Текст книги "Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв."
Автор книги: Михаил Дунаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
7
В начале 60-х годов одним из любимых мыслителей Тургенева становится Шопенгауэр, с его пессимизмом и отрицанием исторического развития. Проникнувшись подобными убеждениями, вряд ли можно ожидать какого-либо исторического обновления, да и вообще некоего смысла от любых, даже самых «великих» реформ.
Философский пессимизм имеет у Тургенева ещё один источник – идеи Паскаля. Однако Тургенев не принял того, что стало опорой для самого Паскаля: он отверг христианскую веру, и сам сознавал это как своё несчастье: "…если я не христианин – это моё личное дело – пожалуй, моё личное несчастье", – признался в одном из писем.
Он и всякую-то веру утрачивает: веру в осмысленность собственной жизни, жизни человеческой вообще, жизни общества. А ведь за десять лет до того, в 1853 году, предупреждал Миницкого: "Знайте, что без веры, без глубокой и сильной веры не стоит' жить – гадко жить". Теперь он именно так и живёт.
Неотвратимость перехода от бытия к небытию, очевидная бессмысленность самой смерти, которая представлялась ему одним из порождений всеобщего хаоса, смятение перед всем этим стало на какое-то время основным в мировосприятии Тургенева. Нарождающееся смятенное состояние своё он передал Базарову с его угрюмыми рассуждениями о «лопухе» как единственном итоге человеческой жизни, и это же смятение в момент его наивысшего развития он решительно и ясно выразил в «Призраках» и с ещё большей силой – в «Довольно», появившихся в середине 60-х годов.
Это было полное подпадение под власть уныния. Святитель Тихон Задонский утверждал: "Уныние сатана наносит". И стоит ещё раз вспомнить признание Тургенева: "Я предпочитаю сатану". Чего же ещё ожидать при таком предпочтении? Сопоставим далее. Святитель Тихон: "Уныние есть нерадение о душевном спасении". Тургенев: "…я хочу истины, а не спасения". И ещё. Святитель Тихон: "Уныние закрывает сердце, не даёт ему принять слово Божие". Тургенев: "…если я не христианин – это…моё личное несчастье". Сопоставим – и поразмыслим.
"Нет ни к чему почти любви", – заметил Толстой по поводу нового романа Тургенева «Дым», вышедшего в 1867 году.
"Эту книгу надо сжечь рукою палача", – резко высказался о романе Достоевский.
Книга заражала читателей безнадежным унынием. В романе отражен глубокий пессимизм Тургенева, выросший в ту самую эпоху, когда большая часть общества жила теми или иными надеждами.
Дымом, чем-то обманчивым и нереальным, представляется вся жизнь главному герою романа Литвинову. «Дым, дым», – повторил он несколько раз; и всё вокруг показалось ему дымом, всё, собственная жизнь, русская жизнь – всё людское, особенно всё русское".
А единственная вера, утверждённая писателем, стала вера в сокровища на земле – в цивилизацию, идеал которой автор доверил возгласить Потугину, идеологу крайнего западничества в романе.
Так может, это и хорошо? Европейская цивилизация сразу привлекает удобствами комфортной жизни, и чем далее шествует она по времени, тем всё более потворствует потребительским вожделениям индивидуумов – что всегда влечёт к себе. Но среди тех ценностей, какие она предлагает своим поклонникам, едва ли не важнейшая – "освобождение от религиозных оков", что тоже соблазнительно. От христианства в цивилизации остаётся лишь мёртвая оболочка.
Тургеневу, конечно, цивилизация была мила, однако и взгляды Потугина вряд ли могут стать точкой опоры в той стихии всеобщего отрицания, которая первенствует в романе «Дым». Да и сам Тургенев признавал позднее, что в его герое есть доля шаржа. Слишком уж беспощадно порою отрицает Потугин то, что не могло не быть дорого автору, – Россию. Рассудочные потуги западника оказываются несостоятельными. Да и по-человечески рассудить: Потугин – разочаровавшийся в жизни неудачник, он порой жалок в своём бессильном отрицании, что не может не породить сомнения в его идеях.
Исток тургеневского пессимизма – разочарование индивидуальности в мире всеобщего. Но что он мог предложить, если перестал вполне доверять миру? Что может вообще предложить человек, отвергнувший Благодать?
В творчестве писателя становится слишком заметным отстранение от социально-политической жизни. Произведения, созданные им на протяжении 60-70-х годов в большинстве своём далеки от злобы дня, от "насущных задач" времени, а если он и обращался к таковым, то всегда выказывал лишь негативное к ним отношение.
И всё это сразу же вызвало недовольство критиков, пустившихся порицать писателя за «несовременность» его творчества. Тургенев создавал прекрасные, художественно совершенные творения, а их почти единогласно величают «пустячками», "безделками", " ничтожеством".
Внешне Тургенев жил в те годы умиротворённым эпикурейцем в видимом гармоническом согласии с миром. И лишь написанное им в те годы может приоткрыть, сколь смятенным и подавленным он чувствовал себя в этом мире, который был для него – "дым, дым и больше ничего".
Однако и в недолгое приезды в Россию Тургенев сумел заметить важные общественные перемены, русскую новь, своё понимание которой он высказал в последнем из созданных им романов.
Время действия романа "Новь"(1877) – конец 60-х годов, однако отражены в нём события более поздние: так называемое "хождение в народ" 1874–1875 годов. Русская революционная интеллигенция переживала в то время трагическое осознание своей Разобщённости с народом. Народ же, по её представлениям, был лишен истинного понимания причин своего бедственного положения, а оттого был чужд и тем целям, служению которым посвятили себя революционеры. "Хождение в народ" стало попыткой революционного разночинства сблизиться с народом, развернуть массовую агитацию среди крестьянства, чтобы поднять его на от-; крытое выступление против государства. Но сами «народники» (как стали называться с той поры революционеры-разночинцы нового поколения) слишком плохо знали тот народ, который они пытались побудить к бунту, и оттого остались этому народу чужды, не понятны. «Хождение» было в конце концов разгромлено. Очередное деяние российских Дон Кихотов оказалось в очередной раз нелепым.
Тургенев с самого начала скептически относился к народническому движению, хотя и сочувствовал всякой попытке бороться против власти предержащей. Проблемы революционного народнического движения, пути исторического развития России – вот что заботило Тургенева.
В 60-70-е годы в русской литературе получил распространение жанр "антинигилистического романа", к которому относились произведения, направленные против революционного движения (против нигилистов – отсюда и обозначение жанра). Некоторые критики причисляли к этому жанру и последние романы Тургенева. «Новь» нередко сближалась с «Бесами» – и тому были некоторые основания. Однако у Тургенева нет изображения того бесовского разгула, какой показал Достоевский. По отношению к революционерам у Тургенева слышна чаще спокойная ирония, подчеркнутая ровным тоном повествования. Тургенев даже жалеет своих героев – несчастных, запутавшихся в своих ошибках, заблудших молодых людей. К «делу» же этих людей писатель беспощадно относится именно как ко злу. Они "готовы делать, жертвовать собой, только не знают, что делать, как собой жертвовать…" Они способны создавать лишь некий хаос, в котором сами же первые и гибнут.
Но есть ли истинно сильная личность, новый русский Инсаров? Где Базаров? Этот давний писаревский вопрос как бы повис в воздухе и не мог не сознаваться читателем и самим автором. Однако вот какую, весьма характерную для себя, мысль высказал Тургенев ещё в 1874 году, в пору обдумывания «Нови»: "…теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной деятельности не нужно ни особенных талантов, ни даже особенного ума – ничего крупного, выдающегося, слишком индивидуального; нужно трудолюбие, терпение; нужно уметь жертвовать собою без всякого блеску и треску – нужно уметь смириться и не гнушаться мелкой и тёмной и даже низменной работы. ‹…› Пора у нас в России бросить мысль о «сдвигании гор с места» – о крупных, громких и красивых результатах: более чем когда-либо и где-либо следует у нас удовольствоваться малым, назначить себе тесный круг действия".
Итак вновь: Базаровы не нужны.
"Нови" предпослан эпиграф: "Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом". В письме же к издателю "Вестника Европы" Стасюлевичу Тургенев пояснил: "Плуг в моём эпиграфе не значит революция – а просвещение".
А что же – "поверхностно скользящая соха"? Не что иное, как революция? Мысль глубокая, справедливая – Тургенев постарался доказать эту мысль в «Нови». Подлинный герой для него – Соломин. Это не выдающийся, а средний человек, однако он на голову выше прочих героев – по силе характера, по уму, по пониманию реальной действительности. Поэтому в конце романа читаем: "Он – молодец! А главное: он не внезапный исцелитель общественных ран. Потому ведь мы, русские, какой народ? мы всё ждём: вот, мол, придёт что-нибудь или кто-нибудь – и разом нас излечит, все наши раны заживит, выдернет все наши недуги, как больной зуб… Что угодно! только, батюшка, рви зуб!! Это всё – леность, вялость, недомыслие! А Соломин не такой: нет, – он зубов не дёргает – он молодец!".
Остальное – "безымянная Русь". Безымянная – без имени – без сущности.
"Мы вступаем в эпоху только полезных людей… и это будут лучшие люди. Их, вероятно, будет много; красивых, пленительных – очень мало, – писал Тургенев А. Философовой в 1874 году. – А в Вашем искании Базарова – «настоящего» – всё-таки сказывается, быть может бессознательно, жажда красоты – конечно своеобразной. Эти все мечты надо бросить".
Именно надежда на деятельность Соломиных не позволила Тургеневу полностью разочароваться в возможностях внеиндивидуального бытия. Именно с постепенной преобразовательной деятельностью подобных людей писатель связывал возможность переустройства русской общественной жизни. По сути, Соломин не является у Тургенева фигурой совершенно новой. И в прежних романах можно было встретить героев, занятых конкретным, негромким, но совершенно необходимым делом: Лежнев, Лаврецкий, Литвинов – вот те скромные труженики, на которых надеялся Тургенев. Они смогут переделать жизнь на разумных началах. В новом романе этот тип должен был занять главенствующее положение.
Как это часто бывает, ищущее веры сознание, не могущее Удовлетвориться жестокостью идеи «лопуха», но и не обретшее истины, ибо отграничило её от спасения, – такое сознание соблазняется, хоть ненадолго, мистическими фантазиями, попытками проникнуть в тайны неведомого. В 1881 и 1882 годах, то есть в последние годы своей жизни, Тургенев создал две повести, резко выделившиеся среди иных его созданий, – «Песнь торжествующей любви» и «После смерти (Клара Милич)». Конечно, мистическое любопытство обрело у писателя эстетическую и психологическую окраску, тут ещё далеко до мистицизма немецких романтиков или Эдгара По, но и сама попытка испытать силы в подобного рода фантазиях свидетельствует о многом. Почти двадцатью годами ранее такая попытка уже была им предпринята – хотя мистическая интенсивность воображения уступает тому, что было осуществлено позднее, – в «Призраках»(1863). И недаром же о том опыте своём признавался автор: это было вызвано «действительно тяжёлым и тёмным состоянием» его души. Состояние последних лет вряд ли было легче и светлее.
8
Пятьдесят одно «стихотворение в прозе» появилось в декабре 1882 года в «Вестнике Европы». Это лишь часть созданного Тургеневым: остальные, более тридцати, он не успел подготовить к печати, и они впервые были опубликованы лишь в 1930 году, в Париже.
"Стихотворения в прозе" – цикл лирических миниатюр. Небольшие прозаические отрывки эти (порою в несколько строк всего) – подлинные произведения высокой поэзии: хотя в них нет стихотворной ритмической организации, но особый внутренний ритм и пластика их языка, синтаксическое построение фразы, поэтический настрой, система образности, эмоциональный накал – всё поднимает «Стихотворения» над обычной прозой. Тургенев уже обращался к подобной форме прежде, в «Довольно» – также своеобразном цикле лирических миниатюр. «Довольно» отличается от «Стихотворений» лишь большим единством отдельных частей, тесно связанных общей темой, определённой названием.
В «Стихотворениях», в их идее, в художественном облике, торжествует гамлетовское начало, внутренний мир самопознающей индивидуальности – в его истинном, прекрасном и трагическом облике. И в трагическом мироощущении. Недаром сам автор озаглавил всё собрание Senilia (старческое), ибо тут итог всей жизни, осознание и ощущение приближающегося её конца – и ожидание его.
Тургенев словно завершает давние свои раздумья над многим: и над собственной жизнью, и над миром земного бытия. Всё здесь. Рок, безжалостный к человеку. Смерть, которая представляется в грёзах и сновидениях то слепой старухой, то бессмысленной стихией, то мерзким насекомым. Загадочность народа-сфинкса, являющего порой возвышенную красоту своего духовного мира. Тщета земного. Суетность человеческих стремлений. Людская несправедливость. Непонимание поэта толпой. Редкие проблески счастья. Бессмертие творческих постижений прекрасного… Всему придаётся ясная и законченная форма. Всему подведён итог. Безрадостный в основе своей.
Извлечённый урок каждый должен воспринять с состраданием.
Глава IX РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX СТОЛЕТИЯ
Вступление
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX СТОЛЕТИЯ
История земного мира отражает борьбу дьявола против Бога, борьбу поддавшихся бесовскому соблазну и противящихся ему. Борьба эта может совершаться и открыто, и прикровенно. Каждая эпоха облекает основное содержание истории в конкретные религиозные, культурные, этические, эстетические, социальные, экономические, политические, идеологические формы. Но они не должны вводить в заблуждение: борьба тьмы против света, зла против добра и справедливости, лжи против правды всегда просвечивает сквозь любой конкретно-исторический камуфляж. Эта борьба в социально-историческом мире есть производное той внутренней невидимой брани, какая совершается в каждой душе человеческой и в которой внешние события черпают энергию для своего развития, энергию добра как и энергию зла. Искусство нередко зримо обнаруживает эту связь, отображая сам процесс перетекания энергии из души в мир внешней событийности, от человека к социуму – и наоборот. И само способно передавать такую энергию от человека миру и от мира человеку.
Во второй половине XIX века бесовские силы в России всё более ощутимо проявляли себя через революционное движение. Никого не должна обманывать внешняя привлекательность провозглашаемых целей революции. Прозорлив был Тютчев, и полезно будет ещё раз вдуматься в его утверждение: "Революция – прежде всего враг христианства! Антихристианское настроение есть душа революции; это её особенный, отличительный характер. ‹…› Тот, кто этого не понимает, не более как слепец, присутствующий при зрелище, которое мир ему представляет".
Революционная бесовщина увлекала многих честных и искренних Русских людей: слишком соблазнительна была приманка. А чтобы распознать ложь соблазна, мало быть честным и искренним. Мало даже быть умным. Нужно быть духовно ориентированным (хотя и это не даёт подлинного ручательства).
Революция в России ясно сознавала своим главным врагом Православие (и самодержавие, и народность в единстве с ним). Революционные вожделения укреплялись постепенным оскудением веры в народе.
Русская литература была непосредственно включена во все исторические процессы, в преобразования, совершаемые над страною и над народом.
1
Николай Гаврилович ЧернышевскийКогда солдаты-конвоиры препровождали в сибирскую неволю Николая Гавриловича Чернышевского (1828–1889), они были поражены его нравственным обликом. «Нам говорили, что мы будем охранять страшного злодея-преступника, а это святой» – так примерно передавали они свои впечатления.
Ленин, вспоминая о том сильном воздействии, какое оказал на него роман "Что делать?", выразился: "Он меня всего глубоко перепахал".
Итак, святой вдохновил бесовскую силу?
Как мы знаем, в романе "Что делать?" автор дал своё, революционное, понимание проблемы русского Инсарова. Если Тургенев в потребности такого типа для России сомневался, то Чернышевский высказался категорично: "… это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли".
Соль соли земли?… Он понимал, хорошо понимал смысл этого образа. «Вы – соль земли» (Мф. 5,13), – сказал Спаситель Своим ученикам. Сын священника, учившийся в Саратовской духовной семинарии, Николай Чернышевский, без сомнения, сознательно рассчитывал на такое сопоставление. Автор «Что делать?» ставит русского революционера выше святых апостолов. Автор всегда показывает веру Христову и христианство как начало, враждебное здравому смыслу и цели социального бытия. А именно эту цель пытается раскрыть Чернышевский в своём романе, подчёркивая замысел самим названием.
– Что делать?
– Созидать будущее, которое светло и прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в неё из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее всё, что можете перенести.
– Но как это делать?
– Так, как это делают "новые люди", Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов…
– Что же они делают?
– Преобразовывают жизнь. Устанавливают экономические отношения на основе новой, социалистической формы собственности. Устанавливают новые отношения между людьми, основанные на свободной любви и взаимном уважении. Они строят новую жизнь.
– Но разве можно им подражать?
– Отчего же нет?
– Оттого что они необыкновенные, что они слишком высоки для нас.
– Нет, они самые обыкновенные, а то, что они делают, под силу любому. Вся и цель-то истории, чтобы таким стал каждый: "…Тогда уж не будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа и с трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей".
– Неужели так?
– Именно так.
– Как вы докажете это?
– Чтобы доказать, я покажу вам подлинно необыкновенного человека.
"Необыкновенный" Рахметов и есть, по Чернышевскому, "соль соли земли". Остальные – весьма обыкновенны. Но обыкновенность эту автор раскрывает своеобразно.
Есть в романе одно весьма примечательное место. Обойти его вниманием было бы серьёзным просчётом при осмыслении революционной идеологии. Чернышевский рассуждает: "Ложь не выходила из уст его", – сказано про кого-то в какой-то книге…Читают книгу и думают: "Какая изумительная нравственная высота приписывается ему!" Писали книгу и думали: "Это мы описываем такого человека, которому все должны удивляться". Не предвидели, кто писал книгу, не понимают, кто читает её, что нынешние люди не принимают в число своих знакомых никого, не имеющего такой души, и не имеют недостатка в знакомых и не считают своих знакомых ничем больше, как просто-напросто нынешними людьми, хорошими, но очень обыкновенными людьми". Что же то за «книга»? Автор не вполне точно цитирует книгу пророка Исайи: «Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребён у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи в устах Его» (Ис. 53, 9). Это то место, где содержится прямое пророчество о грядущем Богочеловеке. Вот они, «новые люди». Обыкновенные, как… Христос. А Рахметов – выше. Или тут обожение совершается прямо на глазах?
Нетрудно разглядеть, что в романе Чернышевского облик особенного человека внешне строится по канонам христианской аскетики. Вообще понятия "святой, пророк" и т. п. обильно используются при разговоре о революционерах, о положительных (с позиции того, кто говорит) героях истории. Они используются в литературе, искусстве, публицистике, в социальной науке – вплоть до наших дней. Не случайно последователи Чернышевского в своей прокламации дали парафраз известных слов Спасителя:
«Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф. 12,30).
В прокламации: "Помни, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против – наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами".
Так зримо проявляется в данном сопоставлении мысль, возводимая к Блаженному Августину: дьявол – обезьяна Бога. Но здесь – страшная обезьяна. Слишком очевидна здесь разница между полнотою Истины и тоталитарными притязаниями на истинность бесовского деяния.
Одним из излюбленных устойчивых шаблонов, какие обычно обнаруживаются во внешнем облике революционера, всегда был и остаётся: аскетизм жизненного уклада, обезьянье подражание христианским подвижникам. Конечно, это идёт от остатков религиозного мироощущения, тлеющего в подсознании любого человека. Но в данном случае можно говорить о формировании новой безбожной религиозности, то есть о системе мировосприятия со всеми внешними признаками религии, кроме веры в Бога. Одним из творцов этого нового революционного вероисповедания стал, несомненно, Чернышевский. Он героизировал облик борца за счастье человечества, придал ему черты аскетической святости – и в романе, и в собственной жизни. Неслучайна же реакция солдат-конвоиров ("это святой!") – Чернышевский из самого себя создал образ революционного аскета.
В романе всеми чертами революционной «святости» он наделил своего особенного человека. Но в аскетизме революционера, в отличие от иноческого аскетизма, проглядывает жесткий рационализм. Бесспорно: аскетизм революционера осуществляется не ради сокровищ на небе, но исключительно ради земных благ. Собственно революция – как бы возвышенно ни мыслилась она своими приверженцами – всегда направлена к земному, чувственному, материальному. Само упоение революционной борьбой – наслаждение, доступное аскету-революционеру. Блаженство, воспетое многими поэтами, есть также земное сокровище, своего рода проявление утонченного душевного гедонизма, понятного, быть может, немногим, но вожделенного для особенных людей.
Революция создаёт возможность власти, и это может быть вожделеннее всех материальных благ. Недаром же деспоты в подавляющем большинстве вели аскетический образ жизни, хотя бы внешне. Революция позволяет человеку самоутвердиться – и тем творит иллюзию осмысленности бытия. В революции её совершители могут ощутить себя даже не сверх-человекам и, а сверх-апостолами, "солью соли земли". Эти-то люди, не очистившие души свои мнимым аскетизмом, но возомнившие себя некими высшими сущностями – они всю свою похоть любоначалия сжимают до вопроса: что делать?
Эвдемоническая культура не может дать ответа иного, нежели единственно имеющий для неё смысл: стремиться к счастью. К счастью – насколько возможно более полному, абсолютному и всеобщему. И ведь не случайно, едва утвердившись в общественном и личном сознании и подсознании, эта культура начала производить утопические мечтания о таком абсолютно счастливом устроении всеобщей жизни. Мечтания Чернышевского стоят в одном ряду со всеми прочими утопиями, но и выбиваются из этого ряда. Русский революционер предлагает, как ему представляется, реальный путь к достижению всеобъемлющего счастья, увязывая свою программу с революционными преобразованиями. Притом он видит необходимость осуществления революции на двух уровнях: на уровне сверх-апостолов революции и на уровне обыкновенных, "честных и добрых" людей.
Что делать «сверх-апостолам»? Уничтожать зло прежде всего и создавать благоприятные возможности для процветания добра. Их целью, как учил Чернышевский, не может стать стремление к самим благам жизни, оттого они и аскеты. Зло же они будут уничтожать насильственным внешним действием, ибо зло сопряжено только с внешними обстоятельствами жизни. В этом стереотипе революционного мышления давно уже нет никакой новизны.
Но носителями зла являлись и являются все без исключения (как и носителями добра). Ибо все несут в себе повреждённость грехом. Борьбу со злом следует начинать с очищения собственной души.
«…Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» (Мф. 7,5).
Истины-то всё не новые, несчётное число раз повторенные, но все революции основаны на абсолютной глухоте к ним. Если обладатели жизненных благ и становятся нередко бессознательными антихристианами, то революционеры всегда антихристиане целенаправленные. Они отрицают Христа в том же самом стремлении к сокровищам на земле – и в этом революционер-бедняк ничем не лучше эксплуататора-богача. Аскетизм же сверх-апостолов есть не что иное, как следствие временного бездействия греха, загнанного усилием воли в тёмные тайники души, но не преодолённого. Зло таким способом неуничтожимо.
Гуманизм, противопоставив человека Богу, должен был измыслить для него собственную абсолютную истину. Эту задачу решило, как известно, европейское Просвещение, абсолютизировавшее "свет знания" как идеал, должный быть положенным в основу созидания Царства Небесного на земле. "Будем учиться и трудиться, будем петь и любить, будет рай на земле", – поёт Вера Павловна.
Как мы помним, идеей такого Царства был обольщён Чаадаев, сопрягавший её с католической идеей. Но он же предупреждал, что при отвержении Бога стремящееся ко всеобщему благу человечество падёт в ещё более глубокие бездны. Революционеры Бога не признали, предупреждением пренебрегли, идеал же земного благополучия в мечтаниях вознесли. И не просто в мечтаниях. Идея всезнания как бы открывала возможность «научного» обоснования мечты. Эта иллюзия – иллюзия научности фальшивой по сути утопии – воплотилась в гипотезе исторического материализма и научного коммунизма. И недаром Чернышевский всегда рассматривался коммунистическими идеологами как своего рода предтеча исторического материализма. Да он и был таковым. Истмат был призван обосновать идеологию Царства Небесного на земле (чтобы не смущать религиозным оттенком, пришлось назвать его просто коммунизмом). Именно Царство и должны созидать "новые люди" (то есть обыкновенные, честные и добрые). Символический же образ этого светлого будущего дан в четвёртом сне Веры Павловны.
А о том, что революция победит в недалёком будущем, в романе имеется прозрачное иносказание: завершающая главка "Перемена декораций". Чернышевский без всяких недомолвок предсказал и срок: 1865 год.
Пророк революции ошибся. Однако главное его заблуждение не в сроке: он просчитался на полстолетия, но что есть полстолетия для истории? Автор "Что делать?" утверждал своим романом ложь. И заразил этой ложью многих доверчивых и честных. И перепахал обуреваемых сатанинскою гордынею. Ложна сама идея Царства Божия на земле.
В хрустальных дворцах будущего люди освобождены от любых трудностей и усилий. Там царит принцип удовольствия. Но вспомним ещё раз циничного маркиза де Сада (не одни же иллюзии заимствовать из XVIII столетия, не станем пренебрегать и трезвыми, хоть и жестокими суждениями). Он предупреждал, что стремление к удовольствиям неизбежно ведёт к воцарению преступлений. Хрустальные дворцы – своего рода Телемская обитель. Тут тоже – «делай что хочешь». Но если для Рабле это обеспечивалось уверенностью во врождённой природе добродетелей, то Чернышевский должен в чём-то ином поискать опору для хрустального благоденствия. Не мог же он обойти вопроса: что удержит человека, если он возжелает чего-то недоброго?
Что вообще может удержать человека от зла? Закон и совесть. Право и мораль. Закон сопряжен с принципом государственности. Но существование государства всегда несёт в себе, хотя бы в зародыше, возможность деспотии, поэтому государство Чернышевским явно отвергается (Маркс ведь также учил о постепенном отмирании государства). Никаких признаков государства в хрустальных дворцах не замечено. Следовательно, остаётся совесть? Но совесть для рационалиста вещь ненадёжная.
Что тогда вообще движет этими людьми? Стремление к счастью? (Счастье Рахметова – также в осуществлении революционного дела, а не в "хрустальных удовольствиях", как у обычных людей.)
На чём же основано это вожделенное счастье? "…Наше счастье невозможно без счастья других", – поёт Вера Павловна. Осознание этого и решит все проблемы. Стремиться ко всеобщему счастью необходимо ради собственного блага. Это называется разумным эгоизмом.
Достоевский в Записных книжках логику подобного рационализма уточнил и тем показал её порочность: "Да и любовь, по-ихнему, есть выгода, добро я делаю для своей выгоды из самосохранения (в высшем смысле и так-то, как будто это что опровергает в самостоятельности существования идеи любви?). Я люблю в крайнем случае потому, что меня любят. Но как вселить любовь к всему человечеству как к одному лицу. Из расчёта, из выгоды? Странно. Почему мне любить человечество? А как у меня вдруг явится расчёт другой? Скажут, фальшивый. А я скажу, а вам-то какое дело – я и сам знаю, что фальшивый, но ведь фальшивый-то в общем, в целом, а пока я и очень, очень могу проявиться своеобразно, для личности, для игры, по личным чувствам".
А уж "для игры и по личным чувствам" что угодно можно сотворить. В конце концов и вся нравственность начинает выводиться единственно из соображений выгоды, пользы дела. Какого дела – каждый может выбирать сам. Революционеры на первых порах выбрали дело революции.
В "Катехизисе революционера" Нечаев сформулировал: "Революционер ‹…› презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него всё, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно всё, что помешает ему".
Полезно сопоставить с высказыванием Ленина на III съезде комсомола: "В каком смысле отрицаем мы мораль, отрицаем нравственность? В том смысле, в каком проповедовала её буржуазия, которая выводила эту нравственность из велений Бога. Мы на этот счёт, конечно, говорим, что в Бога не верим, и очень хорошо знаем, что от имени Бога говорило духовенство, говорили помещики, говорила буржуазия, чтобы проводить свои эксплуататорские интересы…Всякую такую нравственность, взятую из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем. Мы говорим, что это обман, что это надувательство и забивание умов рабочих и крестьян в интересах помещиков и капиталистов. Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата".
