ней и отпер. Там оказалась груда лент, цветов и несколько футляров с драгоценностями. Он подошел к кровати больной.
Она в это время, перемогая себя, старалась повернуть голову так, чтобы видеть шифоньерку. Наконец это удалось ей. Она слегка повернула голову и застонала.
– Там есть секретное отделение? – сообразил Орленев. – Нужно надавить какую-нибудь кнопку?
– Да!
Больная видимо была рада, что он догадался.
Орленев вернулся к шифоньерке, внутренность которой была отделана маленькими гвоздями в виде кнопок, и стал нажимать по очереди. На одной из них откинулась дощечка, и из-под нее упал небольшой сверток бумаги.
Подойдя снова к Маргарите, Орленев нашел ее опять с закрытыми глазами. Она больше ничего не говорила и не смотрела на него.
Через несколько времени она начала стонать, сначала тихо, потом все громче и громче. Мало-помалу стоны ее перешли в крик, отчаянный, дикий; она кричала и металась на постели.
Орленев не знал, чем и как помочь Маргарите. Он видел, что она страдала, и страдала ужасно, но облегчить ее страдания не был в силах ничем, и он послал за доктором просить его приехать как можно скорее.
Незадолго до приезда доктора Маргарита стихла.
Когда врач приехал, все было уже кончено. Француженка мертвая, без движения, лежала под атласным балдахином своей постели.
