Текст книги "Железный солдат"

Автор книги: Михаил Грешнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Грешнов Михаил
Железный солдат

Михаил Николаевич Грешнов

ЖЕЛЕЗНЫЙ СОЛДАТ

В Ялту ехали мы втроем: Валентин Корзин, я и водитель "Волги" Виктор Казанский. "Волга", надо оговориться сразу, не была Витькиной собственностью – принадлежала его отцу, Якову Аполлинариевичу, директору угольного треста. Но инициатива поездки, мысль прокатиться на побережье, это – ничего тут не прибавишь и не отбавишь – Витькино. У него был запас энергии, сэкономленной за годы обучения в институте. Сэкономил он, предпочитая футбол корпению над учебниками в библиотеке. И еще за счет нашей к нему дружеской доброты. Что стоило нам, здоровенным парням, заканчивая свои контрольные и курсовые работы, закончить с ходу и Витькины? Сражениями на стадионах Виктор, в конце концов, отстаивал честь института, нашу с Валентином Корзиным честь... Зато после экзамена, когда мы с Валентином ошалело глядели на свои дипломы с отличием и пятерки во вкладышах, жизнерадостный Витька, отмахнувшись от вкладыша вообще и довольствуясь обычным дипломом, сказал:

– Все! Едем отдыхать в Ялту!

Мы не сопротивлялись. Мы не имели сил. В Ялту так в Ялту... Нас не интересовало, как удалось Витьке увести "Волгу" у своего высокопоставленного папаши. В конце концов, каждый имеет право выражать благодарность друзьям по-своему. В Ялту! Расслабленно откинулись мы на сиденьях машины.

Только в пути начали приходить в себя. Золотая осень лесопосадок – ехали мы из Донецка, – утренние туманы, дорога, дорога – все это вливало в нас новые силы. Даже Витькин транзистор, прогудевший нам уши в студенческой комнате, перестал нас мучить и раздражать. Позывные "Речка движется и не движется..." приобрели вдруг мелодию и лиризм. Мы слушали Пьеху и Магомаева, соглашались с Витькой, когда он, влюбленный в музыку, хвалил транзистор:

– Глобальная штука!

В этом состоянии беззаботности, удивительном после пяти лет учебы, и застала нас весть о посадке космической станции на Венеру. Пришла она из того же транзистора. Теперь мы не отрывались от него ни на минуту. Останавливали машину, чтобы еще раз прослушать сообщение из Москвы и вдоволь наговориться.

Опять трогались и опять говорили. О том, что человек прощупал поверхность Марса, держит на ладонях Венеру. Перешли к предположениям, как выглядела эта посадка со стороны. Выглядела, конечно, здорово! Заговорили о "летающих тарелках", о межпланетном корабле, взорвавшемся над тайгой... В машине сидели не специалисты-строители – мальчишки, давшие крылья своей фантазии.

Незаметно подъехали к Симферополю. В кемпинге нам выделили палатку.

– Вас трое, четвертый там уже есть, – сказала администратор, выписывая квитанцию.

– Кто такой? – спросил Виктор.

– Бухгалтер. Ходит пешком по Крыму. Старик.

– Пустынник? – многозначительно хмыкнул Виктор.

– Посмотрите, – ответила администратор.

Старик оказался маленьким и тщедушным. Он лежал на кровати и занимал ровно половину ее длины. Странный старик: ходить в наше время пешком и глядеть на природу – занятие в высшей степени непрактичное.

Удивительным оказался у него голос – трубный, зычный, будто весь клубок сухожилий и нервов напрягался в старике и звучал одновременно.

– Добро пожаловать, молодые люди! – приветствовал он нас, едва мы перешагнули порог палатки. – А я думаю, кого пошлет мне сегодня случай?

– Нас, – коротко ответил Виктор. – Троих.

– Славно! – ответил старик.

Славного, признаться, мы ничего не видели: четыре кровати, тусклое, будто слюдяное, окошечко – комфорт не ахти какой, но старик еще раз повторил:

– Ей-богу, славно!

Пожалуй, мы больше прислушивались к его голосу, чем присматривались к нему. Как личность мы готовы были старика игнорировать. У нас была своя община, своя тема для разговора, настроенная в определенном звучании. "Славно!", произнесенное стариком трубным голосом, не отвечало нашему настроению. Мы не хотели отвлекаться от того, что сидело в нас и что мы считали своим.

– Места дальше пойдут красивые... – одобрил старик, видимо, свою мысль, ни к кому, кажется, не обращаясь. – Великолепнейшие места!

– Вам радио не помешает? – с редкой бестактностью перебил его Виктор и включил транзистор.

Старик ничего не ответил. Мы с Валентином уже легли, Виктор возился с замком чемодана и продолжал дневной разговор.

– Возьмите обыкновенное колесо! – воскликнул он. – Ничего похожего на колесо в земной природе не существует. Принцип передвижения у нас совершенно другой: рычаг – будь то крыло птицы или нога человека. Колесо совмещает в себе вращательное движение с поступательным и с бесконечностью. Оно и есть бесконечность – символ вселенной. Оно появилось на Земле как явление инородное, принесенное к нам из космоса!

Витька занимался бессовестной эксплуатацией чужих мыслей: о колесе он вычитал из журнала.

– На Земле должны были появиться не колесные экипажи, продолжал он, – а стопоходы. Это отодвинуло бы развитие техники на тысячелетия. Кто-то добрый и щедрый подарил нам колесо, предопределив нашу техническую цивилизацию.

– Почему не предположить, что колесо изобрел все-таки человек? – спросил Валентин.

– Отрицаешь контакты разума во вселенной? – ответил Виктор вопросом.

Валентин пожал плечами.

– Отрицаешь сегодняшний факт, что мы явились визитерами на Венеру? – продолжал Виктор.

Тут была определенная логика, Валентин это чувствовал.

– Хорош гусь! – обвинил Виктор товарища. – Присваиваешь себе то, в чем отказываешь другим. Становишься на точку зрения гомоцентризма: человек – венец творения. Точка-то восемнадцатого столетия!..

Это было слишком. Валентин выключил транзистор и сказал:

– Давайте спать. Человеку, – кивнул на бухгалтера, – нужен отдых.

Но бухгалтер поднялся на кровати:

– Юноша прав! – поддержал он Виктора. – О контактах и я могу рассказать. Могу, молодые люди, если захотите послушать.

Его голос заполнил палатку зычным отзвуком меди. Мы повернули головы в его сторону.

– Абсолютно прав! – повторил бухгалтер, кивая одобрительно Витьке.

Меньше всего мы ожидали, что старик заговорит на эту тему. Но он заговорил, сразу овладев нашим вниманием.

– Хотим ли мы слушать? – подхватил Виктор, великодушно приняв союз, предложенный ему бухгалтером. – Хоть до утра!

– Я знаю, что на Венере опустилась наша исследовательская станция. – Старик приоткрыл рюкзак, показал нам "Спидолу". А вот как это произошло на Земле, я видел собственными глазами. Не подумайте, что совру, – продолжал он, усаживаясь перед нами удобнее. – Из детского возраста, извините, вышел.

На этого человека стоило посмотреть. Если даже он шарлатан, фокусник, все равно стоило, потому что рассказ его должен быть необычным. И мы глядели – трое на одного. Поймите наш скепсис и недоверие, помноженное на нигилизм молодости. Поймите современность и образованность перед колхозным бухгалтером, нашу наэлектризованность, наконец. Но старик не отвел взгляда, его темное морщинистое лицо не дрогнуло ни одним мускулом. Он смотрел на нас, как на сыновей, он был доброжелательным человеком и хотел, чтобы его выслушали. Обстановка не располагала к мистификации. В такой день нельзя было лгать. И если в первой реплике Виктора о том, что мы готовы слушать хоть до утра, еще чувствовался смешок, то сейчас, когда старик выдержал наши взгляды и наш скептицизм, а он их выдержал, Виктор сказал уже без тени насмешки:

– Слушаем.

Это была не гоголевская ночь перед рождеством, не сказка Шехеразады, не деревенские сумерки, не таежный костер. Миф двадцатого века складывался под электрической лампой, рядом с двумя "Спидолами" и рюкзаками, пропахшими бензином. Это была современность, и она контролировала рассказчика. Сказка доверчива и слепа. Наивна в нашей до дна реалистической жизни. Каждое слово бухгалтера было убедительным и живым. Может быть, потому, что слова были обыкновенными – даже слишком обыкновенными, чтобы быть выдуманными.

– Мой отец был крестьянин, – рассказывал старик, и мы видели, что его отец был крестьянин, с таким же морщинистым, как у рассказчика, загорелым лицом, узловатыми, знавшими тяжесть земли руками. – И дед был крестьянин, – продолжал говорить старик, – и прадед – тоже крестьянин. Наш хутор Завьяловский стоял за Доном, верстах в тридцати от станицы Ряжской. А до Белой Калитвы, станции на железной дороге, было от нас и того больше – сто верст. Степная буерачная глухомань, волчий угол – вот что представлял собой хутор. Керосиновая лампа – и та была в хатах редкостью... А случилось то, о чем я рассказываю, в 1914 году летом. Только что началась первая мировая война – германская, как ее тогда называли, а у нас, в глухомани, и того проще – "ерманская". Было мне тогда двенадцать лет...

В жатву выезжали тогда на степь таборами. Что ни семья-то и табор, с волами, телегами, ряднами, чтобы укрыться чем было и в обед от солнца загородиться: поднял оглобли, натянул на них холст или шерстяную полстину – вот вам и холодок... Нас, мальчишек, тоже брали на степь – волов пасти. Вечером жгли костры, бабы хлопотали у семейных котлов, и крепко пахло окрест сытным степным кондером...

Старик улыбнулся воспоминаниям. Не все, видно, было плохо в его детстве, пусть даже керосиновая лампа считалась редкостью.

– Вольница была, – пояснил он свою улыбку, – нам, ребятам. Печали доставались отцам: хутор наш был бедняцкий, населенный иногородними – "мужиками", как называли нас коренные казаки. Отцы арендовали землю у атамана Кобелева – тем и кормили семьи. А степь была хороша – костры, закаты, терна по сухим оврагам...

Старый бухгалтер говорил о степи с любовью. Видно, эта любовь и гоняла его по Крыму.

– В один из вечеров, – продолжал он, – наползла на степь градовая туча. Разом погасило костры, загнало всех под телеги, под копны. Заревели быки, кидаясь из стороны в сторону,-от града им прятаться было некуда. Забились в упряжках лошади. По таборам пошел шум, выскочили из-под телег мужики – скотину жалко. А град лупит вовсю – небольшой, но густой, как картечь. Кто выскочил из-под телег, руками голову прикрывают, мечутся, собирают скотину. К счастью, градовая полоса была недолгой и узкой. Уже прояснились дали, завиднелся курган в полуверсте от нашего табора, речка; люди стали перекликаться – не зашибло кого? И в это время упало яйцо. Всамделишное яйцо: длинноватое, в белой скорлупе, только громадное, величиной с кадку. Оно упало под тем же наклоном, что град, – отдельные градины еще рассекали воздух – и запрыгало по степи, как градина. Ударившись о груженый воз, яйцо завертелось, как вертится настоящее, когда его раскрутишь, определяя, вареное или сырое... А потом поднялось острием вверх да так и осталось, как неваляшка. Есть куклы такие: зальют им в основание олово, и тогда, как ни клади их на бок, все они становятся головой вверх...

Со всех таборов сбежались к яйцу.

– Ого! – слышалось там и тут. – О це градина!

– Царь-градина! – разводили руками.

– Михаиле, бачил такэ? – Хутор у нас был со смешанным говором, но говорили почему-то по-украински.

– Це-це-це! – цокали языками. – И стоит сторчмя!

– Так ведь оно теплое, мужики! – Кто-то притронулся к яйцу.

– Теплое?! – Не верили, но потрогать яйцо руками охотников не находилось.

Туча прошла. Отблеск заката осветил яйцо розовым светом. Легкий парок поднимался над скорлупой. Яйцо словно дымилось.

– Не напирай, мужики! – загомонили кругом. – Не ровен час...

Люди попятились. Возле яйца образовался круг, переступать который никто не решался. Страх перед неизвестным заползал каждому в душу.

– Бог с ним, – говорили женщины и уходили к телегам. Мужики стояли молча, смотрели сосредоточенно. Яйцо курилось и, кажется, таяло. Толпа постепенно редела.

И то – глянуть со стороны: яичко величиной с бочку, дымится, горячее. На кого хошь страху нагонит. Бабки, бывало, найдут белемнит, "чертов палец", и то крестятся – громовая стрела. А тут чудо! В том, что это градина, все разуверились: град не бывает теплым. Знамение какое-то...

– Подальше от греха, мужики, – советовал староста. – Кто его знает – шо воно...

Ночью опять шел дождь, теперь уже обложной, мелкий и нудный. По таборам толковали, что к утру развезет и работать будет нельзя, поглядывали на яйцо. Оно в темноте светилось неярко, но ровно. Никто бы не сказал, что оно светится, оно просто белело, но белело ярче, чем, скажем, платок у бабы на голове, и если на него долго смотреть, а потом отвести глаза, то перед глазами оставалось пятно, как если бы посмотрел на огонь, а потом в сторону.

Никто к яйцу не подходил. Не было в помыслах его тронуть. Дождь все шел, и постепенно один табор за другим потянулись к хутору. Назавтра все равно не работа, говорили мужики друг другу. Но по тому, как ахали бабы, можно было судить, что люди боялись яйца, уходили в хутор... К рассвету в поле осталось несколько ребятишек да пары две волов, за которыми поручили ребятам присматривать, чтобы те не лезли в жнитво.

Я тоже остался с ребятами. Мы засели под копны по двое, по трое, вели разговоры:

– Мой батя говорит, что надо ехать до станицы, к уряднику...

– А мой – закатить яйцуху в бочаг, речка – во-на!

– Что-то я не видал, чтобы твой батя подходил к яйцу...

– А твой подходил?

– Что, ребята, если мы его сами откатим?

– Так оно горячее!..

– Ты пробовал?

– Поди, попробуй!..

Пробовать никто не хотел.

Рассвело в мутном дожде. Яйцо курилось, как побеленная печь, которая согревается изнутри. Оно казалось немного меньше, как будто за ночь скорлупа его утоньшилась.

Мы уже не спорили, тронуть его или не тронуть, сидели и ждали. Чего мы ждали? Никто бы не сказал чего. Ожидание росло в нас, как ветер, который вот-вот подхватит каждого и заставит бежать без оглядки.

На какую-то минуту солнце прорвало пелену облаков. И яйцо в этот миг лопнуло. Раздался звон, будто раздавили стекло, скорлупа раскололась на куски, упала на землю. На месте яйца сидел странный уродливый человек. Он тотчас распрямился и стал выше. У него была круглая шишковатая голова, похожая и непохожая на металлический шлем. С одной и с другой ее стороны, там, где должны быть уши, виднелись круглые выступы, похожие на блюдца, затянутые блестящей решеткой. Между этими выступами-ушами была узкая щель, в которой от одного конца к другому двигались короткие трубки, заделанные стеклом. Рта, подбородка не было. Нижняя часть головы круглилась, как полушар, упиралась в короткую шею. У человека была грудная клетка, выпуклая на спине и плоская, как донышко таза, впереди. У него были руки и ноги на широченных плоских ступнях.

Когда все это предстало перед нами, мы сомлели от страха. Мы были пригвождены к земле под своими копнами, не смели двинуть рукой, ногой. Только смотрели, таращили изумленно глаза.

Между тем человек, распрямившись и топча железными ступнями скорлупу, она трескалась под его тяжестью и звенела, повернулся сначала к солнцу, потом в противоположную сторону, потом в две других, словно определял стороны света, поводил в своей щели застекленными трубками и, осторожно подняв ступню, шагнул к нам.

– Железный солдат!!! – крикнул дурным голосом кто-то из ребятишек, и все мы, как перепелки, выпорхнули из-под копен и кинулись в хутор.

– Железный солдат!.. – Теперь мы орали все, потому что когда кричишь, не так страшно, как если бы мчались молча.

С этим криком и залетели в хутор.

Дальше все покатилось, как камень, пущенный под гору. Хутор только и ждал искры, чтобы полыхнуть весь сразу.

– А-а-а!.. – раздалось из конца в конец. Голосили бабы. Орали мужики друг другу через дворы. И мы продолжали кричать, и уже казалось, что в поле не один железный солдат, а по меньшей мере рота. Ну как сожгут, вытопчут хлеб!.. Древний страх мужика за хлеб проснулся в каждом и каждого поднял на ноги. Он дремал, этот страх, всю ночь, копился в невысказанных словах. И теперь страх вырывался из каждого криком:

– Давай-ай!

Вооружившись кто чем, мужики бросились в поле. Бежали порознь и группами, но так как передние, те, кто увидел солдата первыми, оробев, ожидали, пока подтянутся остальные, они могли видеть, что солдат ходит по полю кругами. Он уже вытоптал порядочную площадку. Его широкие металлические подошвы увязали в разжиженном черноземе, втаптывали в землю колосья и жниву. Там, где ему под ноги попадались прокосы хлеба, они тоже затоптаны и смешаны с грязью.

В быстро густевшей толпе слышались восклицания:

– Смотри, скольки напакостил!..

– Ах ты хамлюга!

– Вытопчет всю пшеницу...

– В колья его, ребята!

Солдат словно почуял толпу, остановился. Плоская его грудь осветилась зеленым светом. По ней пошли какие-то знаки. Металлические трубки из щели на голове уставились в глаза мужиков, рассматривая людей в упор.

Некоторые мужики сняли шапки, стали креститься. Другие, смеясь оттого, что толпа прибывала, кричали:

– Дать ему, мужики!

– Уставился, дьявол, зенками!

Толпа угрожающе двинулась к железному человеку. У того на груди все так же плыли треугольники и круги. Но вот они погасли.Человек, кажется, потерял интерес к толпе, отвел в сторону глаза-трубки и так же медленно, как прежде, двинулся по кругу, высоко поднимая ступни и шлепая ими по влажной земле.

– Опять стал хлестать, ребята! – крикнул тонкий захлебывающийся голос. – Что же это такое будет?..

Круг шествия железного человека расширялся. Вот он коснулся некошеной пшеницы, свалил несколько колосков. Полоса принадлежала Титкову Ивану.

– Мужики-и-и! – завопил он, пробиваясь в передний ряд. В руках у него был железный шкворень-заноза, которую вставляют в ярмо, заналыгивая быков.

Его крик подхлестнул толпу, и без того настроенную враждебно. Металлический человек, все так же высоко поднимая ступни, шел по кругу, расширяя его. Толпа охватила часть круга серпом, ощетинившись кольями. Человек опять подошел к полоске Титкова, вмял в землю пучки колосьев.

– Ах ты вражина!.. – взвизгнул Титок и хрястнул занозой металлического человека по голове.

Раздался звон, человек покачнулся.

– Бей! – заорали со всех сторон.

Удары кольями и занозами обрушились на железного человека. Что-то металлически звенело, трескалось в нем, слышалось хэканье мужиков, вкладывавших в удары всю силу, будто они кололи дрова.

В пять минут все было кончено. От человека осталась груда железного лома, смешанная с колосьями пшеницы и с грязью. Вгорячах мужики вытоптали половину поля Титка. Но никто не заметил этого. Останки металлического человека взвалили на колья, отнесли к речке и сбросили с кручи в бочаг. Речка после дождей прибыла. Под кручей крутились водовороты...

– Может быть, это был человек в скафандре!.. – сказал вдруг Виктор, перебивая рассказчика.

– Может быть, – согласился тот. – Все может быть, если верить, что мы не одни во вселенной.

– Валька, ты веришь? – спросил Виктор у Корзина.

– Верю... – ответил тот, застигнутый вопросом врасплох.

– А ты, Сергей? – обратился Виктор ко мне.

– А ты?.. – спросил я.

Виктор обернулся к старику.

– Что было дальше? – спросил он.

– Погомонили мужики, посовались взад и вперед по полю, вытоптанному металлическим человеком, вернулись в хутор. Мы, ребятишки, тоже обшарили поле – ничего не нашли. Видно, яйцо было сделано из такого материала, что испарился он в воздухе без следа.

На другой день – опять работа, жнива. Ни разговаривать, ни вспоминать про железного солдата было некогда. Доносить по начальству староста не решился: наедут с дознанием, оторвут от работы, а хлеба на корню – убирать надо, каждый час дорог. Хутор наш на отшибе, ни к нам кто, ни мы к кому, авось так и пройдет, забудется.

Однако слушок про железного человека пополз по хуторам, добрался до станицы. Бабы сболтнули, а может, из мужиков кто по нетрезвому состоянию, только на тринадцатый день появился в хуторе урядник, Тихон Карпович, грузный мужчина, при сабле и револьвере, охотник захмелиться, побалагурить и постращать степняков властью, данной ему от царя и от бога. Умастили его хуторяне вместе со старостой, не пожалели спиртного, припасенного, когда винные магазины-монополии были еще открыты; с начала войны магазины те позакрыли, получилось вроде сухого закона... Для урядника закон отменили. Смеялся Тихон Карпович до икоты, одобрял мужиков.

– В бочаг его! Правильно! Хо-хо-хо! К щукам его!.. Может, это шпиен немецкий? – Урядник принимал нарочито свирепый вид, грозил мужикам: – Шуму поменьше! До высокого начальства дойдет – постоем задавят вас. В Ряжской полк солдат разместили, в Марьинской тоже. И к вам пришлют на постой: шуму поменьше!..

Тихон Карпович отбыл. Война, мобилизация обезлюдили хутор наполовину. Разговоры про железного человека умолкли. Только старики, сказывая внучатам сказки, вспоминали порой о небесном яйце, но уже сами не помнили, что тут быль, а что небыль... Да еще у нас, у бывших ребят, остались воспоминания.

– Как ваша фамилия, папаша? – спросил Виктор.

– Кумраев меня зовут. Дмитрий Яковлевич.

– А хутор ваш и теперь стоит?

– Стоит. Был я там четыре года тому назад, теперь живу в Батайске, у сына. И бочаг видел. Не бочаг ужеречка высохла: левады вырубили, речка и высохла. Круча, с которой бросили железного человека, стоит, а внизу куга растет да камыш, не выше, чем корове по брюхо.

– А вы никому не рассказывали про железного человека? Может, это был марсианин?.. – допытывался Виктор.

– Никто рассказу не верит, – оправдывался бухгалтер. Лет сорок тому назад другое дело: тогда по деревням верили во всякую нечисть. Например: едет ночью телега, и вдруг за ней колесо катится. Возчик крутит кнутом, лошади в мыле, а колесо не отстает, как привязанное... Тогда и мне верили про железного человека. А теперь – другое время, другие песни. И я уже никому не рассказываю. Вам вот только, и то к слову пришлось.

Валентин тихонько посапывал на кровати. У меня тоже слипались глаза, я отвернулся к полотняной стене палатки. Виктор продолжал спрашивать старика о чем-то еще. Перед утром я слышал, как старик выходил из палатки и топал за стенкой, делая утреннюю гимнастику. А когда мы с Валентином проснулись, Виктор уже был на ногах, заправил машину, заплатил за ночлег, и техслужащая пришла принять от нас наволочки и простыни.

– Где старик? – спросил я.

– Странствует, – коротко ответил Виктор.

– Закатил он нам вчера историю... – отозвался Валентин. В руках у него были зубная паста и щетка.

– Вы, ребята, приводите себя в порядок, – сказал Виктор. – Разговаривать будем после. Вот наше,– обратился к техслужащей. – Одеял – три, наволочки...

Горячее крымское утро входило в открытую дверь палатки. История о небесном яйце и металлическом человеке рассеивалась вместе с остатками сна, исчезая из памяти, как исчез с глаз старый бухгалтер.

– Странствует... – повторил Валентин. – Ну и пусть странствует. Мне бы сейчас яичницу с колбасой. Как ты, Сережа, насчет яичницы?

В стеклянном кафе, похожем на ледяной зеленоватый кристалл, в ранний час народу было немного, в пустом зале разговаривать почему-то хотелось шепотом. Витька вообще не говорил ни о чем. Валентин перечитал вслух меню сверху вниз, потом снизу вверх и замолк.

Официантка принесла наконец яичницу. Все углубились в еду.

– Мне понравился Тихон Карпович, – безо всякой связи с яичницей сказал Валентин. – Как он про этого солдата: шпиен немецкий...

Виктор опять промолчал. Мне не хотелось поддерживать ночной разговор. С Валентином я не был согласен: Тихон Карпович мне не нравился. Если уж говорить, то не о толстом уряднике. Я стал подыскивать – о чем, как вдруг Виктор поднял голову от тарелки:

– Меняем маршрут, ребята, лады?

– Почему меняем маршрут? – спросил Валентин.

– Едем в хутор Завьяловский.

– Ты что, Витя?

– А ты хочешь упустить такой случай? – ответил Виктор.

– Какой?

– Не поискать марсианина?

Валентин беспомощно огляделся по сторонам. Я подумал: "Почему – марсианина?"

Виктор достал из кармана смятую карту, исчерченную карандашом.

– Вот Крым, – показал он. – Вот Ростов, Белая Калитва. А вот – Завьяловский, видите точку? – В стороне от Белой Калитвы на карте стояла вдавленная карандашом точка. – Завтра к вечеру будем на месте, – заверил Виктор. – А карту мы со стариком исчертили... У администратора я справлялся: с паспортом у старика все в порядке, выдан на имя Кумраева Дмитрия Яковлевича. Его тут и так знают, он не первый раз в кемпинге. "Трепач?" – спросил я. "Нормальный старик", – ответила администратор. Я тоже думаю, что нормальный. Как он рассказывал – помните? Не верится, чтобы врал. Вот фамилия: Пахомов В. Г., – Виктор указал на нижний ободок карты. – Это его сверстник в Завьяловском, Виктор Гаврилович... Махнем? Виктор поглядел в лицо мне, Валентину. – Не все ли равно, как отдыхать? – спросил он. – Покопаем немножко, поработаем...

Зал заполнялся шумом и говором. Гремели стулья, смеялись девушки. Лишь над нашим столом висела острая, как топор, тишина. "Очнись..." – говорили глаза Валентина, уставленные на Виктора. Не ручаюсь и за свои глаза. Что-то, наверно, доходило до Витьки. Обычная уверенность в его голосе испарилась. Мальчишеским просительным тоном он повторил:

– Поедем, ребята!..

Тут только мы поняли, что все это у Витьки всерьез. Может быть, впервые за пять лет, в которые мы знали друг друга, в нем открылась мечта. Может, и человек-то перед нами открылся по-настоящему.

– Поедемте... – повторил он.

И может быть, впервые мне захотелось уважить его – не меценатски, не свысока, как когда-то давал переписывать ему конспект, – уважить товарища от души.

– Поедем! – сказал я.

Теперь мы объединились против Валентина вдвоем. Он с сожалением поглядел на нас, но, видя, что спорить с нами – попусту терять время, махнул рукой.

Виктор преобразился.

– А теперь – план поездки! – воскликнул он. – Предлагаю немедленно закупить продукты. Сколько у нас наличными?

Мы вывернули карманы. Набралось сто шесть рублей.

– Давайте в общий котел.

Мы сдали Виктору деньги.

– Купим необходимое – хлеб, консервы. Мало ли каких ресторанов, соблазнов встретится на пути? Оставим только на газировку. Без сиропа. Во-вторых, купим запас бензина. Нальем полный бак и запасную канистру. Нужны талоны: километраж у меня подсчитан, расход горючего я знаю. И еще – дадим телеграмму.

Виктор вырвал из блокнота листок и стал писать:

"Дорогой папа, прости за угон машины. Едем разыскивать марсианина. Тут такая история, можно сказать, – глобальная. Жди интересных вестей. Твой Виктор".

– Раз, два, три... – пересчитал он слова. – Ровно двадцать. Считая по три копейки за слово, – шестьдесят копеек: телеграмму пошлем простой, чтобы деньги зря не транжирить... Почтовый сбор десять копеек. Всего – семьдесят. Не много? Виктор вздохнул. – Ничего не поделаешь...

Мы сделали все по плану: отправили телеграмму, купили консервов и хлеба. Лопаты, пожалуй, найдем в Завьяловском. Закупили полный запас бензина. Оставили денег только на газировку, как советовал Виктор, и выехали из Симферополя по северному шоссе.

"Волга" летела, как птица. Транзистор на этот раз молчал, мы тоже молчали, переживая торжественность момента.

Вообще, день выдался молчаливым. Но если бы хоть чуть-чуть поскрести каждого и заглянуть, что там, внутри у нас, честное слово, у всех было одно: а если старик прав, если металлический человек был? Витька заразил нас уверенностью? Но если бы в каждом не звенела тайно мечта о необычайном, никакие убеждения товарища не подействовали. Мы не поехали бы, и все.

Если уж быть до конца откровенным, то за бравадой Валентина и за моим молчанием весь день скрывалась боязнь: не сболтнуть о. железном солдате, не показать себя дураком перед другими. А Витька не побоялся! Даже если из поиска ничего не выйдет, Виктор и тут будет прав: не все ли равно, как отдыхать?

Дорога, дорога... Забегая вперед, скажу, что до Завьяловского мы доберемся, найдем Пахомова, кручу, с которой кинули железного человека, будем копать под кручей, ничего не найдем. А пока мы едем, молчим.

Но мы разговоримся – не такая тема, чтобы можно было молчать. Откристаллизуется мысль, и разговор начнется. Хотя бы я и начну. А может быть, Валентин? Подождать, пока Валентин?..

Не заговорил, однако, никто. Позади нас раздался гудок. Кто-то на скорости, большей, чем наша, обгонял "Волгу". Виктор сдал в сторону, ближе к кювету. Синий милицейский мотоцикл пролетел мимо нас, нам подали знак остановиться. Виктор сбросил газ, через секунду машина стала.

Старший инспектор милиции – за ним маячили еще двое – подошел к "Волге".

– Виктор Яковлевич Казанский? – спросил он, козырнув Виктору.

– Я... – ответил Виктор, ничего не подозревая: правил уличного движения с утра он не нарушил ни разу.

– Машину придется задержать. – Инспектор опять козырнул Виктору.

– Почему? – спросил Виктор.

– Кому принадлежит эта машина? Инспектор наклонился к нему.

– Моему отцу...

– Якову Аполлинариевичу Казанскому, – добавил инспектор.

– Да... – Виктор начинал кое-что понимать.

– Освободите машину, – кивнули нам помощники инспектора. – Возьмите личные вещи.

Мы с Валентином вышли. Подумав секунду, Валентин потянул за собой рюкзак с консервами. Я распахнул багажник и вытащил сумку с хлебом.

– Вы тоже выходите, – предложил Виктору инспектор.

Виктор вышел, взяв по привычке транзистор.

– Но по какому праву? – воскликнул он.

Инспектор развернул перед ним телеграмму. Из-за Витькиного плеча я успел прочесть две строки:

"...проучить его, шалопая, оставить на дороге как есть. Директор треста Казанский".

– Будьте добры...– Инспектор отстранил Виктора на шаг от "Волги".

Они так и уехали: мотоцикл впереди, за ним – плененная "Волга".

Солнце садилось, согревая степь нежаркими косыми лучами. Шоссе лежало ровное, как линейка. Ни одной машины не было на нем от горизонта до горизонта. Тишина струилась неимоверная, пронизывала и опустошала нас, делала невесомыми. Чтобы не расплыться, не испариться в ней, Валентин сказал:

– Бензиновые талоны уехали...

– Чертов папаша! – Виктор яростно погрозил в ту сторону, куда скрылись "Волга" и мотоцикл. Однако он тут же успокоился и, загибая пальцы, начал подсчитывать: – Консервы есть, хлеб есть, транзистор есть...

Степь лежала огромная, и мир был огромным; тишина опять навалилась на нас, и опять, чтобы не раствориться в ней, Валентин спросил:

– Как будем добираться до Калитвы?

– На поездах – зайцами... – буркнул Виктор.

Жизнелюбцу Витьке все давалось легко. Молча он разворачивал карту – где тут ближайшая железнодорожная станция.