Текст книги "Фата Моргана"
Автор книги: Михаил Коцюбинский
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
FATA MORGANA[1]1
Fata morgana – мираж (лат.)
[Закрыть]
(Из деревенских настроений)
Есть одна тема в творческой жизни Коцюбинского, которая на многие годы захватила его внимание. Тема эта – народ и революция – была подсказана самой действительностью. В 1903 году Коцюбинский принялся за создание эпопеи о революции в деревне и назвал ее «Fata morgana». Подготавливая работу над повестью, писатель тщательно собирал материалы – исторические, экономические, общественно-политические, изучал жизнь украинской деревни, охваченной брожением.
Через семь лет, когда опыт революции уже мог быть оценен и продуман, появилась вторая часть повести, в которой Коцюбинский реалистически точно воспроизвел события, происшедшие 2 ноября 1905 года в селе Выхвостове, Черниговской губернии, где кулаки на сходке учинили жестокую расправу над участниками разгрома помещичьей усадьбы и винокуренного завода.
Вторая часть повести была создана под непосредственным впечатлением от событий первой русской революции. В письме к своему шведскому переводчику Альфреду Иенсену (28 ноября 1909 г.) Коцюбинский рассказывал: «Я теперь занят большой работой. Пишу повесть под заглавием «Fata morgana», в которой будет изображена жизнь нашей деревни во время последней революции, а также подавление революции и одичание наших крестьян, потерявших надежды. Первая часть этой повести (дореволюционный период) напечатана еще в 1904 г., две последние части будут обширнее».
К сожалению, третья часть, задуманная автором, так и не была осуществлена из-за кончины писателя.
Из статей Александра Дейча (автора предисловия к изданию).
***
Текст повести: Библиотека всемирной литературы. Том 157.
Издатель: Художественная литература, Москва, 1968 г.
М. Коцюбинский «Повести и рассказы».
Иллюстрации и обложка из других изданий.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда Андрий Волык проходил мимо главного здания сгоревшего сахарного завода, воронье с криком взвилось над развалинами, внутри там что-то затрещало – и посыпались штукатурка и кирпич. Хотя сахарный завод, давно уже заброшенный, разрушался и зарастал травой, в пустых корпусах его время от времени слышался шум, и казалось, это гомон машин и голоса рабочих еще живут в старом помещении. Проходя мимо груды битого кирпича, белых пятен извести, полуприкрытых молодым бурьяном, мимо гнилых трухлявых желобов и черных дыр – окон, из которых будто что-то смотрело,– Андрий вспоминал прошлое. Какая-нибудь шина, блестевшая в траве, словно ползущая змея, или чугунное колесо, наполовину вросшее в землю, вызывали у него перед глазами картину шумной заводской жизни, и он видел себя у вагонеток с сахаром или у аппарата. Тогда он получал тринадцать рублей в месяц!..
– Было время, пане добродзею![2]2
Сударь! (польск.)
[Закрыть] – говорил он громко сам себе и разглаживал седой ус.
Андрий направлялся к старому бересту[3]3
Берест – дерево, разновидность вяза.
[Закрыть] на вершине холма. С него сползали заводские строения.
Налево от него серебряной рябью играл на солнце пруд, будто рыбы купались в нем, а за прудом, на другом холме, пряталась среди деревьев церковь. За берестом лежал внизу широкий зеленый луг, прорезанный излучинами синей реки. Вербы и ракиты серо-зеленым туманом катились по лугу и кое-где закрывали воду. На горизонте, в дальних окрестных селах, белели колокольни.
Было солнечное воскресное утро на Фоминой[4]4
Фомина – первая неделя после пасхальной.
[Закрыть]. По церквам звонили. Далекие колокола гудели в ясном воздухе тихо и мелодично, и казалось, это звенит золото солнца.
Андрий глядел на развалины завода и радостно покачивал головой.
– Га! Недолго так будет!.. Они как возьмут в свои руки, быстро дадут пар...
«Они» – были немцы или чехи, а может, и евреи, приезжавшие шесть лет назад осматривать сгоревший сахарный завод. Хотя потом никто уже не интересовался развалинами, но Андрия не оставляла надежда, что вот-вот неизвестно откуда наедут паны, все починят и пустят завод.
Ну, а теперь он в этом уверен, ведь панский пастух Хома Гудзь шепнул ему эту новость. Хома хоть пасет скот, а все же ближе к панам,– ведь он трется около них. Будет завод, будет!..
Иначе, пане добродзею, сущая погибель теперь человеку: заработать негде, земли отродясь не было, подати плати, кругом нужда, а есть надо! Да! Велико ли счастье – клочок земли!.. Роются на своем наделе, а сами черные, как земля... а едят не лучше тех, у которых ничего нет... Хозяева!..
Андрий с презрением сплюнул сквозь зубы.
Вот завод – другое дело. Не страшны тебе ни засуха, ни дожди. Работа чистая, постоянная. Придет срок – получай деньги...
И он тогда пил пиво... За наличные... Чистое, золотое, холодное пиво... Тьфу!.. даже слюнки текут.
Думал: «Подрастет Гафийка, наймется на завод. Где б она заработала столько!.. И скорее вышла бы замуж. А как же... Там народу много – нашелся бы и жених. Аппаратчик или слесарь... Пусть старуха не дурит головы ни себе, ни девке; хозяйский сын не возьмет бедной, не таков свет теперь. А как же...»
Его мысли текли дальше. Такие легкие, такие прозрачные, как весенний воздух...
Нет развалин. Всюду новые корпуса. Гул машин, шипение пара, множество людей – целый ад. Все движется, живет, все такое привлекательное. И он чувствует силу в руках, а во рту у него вкус холодного пива...
Последний звон замер в воздухе. Из церкви выходят. С горы до самой плотины медленно движется туча народу. Стучат деревенские сапоги, шелестят подолы, и трепещут на ветру ленты дивчат.
Вот идет Маланка. Маленькая, сухая, черная, в чистой сорочке, в старенькой свитке[5]5
Свитка – мужская и женская верхняя длинная распашная одежда из домотканого сукна, разновидность кафтана.
[Закрыть]. Андрий не видит ее лица, но знает – глаза ее опущены вниз и губы поджаты. Мы хоть бедные, да честные. Хотя и живем трудами рук своих, но и для нас есть место в церкви. Рядом с ней Гафийка, как молодое деревце из господского сада. У Андрия под усами блуждает улыбка. Он знает, что в селе нет девушки лучше. Семнадцатый год пошел с филипповок[6]6
Филипповки – пост перед рождеством.
[Закрыть].
– Га-га-га! Вот где он молебен служит. Здорово!..
Грубый голос доносится снизу, и старое безусое лицо панского пастуха Хомы Гудзя показывается из-за покосившегося забора.
– А вы ж думали – где? Дай боже...
– Черта лысого сидел бы я тут – уж лучше у Менделя... Сукин сын привез свежего пива, коли не врет... Я таки сказал ему: чтоб тебе, говорю, такие болячки в печенку, и твоей Суре, и всему выводку твоему...
– Вот купите, тогда и распробуем, какое оно...
– Чтоб вы все посдыхали,– какая у вас правда, такое и пиво... А что, думаете, не куплю? Идем выпьем, бей его лихорадка...
– Купите? А с волами ж как? Сам пан присмотрит?
– Пусть они все передохнут у него... Он думает, так ему перетак,– я в проводы[7]7
Проводы – поминальное воскресенье.
[Закрыть] погоню скот пастись? Лопнешь, не дождешься... Кое-что хочу сказать вам...
– Ну, ну?
– Приходите после полудня к Менделю, скажу...
– Ну, ну!
– Поговорим, выпьем пива, стонадцать...– Конец фразы исчез за тыном[8]8
Тын – забор из вбитых в землю жердей, бревен.
[Закрыть].
***
Андрий спешил домой. Перед ним лежала дорога, пыльная уже, хотя была ранняя весна. У дороги белела его халупка, словно шла куда-то из деревни и остановилась отдохнуть. По дороге тянулись люди с палками, узелками. Вот Гафийка вынесла одному воды. Стали и разговаривают. Снова подходит группа... Еще ряд... Движутся и движутся. А тот стоит. Эге-е! Да это ж целый клин журавлиный. Идут и идут. Куда-нибудь в Таврию или на Кубань. Вот тебе и хозяйские сыны, хлеборобы... Своя земля просит рук, а он снялся, да и... А что же делать на своем клочке? Развелось их. Нет на вас войны или холеры. Одни из села, другие в село, вроде этого Марка Гущи, которого недавно привели, как арестанта... Получал, пане добродзею, на фабрике семнадцать рублей в месяц и начал бунтовать. Мала, говорит, плата, много работы. Начальство ему одно, а он ему, вишь, другое... Ну, не хочешь, так получай: попарили нагайками, да и айда домой под караулом... Да я б такому бунтовщику...
А тот все стоит. С кем это она заговорилась? Кажись, Прокоп Кандзюба? Да, он. Вот вышла на порог Маланка, и спряталась... Пускай девка постоит с хозяйским сыном... Смотри, еще посватается! Ха!.. А как же!..
Андрий подошел к хате. Кривая, покосившаяся халупка с черной крышей и белыми стенами стояла среди покинутых, с забитыми окнами жилищ, когда-то построенных заводом для рабочих, и казалась чем-то живым и теплым среди холодных мертвецов. Возле хаты серели вскопанные грядки, от ворот к порогу вела тропочка.
Зато соседние огороды были полны мусора и битого кирпича; необработанная земля щетинилась прошлогодним бурьяном, и на черных развалинах всегда сидело воронье.
Андрий застал Маланку кроткой и ласковой, как и обычно после обедни. Значит, она будет бранить его сегодня не так, как в будни, а со сладкой улыбкой и нежными словами. Поглядывая искоса на плотно сжатые женины губы, он с неестественной поспешностью сбросил с себя свитку и расселся на лавке, как пан. Га! Разве он не хозяин у себя дома? Однако Андрий лелеял тайную надежду, что все обойдется как-нибудь и жена его не заденет.
Но как раз в это мгновение, снимая с полки миску, Маланка бросила на него взгляд.
– Нанялся?
«Вот, начинается!» – подумал он, но продолжал сидеть с невинным видом.
– Что?
– Нанялся в экономии[9]9
Экономия – помещичье хозяйство, усадьба.
[Закрыть], спрашиваю?
«Вот чертова баба: знает, что не был я там, а спрашивает».
– Да дай ты мне покой с этой экономией... не то у меня в голове теперь. Вон, говорил Гудзь, скоро сахарный завод строить будут.
– Слушай, сердце, Гудзя, слушай, Андрийко... пойдешь с сумой, да и мне доведется.
Она поджала тонкие губы и подняла глаза к потолку. Что ж! Она молчит, в праздник грех браниться, но если бы у всех, кто врет про завод, отсохли языки, то было бы очень хорошо. Завод, завод, а где он? Ну, был завод, а кому от него польза,– Менделю? Может, неправда? Может, не у Менделя оставлял он заработок? Что у них есть, чем они живы? У нее уже руки высохли от работы, она уже все жилы вымотала из себя, лишь бы не сдохнуть, прости господи, с голоду...
И она совала ему в глаза сухие, черные, словно железные, руки, голые до самого локтя.
– Ведь муж не заработает, ой, не заработает, сердце мое. Он думает о пиве, а нет в мысли, чтобы...
И пошло. Она его отчитывала, она его исповедовала, она кропила его, окуривала ладаном и сыпала чертями так осторожно, так деликатно, как только можно в воскресенье после обедни, а он, красный, как вареный рак, сперва молчал, а потом и сам пошел взвизгивать тонким надорванным голосом.
Наконец победил.
– Тьфу, тьфу, тьфу! Трижды тьфу на твою землю! Пусть она провалится! Не наймусь я и не буду в земле копаться. Она отняла у меня все силы, да и пустила на старости лет голого. Тьфу, и еще раз тьфу на нее...
Тогда Маланка стала, как столб, и простерла руки к небу.
– Что ты говоришь, неблагодарный! Да ты становись на колени да целуй ее... ешь ее, землю святую, она тебя кормит... в ней тебя и похоронят, человече...
Она стояла белая как мел, в самом деле испугалась.
Тучи разогнала ласточка. Вбежала Гафийка, поспешно пряча что-то за пазуху. Этот чистый, выхоленный, будто вылизанный матерью зверек, тугой, как пружина, с круглыми бронзовыми руками и ногами в золотых волосках, эта весенняя золотая пчелка внесла в хату нечто такое, от чего белые стены под низким потолком улыбнулись, голубь перед образами повернулся на нитке и казаки из красной бумаги, налепленные на стенах, подбоченились.
– Мама, давать обедать?
– Давай, давай, Гафийка...
Маланка сразу отошла.
– Да чего ты вертишься в хате, будто волчок? Так и плошки перебьешь. И в церкви все вертелась и оглядывалась...
– Да его и не было в церкви.
– Кого «его»?
– Да это я так...
– Что с тобой, девка, сегодня: едва борщ не перевернула.
– Страх, рассказывает, что делалось... Народу, говорит, как на войне, сила огромная... А конные наступают, теснят. «Расходись!»—кричат. А те: «Не пойдем, давай нам наше... мы за правду...»
– Да кто рассказывает?
– Марко... недавно пришел из Одессы.
– Гущин? Говорят, попался в краже, отсидел в тюрьме, да и привели сюда на радость старому отцу.
Гафийка вспыхнула:
– Вранье! Это люди врут. Он ничего не крал, вот ей-же богу!
– Да замолчите! – крикнул Андрий.– Какая там кража! Мне урядник рассказывал, когда я ходил на почту. Он, Гуща этот, не крал, а народ бунтовал. Такому, урядник говорит, в тюрьме бы гнить, а не на воле быть...
– Да их там, тату, обижали.
– Что ты понимаешь... Вот только увижу, что он тут туману напускает да книги людям читает – сейчас же руки назад, да и к уряднику.
– Вот напали... не знают сами за что...
– А тебе какое дело? Ты у меня с ним, гляди, не водись, увижу, пане добродзею, так...
Но он не кончил: как раз в тот миг, когда Гафийка нагнулась, чтобы вынуть из печки горшок, у нее из-за пазухи высунулась книжка и упала на пол. Гафийка оставила горшок, схватила книжку и, вся красная, с глазами, полными слез, мгновенно выбежала в сени. Андрий перевел удивленный взгляд на Маланку.
Но Маланка была уже не святая и не божья. Она сразу забыла, что в воскресенье нельзя браниться, и сверкала на мужа зелеными глазами.
У Андрия была хорошая приправа к воскресному обеду,– тем более что, сколько ни звали Гафийку есть, она не шла уже в хату.
***
Ну, дал бог воскресенье, можно отдохнуть. Маланка села на завалинке и положила на колени руки. Андрий куда-то отправился, Гафийка на танцы ушла, а в хате тоска.
Солнце стоит низко так – в три человеческих роста от земли; пустые и ободранные хатки отбрасывают неровные тени. Пыльная дорога из-под Маланкиных ног бежит в поле. Вокруг пусто. Молодежь гуляет на площади; старики разговаривают у ворот, а у Маланки обычные гости – думы.
Ох, боже, боже, коротка жизнь, а как трудно ее прожить. Андрий снова не нанялся. И так каждый год. Легкого хлеба ищет. Всю, говорит, силу напрасно отдал земле, больше не хочу. Вновь станет рыбку ловить... на почту сбегает, если пан пошлет, зайца подстрелит. Люди жнут или косят, а ее Андрий идет по тропинке, кожаная сумка через плечо, бриль[10]10
Бриль – мужская широкополая соломенная шляпа.
[Закрыть] на затылке, и палкой помахивает...
Пылит дорога. Кто это едет так быстро? Ага, верно, паныч Леля, из соседней экономии в гости едут в усадьбу. Конечно. Вот и панна Тося... и горбатая панна Ганна, и паныч Петрусь. Летят пегие лошади, в туче пыли смеются молодые лица, кивают ей. Маланка встает, низко кланяется, будто образам, и смотрит вслед, как клубится за бричкой позолоченная солнцем пыль.
Все они выросли при ней, на ее глазах. И вдруг запах вкусного сытного борща повеял на нее откуда-то. Она ела такой борщ, служа у панов. Давно это было, а теперь вспомнилось, когда сидят на одной картошке. Маланка садится и снова кладет черные руки на колени. Вот где они почернели, эти руки: на работе у панов. Когда ей было восемь лет, помер отец, а к двенадцати годам у нее никого уже не было, кроме хозяев. После матери остался старый сундук, кое-какая рвань и заплатанный кожух[11]11
Кожух – тулуп из овчины.
[Закрыть], и только.
Сперва она помнит себя черной, вечно в свинарнике, около панских свиней. Потом она служила в горницах, все время била посуду, а ее била пани и не давали проходу панычи. Потом приказали ей варить еду для работников, и она варила, пока не состарилась в девках. Тихая, покорная, всех слушалась и плакала по углам. Плакала, что работает на чужих, сохнет, теряет силы и никто не сватается. Плакала потому, что любила землю, огород, поле, а вынуждена была варить целому табуну прожорливых работников. Вокруг была земля, такая черная, рыхлая, плодородная, весной пышная, осенью богатая, а никто не звал ее на эту землю, никто из хозяйских сыновей не хотел сделать ее хозяйкой. Потом вышла за Андрия. Как это случилось, что она пошла за него, вечного батрака, старого холостяка, бобыля, у которого не было даже собственной хаты, не то что земли,—и сейчас не знает. Сошлись нужда с нуждой и родили беду. Словно знала – так плакала на свадьбе.
С одной стороны поют родственницы жениха, с другой – подруги невесты, а в хате, как в улье, в окно глядят работники...
А у нее подкатилось что-то к горлу, душит, и она бьется головой об стол, голосит и умывает слезами и тогда уже черные руки.
То судьба ее плакала тогда.
Уносились годы напрасно, как листья по Дунаю.
– Кыш, треклятые... кыш!
Маланка вскочила с завалинки и швырнула комочком земли. Наседка с цыплятами рылась в грядках и, потревоженная, сердито заклохтала и нахохлилась. Желтые цыплята раскатились по грядкам, как горох. Перепуганные, снялись с соседней кровли грачи и забили крыльями над осыпавшейся соломой.
Маланка успокоилась и снова села на завалинку. Солнце опустилось еще ниже.
Эге, что-то Гафийка задержалась на танцах. Пусть погуляет. Только ей и воли, пока у матери да у отца. Да и то людям глаза колет. Говорила кузнечиха: «Держат Гафийку словно барышню, в работницы не пускают – богатеи нашлись...» Пошли тебе, прости господи, столько болячек, сколько у нас несчастий. Хорошо тебе говорить, когда у тебя полная хата девок, а у меня одна, как душа. Одно утешение на старости лет. Вынянчила, выходила, мыла и вычесывала, а теперь отдай людям! Мало того что люди надо мной натешились, всю силу взяли, всю кровь высосали, а теперь еще и ребенка отдай им... Не дождутся!..
Не такую она ей судьбу готовит, она выдаст ее за хозяйского сына. Девка здоровая, чистая, хоть воды напейся. Недаром хлопцы засматриваются. Прокоп посватается; затем и пошел в Таврию, чтоб было на что свадьбу справить... Осенью сватов пришлет, она уже видит, что, куда и к чему.
Перед глазами у Маланки встал луг – зеленый, веселый, над рекой... Они с Гафийкой коноплю дергают. Такая хорошая молодица Гафийка! Голова повязана платком. Дергает она коноплю и напевает. В колыбели дитя спит. Прокоп привез ячмень, стожок ставит. И так ей весело, старухе, так легко, словно она помолодела... Стоят огороды, словно в венках. Капустные кочаны завиваются, фасоль уже пожелтела, ветер шумит в коробочках мака, тыквы разлеглись, как откормленные кабаны, а картошки уродилось – даже ботва переплетается. Это ее черные руки поработали тут,– каждую свеколку, каждую луковку сама она посадила, сама и соберет, если господь приведет. Теперь она хозяйка. Не своя земля – так дочкина. Хоть на старости лет дождалась... И она справит себе красные сапожки, мягкие, козловые, с кисточками, как у кузнечихи. С той поры как вышла замуж,– вот уже не восемнадцать ли годков прошло,– не перестает она мечтать о таких сапожках, ежегодно откладывает деньги, но деньги разойдутся на что-нибудь другое – и сапог нет. Надеть такие сапожки и белую намитку[13]13
Намитка – покрывало из кисеи у замужних женщин.
[Закрыть] да пойти в церковь. И чтобы так и похоронили...
– Посиживаете? С праздником.
Маланка вздрогнула. Ага! Это кузнечиха.
– А как же! И вы будьте здоровы... Дал господь праздничек – празднуй. Не трудись, не работай. Бог сказал: есть будни – трудись, а в воскресенье даже из-под ноготка не выколупывай,—и это работа. Лежи, сиди, пальцем не пошевельни.
Маланка была сама сладость. Она так улыбалась, будто разговаривала с панами в усадьбе.
– А я с танцев. Только и осталось нам, что хоть посмотришь на молодежь. А ваша Гафийка все с этим, все с одесским панычом, не скажу, правду ли о нем люди рассказывают, с Марком Гущей... Все в паре, словно голубки. Сказано – молодость. Будьте же здоровы...
Маланка по-прежнему сладко улыбалась, хотя в душе у нее все кипело.
«Вишь, толстуха, трясет салом, разносит пересуды!» – проводила она кузнечиху неприязненной мыслью. И ей почему– то вспомнилась утренняя сцена с Гафийкою.
На улице тем временем удлинялись тени.
Под тынами играли девочки в посмятушку[14]14
Посмятушка – народная детская игра (укр. Посмітюха – хохлатый жаворонок).
[Закрыть]: небольшие босые ноги подбрасывали пыль трижды в одну сторону, трижды в другую. И казалось, что в пыли играет стайка воробьев. Дальние поля розовели. С низин летели в деревню аисты и поблескивали белыми крыльями. Весенний вечер навевал думы.
«Как ты прекрасна, земля,– думала Маланка.– Весело засевать тебя хлебом, украшать зеленью, убирать цветами. Весело обрабатывать тебя. Только тем ты нехороша, что не держишься бедняка. Для богатого твоя красота, богатого кормишь, одеваешь, а бедного принимаешь лишь в могилу... Но дождутся наши руки, станут обрабатывать собственные нивы, собственные огороды, собственные сады... Поделят тебя, земля, ой, поделят. Как они наедут, так и поделят. И моему дадут... Хватит тогда рыбку ловить... Хочешь не хочешь, становись, пане добродзею, за плуг... Ох, боже, боже, хоть на старости узнать такое счастье – дитя свое вывести в люди».
А на улице начиналось движение. Бежали дивчата, молодицы, дети с палками, хворостинами. Шелестели подолы, топали босые ноги, лаяли потревоженные собаки. «Степа-ан! Беги овец разбирать!..» – «Беги сама-а!..» – «Мама сказывали тебе,– чтоб тебе, черту, лопнуть!» – «Отец сказывали,– чтоб тебе сдохну-у-уть!..» – «Наших шестеро, смотри, Марийка!..» – «Не растеряй ягнят, как вчера, не то выдеру!..» – «Что-о? Где-е?» – «Тю-у! га-а!..»
Солнце садилось красное. Окна пылали, как печи, стены хат стали розовыми, по белым сорочкам разлился красный свет. Издалека шла на деревню туча пыли. Она все приближалась, росла, подымалась до неба, наконец солнце нырнуло в нее и рассыпалось розовой мглой. Оттуда доходили какие-то тревожные звуки, будто дети плакали или где-то цепы стучали на гумне[15]15
Гумно – площадка для молотьбы зерна, ток.
[Закрыть],– и вдруг отара залила улицу и всколыхнула воздух нескладным блеянием. Живая масса овечьих тел терлась шерстью, дрожала и колыхалась, как студень: целый лес тонких ножек замелькал перед глазами, голые глупые морды раскрывали рты среди розовой пыли и плакали: «бе-е-е!.. ме-е-е!» В розовом тумане, словно тени, сновали люди, возникали и исчезали неясные очертания хат, в море овечьего вопля терялись остальные звуки; весь этот шум и беспорядок напоминал сон. Позади отары шел черный чабан, большой, еще более высокий от неверного освещения, подобный мифическому богу, щелкал кнутом и кричал диким, громким голосом, покрывая все:
– Гарья!.. Триш-триш!.. Гей!..
И уже ничего нет на улице, все исчезло, как сон, пыль медленно садится на землю, а вечерний воздух все еще дрожит живым аккордом замирающих звуков.
На землю глянули тихие звезды.
***
Синие стены, в углу барахло, залитый пивом стол. Тесно в каморке у Менделя.
– Не морочьте мне голову, Хома, говорите скорее: будет завод? Скажите – будет?
Пиво пенится в зеленых стаканах, и шумит в голове.
– Сказал же: будет.
– О! О! А зачем советуете отдать Гафийку внаймы?
– Советую. Все равно пропадет девка. Наест, напьет дома, тебе же хуже. А у нее одна судьба – наняться. Думаешь, возьмет кто бедную? Поседеет в девках. Отпускай работать, пока берут. Завтра же отведешь в Ямище к эконому: добрый панок, чтоб у него язык отсох. Что ж, будем сватами? Потому тебя и звал к Менделю.
– Не говорите мне об этом, не люблю. У меня и в мыслях не было такого.
– Посылай, Андрий!
– Оставьте, Хома! Лучше выпьем.
– Что ты чванишься? Нищие, несчастные, животы от голоду присохли к спине, а они важничают. Говорю – посылай, будешь каяться.
– Э, я этого не люблю. Чего без толку говорить!
Андрий покраснел и встал из-за стола.
– Садись, может, неправда? Думаешь, ты человек? Собака ты – и все! Какое наше житье? Собачье. Да ты сиди.
Гудзь положил Андрию на плечи свои здоровенные руки и посадил. Потом приблизил к нему безусое, красное от пива лицо, пышущее жаром.
– Ты не крути. Ты мне скажи: сколько лет прожил? Пятьдесят? Век доживаешь? А где твои молодые годы, где твоя сила, покажи свою работу. Мозоли показываешь? Покажешь еще и горб. Всю жизнь с тебя шкуру драли, а ты, вол, в плуге ходи. Наша судьба такая: трудись весь век – все не человек. Ты взгляни на меня: думаешь – Хома перед тобой? Скотина. Как пас с малых лет скот, так и сейчас пасу. Весь век со скотиной, и сам скотом стал. Всю жизнь хвосты видел вместо людей, копался в навозе, в навозе спал, на навозе ел, на навозной куче и подохну. Я забыл, как в хате спят, стонадцать чертей ему под хвост. Рубаха на тебе заскорузла, как кора на дереве, штаны перемазаны в воловьей крови, потому кровь волам пускаю. Рук не могу отмыть от навоза. Сяду с работниками обедать, каждый нос воротит – смердит. А ты думаешь, хорошо пахнет? Бегу от людей, к волам бегу. С волами разговариваю. К ним обращаюсь, тоску свою изливаю, а они жуют, да мычат, да хвостами помахивают. Только у меня и утешения. А ты думал – жена со мной заговорит, да еще к сердцу прижмет... дети защебечут... своя хата согреет? Ха! С волами и состарился холостяком, чтоб им лопнуть. Теперь радуйся на старости, чтоб он подавился, душа из него вон, чтоб ему сдохнуть, напасть его возьми, так ему перетак... Пусть...
– Эй, что кричишь, человече, что бранишься?
– А? Что бранюсь? На душе легче; как соберутся там тучи – выругаюсь, и легче... не бранился б – сгорел. Такую злобу в себе чувствую, что душа жаром пышет... Как припечет, как припечет,– так взял бы в руку кувалду, да и перебил бы всех. Ходил бы из хаты в хату, да по голове, да по голове. Одного за то, что пьет человеческую кровь, а другого за то, что не заступается. А потом поджег бы, чтоб все огнем запылало да пеплом развеялось, чтоб только остались голая земля да ясное солнце.
Хома стоял в горнице, высокий, под самый потолок; глаза его смотрели куда-то через стены; безусое, сморщенное, как у бабы, лицо перекосилось. Он даже дрожал. Потом вдруг увял, опустился на лавку и единым духом выпил пиво.
Андрия задело за живое. Он тоже хотел, чтобы на него обратили внимание, выслушали всю его жизнь, какой она предстала перед ним тут, в тесном шинке. Дожил до седых волос, а хорошего не знал, ой, нет...
– Я так думал, Хома, если человек работает...
Но Хома опять сердился:
– Пропади ты пропадом. Одному все, другому ничего. Разве я не видел, как старая пани...
– Если человек работает, он должен что-то получать за это. А раз земля мне ничего не дает...
– Старая пани всю зиму топила печки полотном, которое от барщины осталось...
–...Ну, а раз земля ничего не дает, на черта она мне? Все равно мне, батрак я – на своей земле или на чужой. Все равно батрак. Правду вы...
–....Слежалось полотно в кладовых. Люди просят: дайте хоть на рубашку, пусть труд человеческий зря не пропадает. Да ты слушай.
– Слушаю, слушаю. Верно, правду вы говорите: да, собачья жизнь у нас. Из меня тоже вымотали все жилы. Ведь я всю жизнь набивал чужую глотку. Еще когда был завод, жил как-то, а как сгорел...
– Конечно, сгорело, все полотно сгорело.
– Какое полотно?
– Как какое? Я ж рассказывал.
– А, так, так. Ну, выпьем лучше. За ваше...
– А как же с Гафийкой? Отдашь в работницы?
– Да будет вам. Выпьем.
– Ну, черт с тобой, не хочешь, как хочешь.– Хома выпил единым духом пиво и ударил стаканом об пол.
На звон стекла прибежал перепуганный Мендель.
***
Был какой-то праздник. Гафийка сидела на завалинке перед хатой. У ног ее возились куры и кудахтали, требуя корма. На завалинке лежала раскрытая книга.
– Кыш, кыш, ступайте рыться под тыном...– гнала их Гафийка.– Ну, чего кудахчете, глупые? А ты что, пеструшка, вытягиваешь шею и заглядываешь в руки? Я уже тебя кормила. Вам бы только есть, глупые. Сердишься, что так говорю? А вот спроси Марка, послушай, что умный человек скажет. Он вам сказал бы: глупые, испокон веку глупые. Вам дают горсточку пшена, а отбирают все ваши яйца и режут вас. А ты, петух, по-глупому хлопаешь крыльями, храбришься. Если б ты был такой смелый, как Марко, не давал бы ты своих детей панам на жаркое. А может, давал? Ну, да ведь ты петух, а Марко орел. Ты послушал бы, что он говорит... Он говорит... да что ты понимаешь, ты ничего не разберешь! Был бы ты поумнее, увидел бы, что и люди те же куры. Ну что раскудахталась, беленькая? Почему смеешься? Думаешь, я не знаю, что у вас хорошо? Думаешь, любишь, кого хочешь, а я должна выходить за Прокопа, потому что мать меня за него сватает? Глупая, глупая... Да пусть меня жгут, пусть режут... пусть лучше закопают в землю! Слышишь ты, пеструшечка? Ну, ступай прочь, если не веришь и головой вертишь! Не бойся, Марко никому меня не даст... он орел... а над ним, знаете, куры, воронья, воронья... заклевать готовы. Ведь и мужики на него, и староста, и даже отец нападают... а он добра хочет людям. Не отец, а Марко... Слышите, куры, какой он добрый, Марко мой... За это его хлопцы и дивчата страсть как любят и слушают. А ты куда, проклятый! Кыш! видишь – наследил на книжке! Что мне Марко скажет, как увидит на ней петушиные следы? Скажет, петух больше прочитал, чем ты. Ну, теперь все бегите, кыш,– мне надо читать. Подвинусь ближе к солнышку, пускай и оно заглядывает в книгу, пускай и оно читает... Ну, давай вместе!..
***
С погодой что-то творилось. Весна стояла сухая и ветреная. На огородах все сохло, хлеба на поле не росли, по дорогам носились облака пыли. Люди просили дождя, потому что все предвещало голод. Цена на хлеб внезапно подскочила, и это так встревожило Маланку, что она каждую ночь видела дурные сны. Зато, чем хуже было вокруг, чем больше надежды хлебопашцев увядали, тем все больше овладевали Андрием мечты о заводе. Как Маланке – дорогая мука, так Андрию снился завод. Иногда он вскакивал среди ночи и спросонья, с каким-то испугом в голосе спрашивал Маланку:
– Был гудок?
– Какой гудок?
– Ну, завод гудел? – сердился он.
– Опомнись... это у тебя в голове гудит, по ночам не спишь,– ворчала потревоженная Маланка, зевала, вздыхала и не могла заснуть до утра.
Андрия пожирало нетерпение. Он время от времени бегал на развалины, что-то соображая, прикидывал, высчитывал. Потом бегал но людям, расспрашивал, пускал слухи, и когда они возвращались к нему, значительно измененные и более решительные, он радовался, хвастался Маланке и верил. Даже к своим обычным заработкам относился он теперь легко и не искал их.
Маланка упрекала. Чем дальше, тем все труднее и труднее становилось найти какую-нибудь работу. Трава сгорела, в экономиях больше не нанимали. Подходя к печи, она просто с ума сходила, не зная, что варить. Дома ничего не было, ее вечные просьбы дать взаймы наскучили всем и даже самой Маланке. Больше всего сердце болело у нее о Гафийке. Такая молодая, единственное дитя – и должна голодать. Каким-то чудом она раздобывала для нее и приносила под фартуком горшочек ягод или свежую паляницу[16]16
Паляница – хлеб из пшеничной муки.
[Закрыть]. Андрий редко обращал внимание на еду. Голова его была полна заводом, но иногда и он отодвигал пустую похлебку и начинал ворчать. Маланка ждала это мгновенье. Она вся закипала злорадством и бросала ему в лицо весь яд, всю накипь своего сердца.
Под одной крышей жили два врага, и хотя каждый из них уходил в собственные мысли и даже избегал другого, но довольно было какой-нибудь мелочи – и злость трясла их обоих, как лихорадка.
Одно их соединяло,– это мысли о том, что Гудзь советовал отдать Гафийку внаймы.
– А ты что ж, плюнул ему в глаза? – допытывалась Маланка, а сама, усмехаясь, думала: подожди, подожди, вот придет осень, тогда посмотрим...
