Текст книги "Собрание произведений в одном томе"

Автор книги: Михаил Жванецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

С женщиной

С женщиной можно делать все что угодно, только ей нужно объяснить, что мы сейчас делаем.

Мы идем в театр. Мы отдыхаем. Мы красиво отдыхаем. Мы вкусно едим. Сейчас мы готовимся ко сну. Женский организм дольше подготавливается к событию и дольше отходит он него… Что предстоит событие и что это событие – надо объявить заранее. Жизнь будет торжественной и красивой.

«В воскресенье мы встанем поздно, в одиннадцать часов, легкий завтрак, выйдем во двор и будем наблюдать игры детей, к трем вернемся, устроим обед на двоих и будем смотреть «Клуб кинопутешествий», затем красивый семейный ужин, сервированный на двоих, с чаем и конфетами, просмотр новой серии по ТВ и в двадцать три тридцать праздничный сон. Тебя такое воскресенье устраивает? (Конечно. И хоть это точно то же, что и в любой выходной, – есть мужская четкость и праздничность.)

А в понедельник где-нибудь вечером, особенно после ужина, мы сделаем вылазку на Богдана Хмельницкого – настоящую, с осмотром витрин, не спеша зайдем во дворы, парадные. Очень интересно. (Сказать, что это интересно, должны вы.)

В среду после ужина прослушаем пластинку, которую я купил. Это очень интересно, великолепный состав (что великолепный состав, сказать должны вы), и потом прекрасно уснем. (Что прекрасно уснем, тоже надо сказать.) А в ближайшую субботу сюрприз. Креветки, пиво. Прекрасные креветки и чудесное пиво (надо сказать.)

В субботу после обеда я тебя приглашаю на пивной вечер здесь. Это будет великолепный вечер, который очень интересно пройдет.

В воскресенье с утра я просматриваю газеты, ты готовишь праздничный воскресный борщ под мою музыку. Я выбираю пластинки, ты слушаешь и оцениваешь по пятибалльной системе. По такой же системе я оцениваю твой борщ. («Твой» говорить не надо – наш борщ.)

В последнюю неделю февраля мы идем в театр и обсуждаем спектакль дома за легким ужином на двоих. Ужин будет при специальном освещении. Об этом позабочусь я. Переодеваться не будем, сохраняя красоту и впечатление.

Завтра у нас покупка. Мы покупаем мне туфли, то есть ты выбираешь, оцениваешь, я только меряю. Покупку отмечаем дома торжественным обедом. Вечер проводим при свече у телевизора».

Жизнь приобретает окраску. Все то же самое, но торжественно, четко, заранее. Вашу подругу не покидает ощущение праздника. Она стремится домой, из дома стремится в магазин, откуда стремится домой, чтоб не пропустить. И выходы на работу становятся редкими – всего пять раз в неделю, и целых три праздничных вечера, и два огромных, огромных воскресных дня.

«Посмотри, как необычно расцвечено небо сегодня, какой интересный свет. Совершенно неподвижные облака. Они двигаются, конечно, ты права. Но в какой точной последовательности.

Очень необычная была у нас неделя, которая завершила прекрасный месяц. И вообще год был удачным. Необычайно удачный год. (Тут недалеко, что и жизнь удалась.) Мы с тобой прекрасно живем (это надо сказать). Гораздо интереснее, вкуснее и праздничнее остальных, ты согласна? (Спрашивать здесь нельзя. Надо утверждать!) Ты согласна! Я тоже.

А Новый год встречаем на Богдана Хмельницкого. Потрясающе! Будем заглядывать в окна, наблюдать за людьми. Это очень интересно. Рад за тебя. Готовиться надо уже сегодня. Отберем окна, подготовим квартиры, наметим точный план. Выход из дома в двадцать три ноль-ноль, встреча Нового года с шампанским, возвращение домой в целых двадцать четыре часа и праздничный новогодний сон».

В этой торжественной жизни не поймешь, то ли вы ее считаете идиоткой, то ли она вас. Но как красиво, черт возьми!

Давайте сопротивляться

Случайно попав в ресторан после многолетнего перерыва, она застала там мужа своей сотрудницы, начальника дорожного управления. С тех пор у нее заасфальтирован двор, отремонтированы окна и двери, проведены телефон и горячая вода, а дом назначен на снос.

Затем она выследила какого-то начальника в гостинице под чужой фамилией. Представилась знакомой жены и в ужасе выскочила.

Рыбу и дичь ей завозят до магазина. Апельсины сынок уже не может. Мужа воротит от одного вида бананов. А от индейки, что томится сейчас в духовке, они обломят только лапки.

Теперь она слоняется за городом, ищет кого-то по промтоварам.

Товарищи! А если ей не поддаваться? Ну и пусть сообщает.

После вчерашнего

Вот она, наполненная жизнь! После тусклой недели литературной работы. Наконец…

Солнце ударило из зенита. Вчерашнее стоит столбом. Трудно вспомнить, так как невозможно наморщить лоб. Только один глаз закрывается веком, остальные – рукой. Из денег только то, что завалилось за подкладку. Такое ощущение, что в руках чьи-то колени. Несколько раз подносил руки к глазам – ни черта там нет. От своего тела непрерывно пахнет рыбой. Чем больше трешь, тем больше. Лежать, ходить, сидеть, стоять невозможно. Организм любую позу отвергает. Конфликтует тело с организмом, не на кого рассчитывать. Пятерчатка эту голову не берет: трудно в нее попасть таблеткой. Таблетки приходится слизывать со стола, так как мозг не дает команды рукам. Дважды удивился, увидя ноги. Что-то я не пойму: если я лицом вниз, то носки ботинок как должны быть? И сколько их там всего?

И хотя галстук хорошо держит брюки, видимо, несколько раз хотел во двор и, видимо, терял сознание. Видимо, не доходил, но, видимо, и не возвращался.

И что главное – немой вопрос в глазах. Моргал-моргал – вопрос остается: где, с кем, когда и где сейчас? И почему в окне неподвижно стоят деревья, а под кроватью стучат колеса?

Будем ждать вспышек памяти или сведений со стороны.

Клянемся!

Нас обливает презрением категория специальных женщин.

Администраторы, дежурные, телефонисты, официанты, няни, врачи, кассиры, не старые, не тупые, не темные. Среднего возраста и образования, безглазый верх, сиплый голос, пропитый выдох, прокуренные пальцы! Что-то вроде парика. О фигуре речи нет – хотя есть тело, низко сидящее на кривых кавалерийских ногах, втиснутых в каблуки. Запах дорогих духов перебивается табаком, вином, сапогами.

По примеру древних греков лисистратов я обращаюсь к вам, мужички! Клянемся! Взявшись за шею, наклонившись в круг – в древнем греческом танце сиртаки, – клянемся!

Даже после дальнего плавания или службы на Севере, даже если очень нужен номер в гостинице или даже билет на поезд к мамане отбыть, даже если вы глубоко и затаенно страдаете от неказистой внешности, прикрытой кишиневским плащом, и жизнь своей мозолистой рукой вот-вот разыщет ваше горло, – и в этом невыносимом кульминационном виде не подходите вы к ним вплотную, не устраивайте им удовольствия, мужички, мужчины, парни боевые, рвущие узду, – стой!

Что может быть хуже презирающего конторского хама-холуя? Только женщина из этого подвида. А наличие чудовищной груди и пожарной помады ничего не обещает, ибо никакая темнота не скроет убожества духа, а вспышка света оскорбит твое зрение презрительным лицом с желтыми зубами. Встреча с ней подсудна, как любовь пожарного со студентом.

Матросы! К вам, одуревшим от качки и хорошего питания, обращаюсь я! Клянемся! Общаться с ними только на непреодолимом расстоянии вашей вытянутой руки.

Офицер-лейтенант-гардемарин, не торопись! Иди погуляй, постой у Пушкина, покрутись у вокзала. Твое счастье бегает повсюду, а несчастье сидит там, за прилавком, и сипло дышит, колыхая тремя банкетками.

Пусть нас ищут, мужички, какие мы ни есть, а если захотим и договоримся, то нас тоже будет очень не хватать, и, чтоб выманить нас на свидание и соблазнить, суровая дама будет впадать в огромные расходы. Женщина мужского типа противна природе, как лающая корова. Пусть так и бегают в поисках нас. А мы у своих, у маленьких и беззащитных, у женственных и благородных.

И пока эти круто не развернутся лицом к людям, пока в глазах не сверкнет доброта и в тексте слов не появится обещающий оттенок, – клянемся, как древние греки, с трудом живущие сейчас, что ни одна женщина указанного вида не коснется нас любым своим пальцем. И музыка любви для них не заиграет. И мужеподобие, поднимаясь вверх, пробьется бородой и лысиной, которая не мешает настоящему мужчине, но окончательно гробит бывшую женщину.

Пусть мы без джинсов, но у своих, пусть без пива, но на свободе.

А у нее в кладовке бара грохочет червь, похожий на фарш, трижды пропущенный через мясорубку. Это ее муж. Пусть он и занимается этим черным неблагодарным делом!

* * *

О чем я хотел спросить вас?..

Так… На это вы все равно не ответите…

От этого вы страдаете так же, как я…

Это вас не интересует, как и меня…

Тут вы мне не добавите… Собственно, у вас те же источники…

На это вы все равно не ответите…

Об этом и слова не скажешь…

Об этом вы тоже ничего не знаете…

Ну а это мы знаем все…

И все-таки спасибо за разговор.

* * *

Коммуникабельность через герметичность.

* * *

Я квартиру не убираю, я ее просто меняю.

* * *

Любимая женщина обросла ладошками, как деревцо.

И в жестких, и нежных, от детских до взрослых.

И стоит, шепча ветру: «Дуй сильнее! Пусть старые облетят!»

* * *

Мадам, мы с вами прекрасно дополняем друг друга. Я умный, веселый, добрый, сообразительный, незлопамятный, терпеливый, интеллигентный, верный, надежный, талантливый…

* * *

Ну хоть пять минут в сутки подумайте о себе плохо. Когда о тебе плохо думают – это одно. Но сам о себе пять минут в день… Это как тридцать минут бега.

* * *

В этой любовной спешке он содрал с себя белье раньше пиджака.

* * *

 
Он мне рассказывал,
как однажды на пустынном берегу под Керчью,
в страшную штормовую ночь,
когда ревело море, метались тучи
и проблеск маяка почти не виден,
ровно в три часа
его дико потянуло в Америку.
Продолжалось это примерно пятнадцать минут.
Затем море успокоилось,
тучи пропали,
и он остался, в чем был.
 

* * *

Летал я лет пять назад на этом самолете. Так хорошо сидел. Смотрю, бегает какой-то юноша по салону.

– Как вам, удобно, неудобно?

– Удобно, – говорю, – очень.

Он взял и укоротил промежутки между сиденьями. Теперь неудобно. Каждый свой ответ надо обдумывать!

Сороковые

Общество наше, не то, в котором мы все состоим, а то, которое образуем, было подвергнуто тщательному наблюдению. Там обнаружено появление одиноких личностей сороковых с лишним годов. Эти люди, куда со всей силой входят женщины, пытаются вести беседы, затрагивающие вопросы политики, жалуются на сердце, тоску, вздыхают часто, смотрят наверх, не могут подать себе чашку чая. При появлении молодых женщин проявляют некоторую озабоченность, оставаясь неподвижными, которая вытесняется жалобами на тоску, сердце, некоторые вопросы политики, лечения.

Глубокое недоумение вызывает внезапно затанцевавший сороковик.

Женщина-сорокапятка одинока, полногруда, золотозуба, брошиста, морщевата, подвижна. Легко идет на контакты, если их разыщет. Танцует много, тяжело, со вскриком. Падает на диван, обмахиваясь. Во все стороны показывает колени, ждет эффекта. В этой среде особенно популярны джинсы, подчеркивающие поражение в борьбе с собственным задом, женитьба на молодых, стремительно приближающая смертный час, и тост за здоровье всех присутствующих. Второй тост – за милых, но прекрасных дам – предвещает скучный вечер со словами: «А вам это помогает?.. Что вы говорите?..»

Романы сорок плюс сорок – небольшие, честные, с двухнедельным уведомлением.

А в основном это люди, смирившиеся с одиночеством, твердо пропахшие жареным луком, и только не дай бог, если телефон откажет или он будет стоять далеко от кровати…

Как руководить

А я говорю: чтобы нашими людьми руководить, надо с утра немного принять. Не для удовольствия. Просто чтобы понять своих трудящихся. С восьми утра, как положено.

Вот вы слышали – ругаются на предприятии, директор кроет, подчиненные возражают? Это все трезвые люди. Слегка выпивший никогда такого не допустит. Кто же будет налетать на другого, если у обеих, ну просто у обеих празднично на душе. Хорошо с утра.

Чтобы производство стало красивое, кабинеты чистенькие, вахтерша баба Даша сексуальная. Это чтоб все в порядок привести – сколько времени и трудов надо! А так все с утра по чуть-чуть, по слегка, чтоб солнце побыстрей взошло. Не все! И не нужны расходы на приведение территории в порядок.

Значит, грубость исчезла – это раз. Для руководителя, который этой конторой руководит, это главное. Он только крикнет из окна: «Контакт!» – мы со двора: «Есть контакт!» «От винта!» – мы: «Есть от винта!»

Значит, можно потребовать, и тебя поймут. Можно направить человека, и он пойдет. Может, он и не сразу дойдет. Может, он и не туда пойдет – это неважно. Важно, что он войдет доброжелательно.

Ну, конечно, картина не такая лучезарная: есть среди нас еще непьющие. Я сам видел одного такого года два назад – аж синий. Глаза горят, руки растопырены, весь скрюченный, недовольный. За ними, конечно, уже и последить можно. Не может быть, чтоб он просто так не пил – он или к нам заброшен, или от нас. Он себя раскроет, он сболтнет. Хотя трезвые – народ скрытный, не поймешь, что у него на душе.

Мы откровенней. Ну, конечно, тот, который лежит в канаве, может, не сразу выразит, что у него накопилось. Значит, выразит постепенно, сюда же, в канаву, и двое-трое наших, лежащих рядом, все это поймут.

У нас все внимание идет человеку, а не той дурной машине, потому что среди наших от механизации высокая травматизация, особенно в литейке. Сколько наших не могло перепрыгнуть тот ручей! До середины долетали и исчезали к чертовой матери. А кто в шестернях вращался подолгу. Не по долгу службы, а подолгу времени.

Выключить все, залить все водой, чтоб сохранить праздник, чтоб солнце большое и мелкие отдельные недостатки сливались в один и пропадали вдали, на радость веселым, доброжелательным людям с блестящими с утра глазами.

Маленький вентилятор

Маленький вентилятор для закрытых помещений – несколько ос, связанных вместе на палочке, – жужжит и обвевает. Только их надо аккуратно кормить и каждую на веревочке держать, в крохотных ошейничках с вензелем «МЖ». Их четверо: Зина, Олечка, Люсечка и Константин.

В записной книжке, в корешке, живет светлячок Геннадий Павлович, который по ночам ползет впереди и освещает ярче или темнее, в зависимости от вдохновения, только его тоже нужно кормить и обязательно прочищать животик кисточкой, смоченной в молоке.

А странички перелистывает обыкновенная гусеница, которую тоже надо кормить, но не держать на веревке, потому что ее и так преследуют.

Так мы и трудимся. Когда меня спрашивают: «Чем же вам помочь?» – я отвечаю: «Ничем не нужно помогать, вы – не мешайте, пожалуйста!»

Как с ними говорить

Женщинам можно все. Им нельзя давать время для раздумий. Сколько здесь пострадавших мужчин, с которыми не встретились, не поговорили, не переписывались.

Нельзя говорить: «Подумайте, если вы согласны, я вам позвоню!» Или: «Вы подумайте, а я у вас спрошу через полчаса… Я буду готов за вами заехать, если вы согласитесь, я буду у вашего подъезда, если нет, я позвоню завтра… Пожалуйста, ответьте мне, располагаете ли вы свободным временем, допустим, в субботу?.. Позвонить в пятницу? Хорошо, договорились».

Так нельзя разговаривать даже с министром общественного транспорта, а женщины вообще не те люди… «Скажите, а вас устроит воскресная поездка?..» Нет! Нельзя так говорить!

Немедленно! Сейчас! Тут! Здесь! Уже! Ну, давайте. «Алло, я за вами заезжаю. Вы будете готовы. Значит, я внизу. Значит, я подымусь. Значит, я войду! Значит, я ложусь под дверьми. Значит, я дышу в замок. В общем, вы будете готовы к двадцати. Не к восьми, нет! Именно к двадцати. Я буду у вас! Именно я у вас!» Это не от нахальства с наглостью, а чтобы не говорить, на какой улице, под каким деревом. Минимум для раздумий. Никакой необходимости ориентироваться в пространстве, даже в двух минутах ходьбы от дома. Не спрашивать где, куда, когда. Цифры и факты оглашать самому. «Я стою здесь. Я уже здесь. Только выгляньте – меня видно. Я напротив в автомате, я машу букетом, я радостно мечусь под окном. Я хочу слышать шаги по лестнице, идущей вниз. Ведущей вас ко мне вниз. Ну!»

– Но я сегодня собиралась мыть…

– Нет. Мы на минуту.

– А куда?

– В прекрасный дом.

– Я не знаю…

– Мы на минуту зайдем и тут же…

– Что – тут же?

– Ничего, там вас хорошо знают.

– Откуда?

– Не знаю. Знают. Там будут ваши друзья.

– Кто?

– Все вас ждут давно. Мы на минуту, а потом придумаем что-нибудь еще.

– Что – еще?

– Придумаем.

– Что? Что?

– Пока сюрприз.

Ошибка! Какой «сюрприз»? Какой «пока»? Вы заколебались. Вы сделали паузу.

– Нет. Я не могу. Я должна мыть.

– Ну завтра. Ну пожалуйста.

Лепет. Мура. Вся автоматная очередь начинает толкать вас в спину. Очередь все поняла. Уважения нет. Вы провалились, уступите место следующему…

– Вы давно без девушки?

– Давно.

– Ага. Могли бы и не отвечать. Букет бросайте сюда.

Какой взрослый мужчина…

Какой взрослый и крепкий мужчина не любит уйти в лес и полежать на траве?! Какой взрослый и крепкий мужчина не любит поплакать в теплую шею, в теплое родное плечо, в то самое место, созданное для мужских слез?! На работе притесняют, я – к тебе. Давят, давят перчатки. Тесен мне, тесен так плотно облегающий меня мир. Еще немножко дай мне сил – я опять ринусь туда. Возвращаюсь, опаленный снаружи, раскаленный внутри, и припадаю.

Наши милые женщины, выращенные в небольшом объеме двухкомнатных квартир! Как бы хотелось, чтобы у вас было все хорошо, чтобы наша могучая промышленность перестала рыть ходы под нами, а немножко поработала на вас. Чтобы мощные станы Новокраматорского завода выпускали нежные чулочки, такие скользкие и безумные, когда в них что-то есть. Чтобы перестал страшно дымить Липецкий химкомбинат, а выпустил очень вкусную блестящую помаду, делающую губы такими выпуклыми и желанными, и чтобы грохочущий и вспыхивающий по ночам УЗТМ полностью перешел с бандажей товарных вагонов на тончайшие колье и ожерелья. Меньше дыма – больше толка. И на Кольском полуострове перестали бы наконец ковыряться в апатитах и выпустили духи, от которых все мужчины стали мужчинами и побледнели. И тогда наша маленькая и удивительная женщина не будет тратить столько сил на добычу и украшение самой себя. И из глазок у нее исчезнет большая озабоченность. И красота некоторых не будет стоить их мужьям такого длинного срока, а мозоли на лучших в Европе ногах пропадут вместе с теми сапогами, за качество которых мы так боремся. А мускулы останутся только у гимнасток. И мы будем смотреть на них и радоваться, что это не наша жена там кувыркается, мелькая широкими плечами и стальным голеностопом. А наша – здесь, ароматная, нежная, слушающая внимательно про все безумие борьбы за технический прогресс и езды в переполненных автобусах. Должен же дома быть хоть один человек с не помятыми в автобусе боками!

Это и будет равноправие, когда каждый приносит другому все, что может. Мы же все хотим после работы в лес, на траву.

Пусть этим лесом будет наша жена.

Ленинград. 1978

Не жить с тобой, хоть видеть тебя.

Холодный май. Дожди.

Несчастья. Запреты.

Преданные женщины.

Робкие цветы.

Белое небо, лужи, озёра, лужи, улицы насквозь, солнце вдоль улиц.

Люди поперёк.

Магазины поперёк.

Несчастья. Запреты.

Дворцы. Древние кинотеатры.

Обложное небо.

Водка. Маленькие мальчики пьяные.

Маленькие девочки пьяные.

Грибы в шапке у синего, у лилового.

Черешни у приезжих в руках.

И во ртах. У приезжих.

Клубника. Во ртах. В посылках.

Черешни. Груши. Хурма. Цветы.

У приезжих в руках и на прилавках мясо мороженое.

Слёзы. Несчастья. Запреты.

Темень в царских окнах.

Четыре светлых окна на дом.

В Дачном. В Купчино. В Ульянке.

Гаснет последнее в одиннадцать тридцать.

А белое небо.

И слёзы. И несчастья. И запреты.

И сладкий воздух на Обводном.

И тракторы на мосту от Кировского.

Интеллигенция тихая-тихая.

Поддерживающая в несчастье. В запретах.

Уходим. Улетаем.

«Южнее, западнее». Уходим.

И балет.

Балет танцует от стен, от домов, от белого неба, от ансамбля и площадей.

От капителей и портиков.

Тающий балет.

Машины, приближающиеся по мокрому.

И проезжающие. В другие места.

От запретов. От несчастий. От обложного неба.

От черешни в зубах у приезжих.

От влипающего в душу неба.

От влипающего в душу моря.

От влипающих в душу асфальтовых улиц и площадей.

От того, что лежит под ногами, и йоги в слезах.

У всех.

Моё несчастье. Мои запреты. Мой слух.

Мои бьющие отсветом мокрые камни.

Уехал – приехал.

Понял – не понял.

Не лезет в маленькую душу целый город.

Не лезет!

Слёзы мои. Несчастья. Запреты.

Глухие, как дальний поезд.

Целуй меня. Несчастье мое.

Целуй меня за то, что не могу покинуть тебя.

И чахну в твоих объятиях.

От кашля. От водки.

От туберкулезной любви. От выпученных глаз…

Целуй меня…

Я дохну…

Целуй… Это долго.