Текст книги "Том 5. Лесная капель. Кладовая солнца"
Автор книги: Михаил Пришвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Поразительно быстро, – сказал Горбачев, и это были первые слова, которые донесло мне мое ожившее сознанье, – поразительно быстро этот молодой человек от всей чистой науки обернулся в практику жизни.
– Не знаю, чему вы удивляетесь, – ответил Данилыч, – практика является коррективом наших идей.
…И пошло, и пошло…
Но не очень-то долго пришлось нам вместе корректировать практикой жизни чистую науку. Вскоре начинавший тогда свою карьеру охотника за революционерами товарищ прокурора Трусевич, известный потом директор департамента полиции, захватил всех нас в свои сети. Мы сидели с полгода в Риге, потом в Митаве, потом нас расшвыряли по всей стране.
Старший судья
(Из рассказов охотника)
Люблю я собак! Первое – люблю, конечно, охотиться и держу их для охоты, а еще – и это, может быть, даже больше охоты: люблю поговорить с ними, посмеяться, поиграть и, как говорят, «отвести душу»… Но выставлять своих собак я не люблю. Почему? Вот об этом я и расскажу…
Однажды назначили выставку собак, и мне позвонили из охотничьего общества, что выставлять необходимо.
Ну, если так, – делать нечего! Привожу свою Нору. Небольшая собачка эта Нора, величиной с зайца, на коротких ногах, и хвостик обрублен, а уши длинней сеттеровых, и, если голову держит пониже, уши метут пыль на земле. Во время кормления надеваем колечко из старого чулка, и оно подхватывает уши и не дает им валиться в миску. Псовина у Норы сеттеровая, густая, волнистая, черная с белым, ножки в белых чулочках. На охоте у нас она годится только для уток, вытуривает их из тростников, приносит убитых, вылавливает подранков.
Смешна и мила эта собачка своей важностью: идет – от земли не видно, а сеттер – настоящий сеттер! Из человеческих свойств – у нее замечательная память на адреса, и, говорят, в Лондоне эта собачка, спаниэль, водит за собою слепых на веревочке.
Привожу я свою Нору на выставку. За столиком сидит, регистрирует известнейший у нас главный судья охотничьих собак.
– А. А., – говорю, – не хочется мне свою Нору показывать, если можно, зарегистрируйте и отпустите.
– Это почему? – отвечает. – Чумы боитесь? Не бойтесь! У нас на выставке все предусмотрено.
– Не чумы боюсь, а стыдно сказать: чужого глазу боюсь, сглазят.
Он откинулся назад, поглядел на меня, как глядят русские люди, когда догадываются, что собеседник задумал немного подурачиться, и принялся хохотать, приговаривая:
– Ох, уж эти мне охотничьи писатели!
Отсмеявшись, он положил мне руку на плечо и ладонью по шее потрепал, как лошадей треплют: любовно, с улыбкой дружбы. И, указав на мою спаниэльку, сказал:
– Золотая медаль! Я вам ручаюсь: такой другой сучки нет в городе, ей обеспечена золотая медаль. Я это вам как старший судья говорю.
Вот подумайте теперь, как тут совсем отказаться от суеверия? В этих собачьих золотых медалях нет ни малейшей частицы золота, это просто бумажка, на которой только слова. Но довольно было произнести слово «золото», чтобы какой-то яд вошел в меня. Яд вошел в меня в один миг и начал соблазнять меня. Мне вдруг ужасно захотелось получить золотую медаль. Но я знал один тайный порок Норы и сказал:
– Не получит Нора золотую медаль: у нее бульдожинка.
А. А. наклонился к Норе, огладил ее осторожно, умело развел ей губы и потемнел в лице: зубы нижней челюсти у Норы выступали вперед, а верхние зубы заходили за них.
– Бульдожинка явственная, – сказал он.
– Так отпустите же меня, как я вас просил. Зачем мы будем выставлять собаку с бульдожинкой?
Он побыл немного в задумчивости, с темным лицом. Но трудно такому светлому русскому человеку, такому чистому охотнику долго оставаться с темным лицом. Вдруг молния прорезала тьму, и чистое здоровое лицо его, как природа, обновилось после грозы.
– Отчего же не выставлять? – сказал он. – Не я буду сегодня спаниэлей судить, а судьи наши, может быть, и проглядят.
С великим изумлением и смущением я поглядел на него…
Лет тридцать уже я знаю этого человека. Он живет за городом. У него жена – одна на всю жизнь, всегда с ним, несколько замечательных собак, есть гитара и краски. Пишет он исключительно собак и охотничьи сцены. Сбывает картинки в охотничьи магазины. Какая корысть такому совершенно независимому судье кривить душой на собачьих судах? Мало того! Сам я, когда пишу свой охотничий рассказ, виляя между правдой и выдумкой, как в море между волнами, гляжу всегда на А. А., как на маяк. И вот теперь этот-то мой маяк явно ведет меня на скалу.
Он же, видя мою растерянность, подмигнул и сказал:
– И очень просто, что бульдожинку они проглядят. Собака такая очаровательная, такого превосходного экстерьера: про мелочь такую и не вспомнят. Обрадуются – и проглядят. Получите медаль! Ведите!
И я повел.
Это была длинная широкая аллея среди собак разных пород. Была там низенькая каракатица-такса, длинная, на кривых ножках, была огромная борзая с белой расчесанной шелковой псовиной, с бархатным голубым, шитым золотом ошейником, был дрожащий, как часовая пружинка, голенький черный пойнтер, был здоровый и рыжий ирландец, и волшебная балеринка, самка лаверака, и пуделя были, остриженные подо львов и под дам со шлейфами. Возле страшных кавказских сторожевых собак собрался народ. Разговоры и споры тут были всякие.
– Для чего у них глаза скрываются в кустах, глаз вовсе не видно, как вы думаете, для чего?
Интересный вопрос привлекает многих; никто ничего не знает по книгам, каждый старается догадаться по себе и нисколько не гнушается сравнивать свою человеческую душу с собачьей.
– По-моему, – сказал один из любителей, – кусты на глазах, как и всякие кусты: прохожий думает – куст, а там, в кусту, глаз наблюдает за ним. Сторожевая собака!
Так везде идут разговоры, и всё не по книгам, всё по себе…
Мы пришли с моей Норой к рингу. Тут были уже все спаниэли со своими хозяевами в ожидании судей. Посмотрев на моих конкурентов, я почувствовал в себе ласковое сердце: ни одной мало-мальски даже подходящей для сравнения с Норой собаки не было. И что тут говорить, каждый из нас спортсмен в чем-нибудь: каждый ищет хоть в чем-нибудь установить свое первенство. Как я тут это чувствовал и повторял про себя слова старшего судьи: «Золотая медаль обеспечена!»
Пришли судьи: два великана и один маленький, все незнакомые. Нас пригласили на ринг; мы попросили собак к левой ноге и пошли друг за другом по рингу кругом. Все судьи как глянули на мою Нору, так и не отводят от нее глаз…
Радуйтесь, охотники, радуйтесь, дорогие собачники, радуйтесь, все чудесные люди, сумевшие сберечь в себе до старости наше золотое детство. Был я угрюмый себялюбец, сберегавший свою красавицу от чужого глазу и презиравший выставки! Пожалуйте, глядите, вот он перед вами с седеющей бородой, ходит по кругу, водит маленькую собачку и никак не может скрыть от людей своего счастья в борьбе за первенство.
Судьи глядят только на одну Нору, забегут вперед – и глядят, отстанут – и глядят сзади; один, великан, стал на колени, другой, маленький, даже и лег.
Но самое главное в этом счастье было, что я и забыл про бульдожинку: как будто ее вовсе не было или как будто само собою выходило в движении славы, что раз уже свет заметил красавицу, то тут же и простил ей эту бульдожинку.
Судьи вдруг перестали смотреть на мою Нору и делать отметки в своих судейских журналах.
Они собрались все кучкой, и маленький судья махнул рукой в том смысле, что я могу уходить.
Мне оставалось сделать несколько шагов до массы людей, гуляющих по широкой аллее. Две-три секунды – и толпа бы меня поглотила и я исчез бы от суда в толпе, как рыба в воде. Но мне сказали: «Вас зовут!» Я оглянулся и увидел: все судьи руками звали меня обратно к себе.
Нет! Нет! Положа руку на сердце, я и сейчас после всего благословляю этот великолепный путь к славе и верю, что чистого человека он может подвести к самым звездам.
В своем падении я сам виноват, что поддался соблазну..
Судьи мне сказали:
– Надо посмотреть пасть.
И только посмотрели…
Так вот вынимают билет и проваливаются на экзаменах: век проживи – и все будет сниться, как вынул этот проклятый билет. Но в конце-то концов ведь сам же виноват, что не выучил…
Всю досаду свою, конечно, я перенес на А. А.: зачем он вовлек меня в это дело, зачем?..
С трудом я нашел его на выставке. И он, сияющий здоровьем, готовый обнять меня и поздравить, спросил:
– Ну как, проглядели?
– Совсем было проглядели, – сказал я, – но под конец…
– Заметили? – радостно загораясь, воскликнул он. – Неужели заметили?
– Вы меня подвели…
– Ну, милый, – похлопал он меня по затылку ладонью, – о каких пустяках вы говорите, – а судьи-то у нас какие! Что из того, что мы не получим медали, – судьи-то, судьи какие, а?..
И тут вот только и понял я, зачем это мне тогда подмигнул старший наш судья собак: это старший судья так сговаривался со мною на испытание маленьких судей; и когда оказалось – судьи хорошие, то действительно, стоило ли печалиться, что я потерял золотую медаль?
Золотой портсигар
Работа была совсем маленькая: вставить разбитое стекло на веранде. Стекло у меня было свое. Саша раздобыл алмаз и вставил.
– Это не работа, – сказал он. – Я ничего не возьму.
– В таком случае, – ответил я, – давай выпьем по рюмочке.
– Это можно, и не секрет: я люблю.
Стакан я ему налил порядочный, он выпил и сразу же захмелел. Тут и начался наш русский разговор, волнистый, кругами, с заключающей каждый круг личной присказкой, вроде «эко либрис» собирателя книг.
– Это не секрет! – говорил Саша.
– Ясно! – отвечал я ему. И пошло, и пошло…
– Это не секрет, – начал он, – у меня нет ни папаши, ни мамаши.
– Ясно! Только, Саша, скажи, как это вышло у тебя, что столяр ты хороший, руки у тебя золотые, и не пьяница, и не мот, а как-то все ты ходишь вроде как бездомный какой?
– Да вот, друг мой, немцы дом мой сожгли в Старой Рузе, папаша и мамаша погибли, с фронта пришел – ничего с собой не принес, а тут вскоре женился, к тестю вошел в дом, и никак еще не могу подняться. Не могу пока, это не секрет!
И тут начался долгий рассказ его о войне со всеми подробностями на длинном его пути от Сталинграда до Берлина и дальше – до встречи с одним американцем на Западном фронте.
– Вы, русские, – сказал тогда американец, – великий народ, большой, сильный и храбрый. Но только скажи, Александр, за что ты воевал?
– Как за что? – отвечал Саша. – Это не секрет: воевал за папашу и за мамашу.
– Ну, и как теперь? – спрашивает американец. – Хорошо теперь живет твой папаша?
– У меня, – говорит Саша, – нет ни папаши, ни мамаши: их убили немцы, и дом наш в Старой Рузе сожгли.
– А как же ты сейчас сказал, что воевал за папашу и за мамашу?
– За Родину. У нас же у всех есть папаша и мамаша: за Родину я воевал. Это не секрет!
– За родину – я понимаю: мы тоже за родину воевали. А я спрашиваю: ты для себя-то за что воевал?
Саша не понял вопроса американца, смутился и не знал, как ответить американцу.
– Как это для себя воевал? – спросил он. Американец тогда вынул золотой портсигар, потом часы, показал и на одежду свою:
– Вот видишь, я за это и воевал, а ты говоришь, у тебя нет ничего своего, и даже нет у тебя ни своего папаши, ни мамаши. За что же ты воевал?
Саша ничего не мог ответить тогда американцу, и теперь ему надо знать от меня, как же ему нужно было ответить американцу.
– Милый Саша! – сказал я. – Ты сам сказал золотые слова, что воевал за папашу и за мамашу. Ты сам золотой человек и можешь плюнуть, как на последнюю дрянь, на этот золотой портсигар.
Но тут вдруг оказалось, что Саша не так был прост, как я думал.
– Нет, – сказал он, – вы не про то говорите. Мне-то, конечно, наплевать на золотой портсигар: я бы, если хотел, сколько хочешь там всего нахватал. У меня не то стало вопросом в голове: не портсигар, не дом, не штаны. А вот как можно за это и за себя воевать, людей убивать, разорять, разорять земли? А человек этот, американец, был такой хороший, ласковый, и спрашивает меня: что я для себя от войны получил, за что я для себя воевал? Дайте же мне ответ, как это можно так думать, что идешь на войну для своей пользы?
Вместо ответа я налил еще по стаканчику, и мы выпили за папашу и мамашу.
Моим молодым друзьям
Мы все немного поэты в душе, особенно охотники. Бывало, входим мы в лес вдвоем с собакой. На одной росистой полянке собака причуяла след, поглядела на меня, и я понял ее: тут ночевали вблизи и вышли в поле через эту полянку тетерева. Но как раз когда собака причуяла след и повела, вдруг сквозь густую крону дерева пробился солнечный луч и полетел вниз. И так вышло случайно, что солнечный луч попал как раз на тот листик заячьей капусты, от которой запахло собаке перышком тетеревенка. Обласканный солнечным лучом, листик заячьей капусты сейчас же сложился, как складывается зонтик, когда дождь перестал. Собака приостановилась, и, пока она стояла, человек видел, как солнечный луч обласкал всю полянку и вся тесная заячья капуста на всей полянке сложилась зонтиками.
Так в первый раз в своей жизни я увидел, как от солнечного луча заячья капуста складывается зонтиком, и самое главное, что после того и все стало в лесу мне показываться такое, чего раньше я не видал. И оттого вокруг все стало волшебным: мы все немного поэты в душе, и особенно охотники.
Конечно, это в каждой ботанической книге можно найти, что тенелюбивое растение прячется от солнца и что заячья капуста, как тенелюбивая, должна была тоже свернуться. Но ведь в ботанической книге сказано вообще о тенелюбивых растениях, и если даже о заячьей капусте, то, конечно, тоже вообще, а не о том самом листике, от которого собаке пахло тетеревенком, и в тот самый момент, когда сквозь ветви густых елок вышел на него солнечный луч.
Довольно бывает какого-то листика капусты, чтобы повязка спала с глаз, и охотник с легавой собакой вошел внутрь самой природы, и где-то в подмосковном лесу открылся ему волшебный лес, как открылся Тургеневу Бежин луг с чудесными мальчиками.
Такое «открытие мира» сопровождается, как и у путешественников в новые страны, неутолимым желанием поведать об этом другим людям и, наконец, когда собака подвела к выводку, превращается прямо в душевный пожар. Вот тогда, закончив охотничью операцию благополучно, Тургенев, усталый и счастливый, вгнездится в какую-нибудь мягкую моховую кочку, отдохнет, вынет свою записную книжку и начнет в ней давать сигналы другому человеку об открытии им нового мира. И тот человек в этом слове поэта получит сигнал и повернет свои глаза в ту сторону, куда раньше он не смотрел.
Так я понимаю поэзию как силу души человеческой, и знаю, что наши русские охотники почти все такие поэты в душе. Но редко, очень редко такой поэт в душе может заключить свою поэзию в словесные шлюзы и по этой реке направить, как настоящий поэт, к желанной цели свои корабли.
Такова тургеневская охота с легавой, и я начал с нее потому, что такая охота воспитала во мне живого человека, способного видеть природу своим собственным глазом. Но есть другая, любительская охота, имеющая значение народного праздника, требующая покровительства и поощрения со стороны государственных органов охраны народного здоровья и военной подготовки.
Любимая у нас по всей стране народная охота – это охота с гончим мастером. Во времена дорогих барских охот у нас процветала охота с борзыми и, как подсобная ей, была выгонка зверя из лесных и болотных угодий в поле гончими стаями. Мало-помалу из этой сложной охоты с борзыми и гончими выделилась в самостоятельную стайная охота с гончими, и на место борзой стал охотник с ружьем Но эта стайная охота с гончими еще была дорога: при двух-трех мастерах в этих стаях было много собак-приживалок, и дело их было лишь в том, чтобы создавать любимый охотниками хор собачьих голосов. Мало-помалу из такой стайной охоты стала откалываться охота с мастером, доступная всем, потому что одну собаку каждый может держать.
Теперь почти в каждом значительном селении есть охотник с гончей, но, конечно, не везде, и даже не знаю, есть ли где-нибудь на свете такой мастер, каким был у меня Соловей, способный гонять, самостоятельно выправляясь при сколе, и зайца, и лисицу зимой от последней утренней звезды и до первой вечерней. Не буду, однако, упираться в свое лучшее, допускаю, что и в наше время есть достойные мастера, и наверно знаю, что дальше будет все лучше и лучше.
Эта охота с мастером тем хороша, что с одной собакой может охотиться целая стая дружных охотников и целый день, сливаясь душой в праздничной радости, перебегать поляны, перелезать снежные овраги, прыгать через плетни и незамерзающие ручьи, затаиваться намертво в просеках в ожидании зверя и после удачного выстрела победным криком созывать товарищей на общую радость. И если тургеневская охота есть школа поэтических открытий, то народная охота с гончей, как она у нас существует повсюду, есть школа воинов с простой, открытой душой.
Интересна строгостью своего коллектива охота волчьих команд. В этих коллективах воспитывается разумный охотник, умеющий сдерживать свою личную страсть ввиду серьезной задачи избавить край от «серых помещиков».
Есть вид охоты, еще дальше отстоящий от спорта, чем даже охота на хищников: охота, подсобная во время путешествий как в целях добывания пищи, так и шкурок редких животных и птиц. Самым редким представителем такого рода охотников был у нас знаменитый путешественник Пржевальский. Он является примером для всех нас, в какое полезное для науки дело может превратиться свойственная многим мальчикам охотничья страсть. И путешествия, и открытия у Пржевальского выросли из его детской страсти к охоте в смоленских лесах.
И, наконец, есть целая огромная область охоты промысловой, которой занимаются не только люди с праздником в душе, но и самые простые, принужденные пользоваться охотой как средством своего существования. Конечно, и среди них тоже, как и всюду, есть поэты в душе, и люди, склонные к знанию, и художники своего дела.
Все виды охот я в своей жизни изведал, и в одно трудное время пришлось мне даже немного заниматься добыванием шкурок лисиц, зайцев и белок и даже присматривался к ловле кротов капканами. Для своего словесного дела, мне кажется, я выбрал все, что может дать охота, и теперь мне даже не очень и нужно ружье, чтобы в лесу быть всегда, как на охоте. Мало того. Мне, пожалуй, и леса не нужно: не описать за жизнь и того, что набрано от леса в себя. Но меня очень волнует одна мысль: как бы удержать и развить в нашей новой, советской культуре те особенности русской народной охоты, которые так замечательно повлияли на творчество наших ученых, путешественников, писателей, художников, композиторов и уж, конечно, само собой, на мастеров военного дела.
Особенность нашей охоты сравнительно с немецкой баронской, американской индивидуалистической и всякой эгоистической охотой богатых людей за границей – что она насквозь пропитана духом товарищества, демократической мыслью о желанном единстве души всего вообще человека. Как характерно для нашей охоты, что великий писатель Толстой, сам барин и граф, восхищенно описывает нам такое чисто охотничье состояние душ, когда простейший егерь, артистически владеющий своим ремеслом, получает от автора нравственное право изругать и осрамить своего барина графа Ростова.
Вторая особенность нашей охоты – это, что она содержит в себе священное чувство охраны природы, как нашей родины. Конечно, в человеке всякой страны таится это славное сыновнее чувство, как мы понимаем его, например, в книгах канадского писателя-индейца Серой Совы, и особенно понимаем, когда сопоставляем это чувство с тем страшным разрушением жизни, которое приносит с собой варварское истребление лесов канадскими предпринимателями.
Правда, навстречу этому чудовищному разрушению жизни движется стремление к возрождению и охране. Но и это прекрасное стремление, попадая в систему разрушения жизни, только подчеркивает ужас картины, написанной Серой Совой. На место истребленных естественных условий жизни создаются искусственные парки с искусственным разведением дичи. И охота превращается в предприятие, такое же, как птицеводство: приходит джентльмен, оплачивает фазанов и куропаток и отстреливает по всем правилам этой противной забавы.
Наши идеалы охраны природы совсем не такие: наш идеал – это дедушка Мазай, который с Некрасовым со всей охотничьей страстью осенью бьет дупелей, а весной во время наводнения спасает зайцев.
И если бы я не знал в себе как охотнике такого же Мазал, хорошо понимающего, когда можно убить зайца и когда, может быть, и самому убиться, чтобы этого зайца спасти, и я бы с отвращением бросил охоту и восстал бы против охотников.
Но как сделать, чтобы наша молодежь могла идти в охоте по этому трудному пути образования себя самого от простого охотника до охотника – охранителя природы и защитника своей родины.
Об этом невозможно сказать в двух словах и, вероятно, даже нельзя сказать вообще одному. Мое дело только в том, чтобы поставить вопрос об охоте как нравственном пути для молодого охотника.
