Текст книги "Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

10

Капитан, отложив подписанные подполковником бумажки, густо прокашлялся в кулак.

– Ну что, довольны?

– А вы? – Леонтий Петрович и не чувствовал себя виноватым, и не собирался таковым притворяться.

– Что «а вы»?

– А то, что виною сегодняшнему прискорбному факту ваше халатное поведение.

Капитан прокашлялся еще раз.

– То есть я так понимаю, Леонид Петрович, прекращать своей самодеятельности вы не желаете.

– Не только не желаю, но и вправе не чувствую. Судьба, судьба человеческая меня заботит. А вот вас заботит не знаю даже и что.

Милиционер встал, прошелся по кабинету, загнал осторожными ударами ботинка в угол кабинета неудачно стоящий стул. Он подбирал слова, имеющие сделать его точку зрения максимально внятной.

Леонтий Петрович в это время не молчал.

– Знаю, что вы мне тут произнесете. Что у вас закон, что коли начать преступать по каждому поводу, то ого-го… Может быть. Но тут же не любой повод, тут, повторяю, судьба, причем молодая. Как может быть не ясно?! Вам же просто лень или все равно. Но когда я докопаюсь до корня, вам же будет мучительно стыдно. И тогда я не стану скрывать вашего имени, товарищ Рычков. Нет, не стану. На детей ваших пальцем станут показывать, это вы понимаете?

Капитан резко повернулся, положил ладони на стол и заорал, приблизив лицо к уху подполковника:

– Да ты заткнешься когда-нибудь, старый козел?!

Леонтий Петрович нисколько не испугался. Он начал приподыматься со своего стула, угрожающе подергивая носом.

– Раз вы сердитесь, капитан, значит, вы не правы, – тихо, но очень укоризненно произнес подполковник.

– Что-о? – голос у милицейского чина перехватило.

– А то! Я боевой офицер, и таких, как ты, вот таких капитанов и негодяев, я расстреливал своею собственной рукой, – Леонтий Петрович продемонстрировал, какой именно. Сообщение это было сделано ровным и твердым голосом, отчего приобрело много внушительности.

Капитан сразу отвечать не стал. Вернулся на свое место, поскреб переносицу.

– Значит, так, товарищ Мухин. Имеющихся у меня против вас фактов достаточно, чтобы завести уголовное дело. Например, о злостном хулиганстве. Делаю вам последнее предупреждение. Последнее. Если вы не прекратите своего дурацкого следствия, я приведу свое предупреждение в исполнение, невзирая на ваши немалые заслуги в прошлом и ваш возраст. Покой целых домов надо как-то охранять.

Подполковник встал, привычным движением одернул китель.

– Думаю, не далее как завтра утром вы получите официальное заявление от родственницы Романа Миронова об исчезновении. Посмотрим, как вы будете задерживать с началом следствия после оного.

Выйдя из малоприятного кабинета, уже стоя в коридоре, Леонтий Петрович обернулся и поставил точку в разговоре:

– И напрасно вы меня называете Леонидом и Леонидом Петровичем. Имя у меня более редкое, но от этого не менее отечественное. Леонтий.

Ощущение одержанной моральной победы продержалось у Леонтия Петровича недолго. Несмотря на то, что ему удалось добиться от «ментов», чтобы они сразу отпустили «ни в чем не виноватых» ребят, он понимал, что история с чердаком не слишком возвеличивает его образ мудрого учителя в глазах Бухова, Русецкого и остальных. Кажется, в порыве справедливых чувств он стал на мгновение несколько смешон. Этого никакой вожак, даже ведущий своих людей в направлении самой доброй и высокой цели, допускать не должен. Как теперь вернуть прежнее расположение и уважение «отмороженных» пацанов? И перед этими девчонками неудобно. Как они самозабвенно вопили, как старались помочь. Не то что эта, как ее, Люся.

О своем невидимом враге Леонтий Петрович думать не хотел. Приказывал себе не думать. Не сейчас. Потом. Надо сначала выспаться. Ситуация ведь не просто усложнилась. Появился в ней непонятный, трудноопределимый оттенок. С одной стороны, враг доказал свою непобедимость по части изобретательности, но с другой, подполковнику перестало казаться, что Ромке угрожает смертельная опасность. И о мучениях его он стал думать как о чем-то отчасти условном.

Может, это естественное очерствление души. Даже к войне люди привыкают. Хотя очерствление не может быть естественным. Не должно! Долг каждого честного человека бороться с ним. Если не на жизнь, то хотя бы на совесть. Так что завтра…

Но оказывается, до «завтра» Леонтию Петровичу предстояло еще одно испытание. У подъезда стоял человек. Фигура его была освещена плохо, но достаточно для того, чтобы подполковник рассмотрел в ней что-то неприятно знакомое.

11

За месяц до вышеописанных событий.

– Признаться, Настя, я не большой любитель таких приключений, – сказал Георгий Георгиевич, умело ведя свою «тойоту» по узким улочкам дачного поселка.

– Да, – подтвердила Лолик, пухлощекая, со вздернутым носиком, подружка Анастасии Платоновны, сидевшая на заднем сиденье, – недаром говорят: милые бранятся – только тешатся.

– Все претензии к себе, дорогому, Георгий Георгиевич, – отвечала Анастасия Платоновна, хищно поднятой рукою указывая последовательность поворотов. Поселок был старинный, по обе стороны асфальтовой дорожки тянулись монументальные, высоченные заборы, а над ними высились еще более высоченные хвойные облака.

– Не я затевала вчера этот спор. Но у меня есть правило: проговорилась – проделывай. Соответственное отношение и к словам всех прочих. Вот здесь помедленнее, рытвина. Ах нет, уже заасфальтировали.

Машина остановилась возле высоких зеленых ворот, в них встроена была калитка с глазком.

– Прямо крепость, – не удержался Георгий Георгиевич.

Анастасия Платоновна хихикнула. Лолик посмотрела на нее с интересом, кажется, подружка ее искренне рада тому, что происходит. По крайней мере весело возбуждена.

– Итак, я еще раз напоминаю вам условия пари. Вчера я в вашем присутствии сообщила моему мужу Васечке день и час своего возвращения домой, после чего заявила вам, что, вернувшись в этот назначенный день и час, я застану у него в постели любовницу. Пока я все правильно излагаю?

– Пока да, – сказал Георгий Георгиевич, поглаживая баранку и топорща усы.

– Делаю я это не только из «любви к искусству», но и преследуя цель практическую. Я хочу доказать вам, моему начальнику и моей подруге, что все мои несколько экстравагантные рассказы о семейной жизни – не плод больного воображения. Надеюсь, после этого прекратятся эти отвратительные перешептывания у меня за спиной.

– Как бы не наоборот, – вздохнула Лолик.

– И если я окажусь права, то вы, Георгий Георгиевич…

– Помню, помню, – быстро сказал тот, – за мной еще никогда не ржавело.

– Вспомните, сколько было свидетелей разговора, – улыбнулась Анастасия Платоновна, открывая дверцу машины.

– Это ее дача? – спросил Лолика Георгий Георгиевич, вытаскивая ключи.

– Да. Вернее, отца. Но он уже умер. Недавно, правда. Большой был человек.

– Ну, это-то я знаю.

– Понятые, пора, пора, – пропела снаружи Настя.

Участок (огромный, наверное, в пол гектара) был благородно запущенным парком. Ни одного квадратного метра, к которому рука человека прикоснулась бы с корыстной целью. Кустищи жасмина, сирени, два гамака натянуты меж сосновыми стволами. К дому вела выложенная красным кирпичом дорожка. Дом двухэтажной, солидной, несовременной постройки, не коттедж какой-нибудь. Дверь веранды полураспахнута как бы с вызовом, мол, мы вас ждем.

Анастасия Платоновна хмыкнула, ставя ногу на ступеньку.

– Ну что вы остановились, идемте, идемте, – обернулась ко все более мнущимся гостям.

Внутри дома играла музыка. По мысли Георгия Георгиевича, имевшего, естественно, разнообразный житейский опыт, неосторожные любовники должны были бы тихо дрыхнуть, преступно насладившись друг другом. Внезапная супруга застает их в полной тишине, разметавшихся на семейном ложе. Такой рисуется картина нормального адюльтера. Хотя здесь и адюльтер какой-то извращенный.

Когда все трое вошли на кухню, то застали там мужа Васечку орудующим у газовой плиты.

– О, – беззаботно сказал он, – а я как раз кофеек.

Он был в халате, из-под которого торчали худые жилистые ноги, кривоватые. Вообще невысок ростом, костист, широкоплеч. Шишковатый лоб. Очки в золотой оправе весело блеснули, когда он поворачивался к гостям.

По кухне плавал уютный запах кофе. Георгий Георгиевич почувствовал облегчение. Успел сплавить! Молодец, шишколобый. Зачем, правда, человеку лишний скандал. И Настеньку не придется насильственно переводить в основной состав.

– Привет, милый, мы только что с самолета. Георгий Георгиевич любезно согласился меня подвезти.

– Садитесь. Сейчас мы будем его пить, – дружелюбно сказал честный муж, принюхиваясь к своему вареву.

Георгий Георгиевич и Лолик уселись в плетеные кресла к круглому столу. Подружка смелой спорщицы тоже вздохнула свободнее. Все эти семейные сцены так утомительны. Даже чужие семейные сцены. Просто нельзя было отказать шефу, когда он попросил поехать вместе с ним.

– Может быть, омлет? – поинтересовался хозяйничающий у плиты. – Я мигом. В нашей семье кухня – моя вотчина.

– Нет, нет, – замахал руками Георгий Георгиевич, – кофе более чем достаточно.

Анастасия Платоновна с иронической улыбкой наблюдала за происходящим.

За спиной у сидящих скрипнула отворяемая дверь, по стенам промелькнули искаженные квадраты стеклянных отсветов. Гости снова оцепенели. Потом, сделав над собой усилие, Георгий Георгиевич обернулся и, увидев большого рыжего кота, чуть нервно рассмеялся.

– А, – наклонилась к нему Анастасия Платоновна, – это ты, Марсик. Ты хорошо себя вел?

– Он хорошо, – серьезно ответил муж, орудуя кофеварочными приспособлениями.

– Знаешь что, милый, давай я все-таки накрою сама, а ты зови свою гостью, она, наверное, уже проснулась.

Василий кивнул.

– Наверное. А вот и она сама.

Застекленная дверь в глубине кухни снова открылась, и на пороге появилась заспанная и растрепанная девица. Очень заспанная. Она внимательно, но явно ничего при этом не понимая, рассматривала находящихся на кухне.

– Привет, – сказала ей Настя, – что с тобой, Вер, ты как будто меня не узнаешь.

Та наконец что-то поняла. Например, то, что вышла к людям в самом легком нижнем белье. В лице ее стал медленно изображаться ужас.

– Я все понимаю, дорогуша, – продолжала щебетать Анастасия Платоновна, – мы немного неожиданно, но нельзя же в таком виде. Вот и Георгий Георгиевич здесь, и Лолик. Помнишь, я тебе о ней рассказывала. Иди прими душ. Наверное, уже знаешь, где он. Иди, Верочка, иди.

Заспанная и перепуганная девица стала проваливаться сквозь стеклянную дверь в явном намерении исчезнуть как следует. Навсегда или даже более того. Наконец она справилась с дверью и зашлепала босыми ногами по ступеням деревянной лестницы, уводящей на второй этаж.

– Слушай, – обратилась Анастасия Платоновна к мужу, – чем ты ее опоил? Я никогда не видела Верку такой. Она невменяемая.

– Опоил? – муж равнодушно пожал мосластыми плечами. – Ядом любви, конечно.

12

– Позвольте, я сниму пиджак? Чудовищно душно.

Леонтий Петрович сделал скупой приглашающий жест: ради бога, мол. Не жалко.

Петриченко не без труда стащил с пухлых и потных плеч влажный пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Хозяин комнаты подозрительно и неприязненно наблюдал за его действиями. Он был не рад визитеру. Зачем явился, да еще почти ночью?

– Позвольте, я сяду?

Человеку, снявшему пиджак, сесть не запретишь. Леонтий Петрович мрачно кивнул. Сам остался стоять, прислонившись к подоконнику. Решил пока говорить как можно меньше. Пусть потный демократ тащит телегу разговора самостоятельно. Однако как он устраивается! Надолго. Может, стоило в самом начале указать ему на дверь? Но встретились внизу, а там, в подъезде, дверь общественная.

– Вы, наверное, удивлены моим появлением?

Леонтий Петрович выразительно пожал плечами.

– Не сочтите мое желание подняться сюда наглостью. Просто разговор у нас может получиться не только серьезный, но и длинный. Не для подъезда.

Сейчас достанет платок и начнет вытирать пот, тоскливо подумал Леонтий Петрович. Платок, действительно, появился и был брошен на осушение залысин.

– Наша последняя с вами беседа произвела на меня, Леонтий Петрович, очень сильное впечатление.

Подполковник хотел саркастически хмыкнуть, но сдержался.

– Я человек не бесчувственный, как это могло вам показаться. Не циничный, хотя и прожженный газетчик. Просто… просто я так до конца и не смог поверить в то, что письма, вами представленные, подлинны. А в нашем деле как? Если не загорелся, то и других не зажжешь. Одним словом, не сумел я убедить начальство в необходимости этой публикации. Но когда вы ушли… – Петриченко вспотел заново и некоторое время занимался уборкой головы. – Стала, знаете, совесть помучивать. А вдруг все же письма подлинные. Пусть только на двадцать процентов сохраняется вероятность, что мучитель этот существует, – нельзя сидеть сложа руки, верно?

Подполковник сменил опорную ногу, оставаясь немигающе внимательным.

– А когда у человека просыпается совесть, она побуждает его к действию, верно? Какая у меня была возможность проявить себя в этом смысле? Короче говоря, решил я провести собственное журналистское расследование. Ежели окажется, что история эта хотя бы отчасти подтверждается фактами, я смогу с горящим сердцем пойти к начальству, и тут уж ему будет трудно отвертеться.

Вид Петриченки сделался вдруг сдержанно победоносным, несмотря на продолжающееся потоотделение.

– Вот, – он полез в карман пиджака и достал оттуда сложенную вдоль газету. Это была «Ленинская смена».

– Пока, конечно, это не совсем то, чего вы хотели, но все же, все же, все же… – самодовольный палец потыкал в набранную муравьиным шрифтом заметку. – Взгляните.

Леонтий Петрович взял газету.

– Ниже, ниже, вон там. Это просто сообщение, что Роман Миронов, 18-ти лет, ушел из дому такого-то числа и исчез. Всем, кто видел юношу 185 сантиметров ростом, нос искривленный, волосы вьющиеся, телосложение спортивное и так далее, просьба сообщать туда-то и туда-то.

Петриченко с напряжением следил за реакцией подполковника. Тот читал заметку долго и безэмоционально, как будто перед ним был очерк о поездке в Сыктывкар.

– Ну, согласитесь, это все-таки кое-что, а? Ну согласитесь, Леонтий Петрович?

– А зачем вы пришли ко мне? – прервал вечер одностороннего молчания подполковник. Петриченко заулыбался. Сфинкса удалось разговорить. Человек, начавший задавать вопросы, рано или поздно станет на вопросы отвечать.

– А вот здесь все просто. Не могу я бросить дело на полдороге. Теперь я убежден: почти все, что вы мне говорили, правда. Все, что написано в письмах Ромы Миронова, тоже правда. Ужасающая, но правда. Надо сделать эту историю достоянием гласности. Но тут мало одной моей веры, мало того искреннего порыва, которым руководствуетесь вы. Нужны доказательства для маловеров. Пока мне удалось настоять только на этом, – Петриченко еще раз указал на заметку.

– Так чего вы хотите от меня? Конкретнее.

– Хочу сделать вас моим союзником. Или, вернее, хочу работать вместе с вами. Признаю для начала, насколько ошибся в оценке вас как личности. Вы человек высоких моральных качеств. Говоря языком плаката. В известном смысле, я у вас в долгу. Не говоря уже о Роме.

Леонтий Петрович оторвался от подоконника. Да, ему были приятны льстивые речи Петриченки, но при этом подполковник не переставал считать гостя продажным писакой. Что же ему все-таки надо?

Одно, по крайней мере, ясно: выгонять его сейчас неразумно. Да и невеликодушно. Все же человек кается. Возможно, и непритворно. Но эта шутовская клетка за лифтом! Начавшее было выправляться сердце ветерана вновь огорченно задергалось. Ведь рассказать откровенно журналисту о ней значит признать, что он был отчасти прав в своих сомнениях, а стало быть, и несколько чрезмерен в только что высказанных восторгах.

– Без вашей, Леонтий Петрович, помощи мое профессиональное расследование мало что даст. Гроша оно ломаного не стоит, ведь вы, как я сумел выяснить, посвящены в эту историю даже глубже, чем сочли нужным сообщить нам. Это ваше право, – предупредительно поднял руки журналист, обнажая черные от пота подмышки. – Поверьте, я могу быть вам полезен. И вдвоем всегда легче. Клянусь, мы распутаем эту историю. Расхлебаем эту кровавую кашу.

– Да-а, история эта гораздо запутанней, чем вы можете догадываться, дорогой мой товарищ из прессы, – с загадочным видом сдвигая брови, произнес Леонтий Петрович. Он тянул время, потому что никак не мог решить, рассказывать ли этому кающемуся негодяю, каким издевательским образом извернулось течение дела.

– А начинать распутывание лучше не насухую, – в руках Петриченки оказалась бутылка коньяка. Дорогого на вид. Подполковник был почти равнодушен к алкоголю, считая, как и Аристотель, пьянство добровольным сумасшествием, но понял, что в данной ситуации чай был бы неуместен.

– Ну что ж, – начал было он, но продолжить фразу не сумел, ибо увидел, что пухлая редакторская лапа, поставив бутылку в центр стола, потянулась к перевернутому карандашному стакану. Тут же подполковник вспомнил, кто у него сидит в этой импровизированной клетке, и нервно вскрикнул:

– Нет!

– Что «нет»?! – озадаченно замер гость.

– Не из этого же… Там, на кухне, шкаф. Со стеклышками. Возле плиты… просьба сходить за посудой. Рюмки, нож…

Разумеется, Петриченке эта просьба показалась странной, но он счел за благо не высказываться по этому поводу. Собственно, и так было ясно, что старикан со странностями. Журналист встал и пошел на кухню. Как только он скрылся за дверью, подполковник кинулся к столу, комкая газету, схватил стакан, занес бумажный ком для удара. Таракана не оказалось. Вернувшийся с рюмками гость застал хозяина в странной позе – с занесенными руками. В одной стакан, в другой изуродованная газета. Взгляд вперен в стол.

– Что-то случилось?

Леонтий Петрович только покосился в ответ. Что он мог объяснить? Честно говоря, исчезновение насекомого нарушителя из абсолютно надежной деревянной камеры подействовало на него не менее сильно, чем бегство истерзанного Ромкиного образа из пределов составившейся в сознании мучительной клетки.

– Наливайте, – прохрипел он.

Петриченко не заставил себя ждать. Оранжево-маслянистая жидкость бесшумно наполнила граненые водочные стаканчики. Гость достал из кармана пиджака теплый лимон, но нарезать не успел. Хозяин, освободив руку от газетного комка, неучтиво осушил свой стакан. И опять Петриченко не стал высказываться. Просто продолжил приготовление лимона. Леонтий Петрович подцепил согнутыми стариковскими пальцами одну из первых долек и, зажмурившись, бросил в рот.

– Дело вот как, – сказал он, закусив. После этого последовал рассказ о событиях, происшедших после того, как он со скандалом покинул кабинет Петриченки. Леонтий Петрович ничего не утаил, никаких деталей, даже обидных для себя. Не утаил и сомнений по поводу достоверности обысканной клетки, а стало быть, и серьезности всей истории.

– Так что вот. Как вас, кстати, по имени и по батюшке?

– У меня довольно странное имя.

– Мне все равно какое. Но надо же знать.

– Евмен Исаевич.

– Евмен?

– Отец историк был. Античник. Евменом звали одного из полководцев Александра Македонского.

– Ага, ну что же… так я хочу закончить мысль. Нельзя не видеть, что отчасти правы были ваши сомнения. Есть, есть какая-то обидная непонятность в истории с Ромкой.

Журналист налил еще коньяку собеседнику и поднял свой стакан, пододвинув другой рукой блюдце с лимоном.

– Давайте выпьем.

– За что?

– Ну-у… давайте – это наш студенческий тост шутливый – за психическое здоровье.

Тост Леонтию Петровичу не понравился, хоть и студенческий. И не понравилось к тому же то, что он не смог сразу себе отдать отчет, что именно в нем раздражающего. Но выпил. Съел лимона, продолжая копаться в себе.

Заговорил Евмен Исаевич.

– Напрасно вы думаете, если думаете, что это ваше признание моей негативной проницательности меня радует. Очень ведь может быть, что рассказанное вами – всего лишь свидетельство того, что дело обстоит еще хуже, чем рисовалось в начале.

– То есть?

– Не хочу вас пугать. Но несерьезность вашей клетки может означать, что Роман находится в другой. По-настоящему страшной. Подсовывая вам эту, на чердаке, мучитель просто уводил вас в сторону от истинного пути. Роман, скорее всего, истекает кровью в другом, значительно более укромном месте. До которого трудненько будет добраться.

– Сумасшедший какой-то тип, – вздохнул Леонтий Петрович и сам себе плеснул коньяку.

– В действиях любого, самого экзотического садиста имеется своя логика. Наша задача понять ее, только тогда есть шансы на успех.

– Я сам к такому же пришел. Только по логике можно догадаться о нем, о садюге. Собирался даже литературку кой-какую подчитать. Де Сад, Перен.

– Перен?

– Да, в энциклопедии указаны. Но где же времени сыскать? Сначала эта беготня по подвалам, потом конфуз на чердаке. И, по большому счету, никакой зацепки.

Потомок античника, прищурив один глаз, жевал лимонную дольку. Вид у него получился задумчивый.

– Хотя как же! – воскликнул вдруг Леонтий Петрович и тут же вытащил из кармана кителя найденную в клетке книжку с бабочками.

– Это оттуда, из-за решетки.

– Это было…

– Да, валялось на полу в клетке. Конечно, я ухватился. Вещдок.

Петриченко покрутил переданный ему томик в руках.

– Джон Фаулз. «Коллекционер». Неплохой, надо сказать, писатель.

– Я думаю, вот почему «коллекционер»: взгляните… э-э… Исаевич…

– Евмен.

– И тем не менее, взгляните на стены. Намек.

– Я уж смотрел, у вас прямо выставка, вызывающая зависть. И со вкусом каким.

– За вкус спасибо, только ведь не выставка, а «коллекция», – Леонтий Петрович поднял палец, – намек, откровенный намек. И как я мыслю дальше: человек этот, садист то есть, осведомлен о моих пристрастиях и занятиях. Может быть, даже бывал в доме. Иронию он выставляет свою этой книгой. Мол, знаю я тебя, нумизмата старого.

Петриченко, улыбаясь, покачал головой.

– Ирония в этом вещдоке, конечно, заключена, но не на то направлена, на что вы думаете.

– А на что?

– Понимаете, здесь, в романе в этом, описывается ситуация, похожая на ситуацию с нашим Романом. Там тоже похищают человека с непонятной целью и запирают. Только не парня, а девушку.

– Вот оно что?

– Да. Надо признать, что наш противник не чужд культуре, почитывает. Скорей всего, садист он идейный. Ход этот с «Коллекционером» не лишен изящества. Своеобразного, конечно.

С этими словами Петриченко открыл книгу и на внутренней стороне обложки обнаружил…

– Как в библиотеке! – воскликнул Леонтий Петрович.

– Похоже, но тут другое, – Евмен Исаевич вытащил из наклеенного карманчика листик тончайшей бумаги, сложенный вчетверо. Это был не библиотечный формуляр, это было…

– Послание, – прошептал Петриченко.