Текст книги "Черныш"
Автор книги: Михаил Слонимский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Скажите, пожалуйста, – тут живет товарищ Кащеев, летчик?
– Кащеев есть, а летчиков нет, – сердито отвечал тяжелый мужчина. Ходят тут, на воздушный флот последние деньги тянут. Нет летчиков и не надо!
И он прошел мимо, нисколько не скрывая того, что торопится в уборную. Дворникова мать, приоткрыв дверь, выглянула в коридор.
– Вам кого надо, барышня? Кащеева?
– Кащеева, – испуганно отвечала Лиза.
– А их сейчас нету. Они редко дома бывают – все в работе. Утром, как встанут, так до ночи и не видать их. А то бывает, что и на ночь не вернутся. Все хлопочут – молодые очень.
Лиза сказала:
– Так я потом зайду, спасибо!
– Да вы подождите, – оживилась дворничиха. – Они на ночь сегодня обязательно будут. Уж так они сказали. У меня ключ от их комнаты – вы посидите, книжки почитайте. Вы не сестра ли их будете?
– Сестра, – неожиданно для самой себя соврала Лиза.
– Ах, вы моя барышня! – растрогалась старуха. – Уж вот будут они довольны. Вы посидите.
И она уже вела Лизу в конец коридора.
– Вот и комната их. Вы посидите тут, они явятся уж обязательно. Они обязательно просили – если кто придет, пусть подождет – я буду. Сестра, значит?
Дворничиха отворила дверь и ушла к себе. Лиза с любопытством оглядела комнату человека, к которому она явилась за помощью. В комнате – стол, кровать, два стула и этажерка. На столе – в беспорядке книги, бумаги, тут же – остатки колбасы и булки. Постель – неприбрана. На окне нет занавески.
Лиза, присев на подоконник, глянула в окно: шумная улица жила внизу.
Прождав около получасу, Лиза вышла в коридор, затворила дверь на ключ и пошла к дворничихе отдать ключ. Она напрасно стучалась к старухе: той уже не было дома. Лиза не могла уйти с ключом, а кому оставить ключ – не знала. Уже смеркалось, когда вернулась дворничиха.
– А я вас жду, – обрадовалась Лиза. – Вот ключ. Мне уж уходить нужно, я лучше завтра приду. Когда он бывает дома?
– А утром часиков в десять зайдите, – они дома будут, – отвечала старуха. – Да вы бы посидели еще, – чайку, не хотите ли, подам?
– Спасибо, – сказала Лиза. – Я завтра буду.
Ей казалось сейчас, что она, действительно, сестра Йорке Кащееву.
На утро она снова была тут. Она встретила Йорку Кащеева уже у подъезда. Йорка Кащеев воскликнул:
– А! Это не вы ли вчера залетали?
– Я.
– Ко мне сестра из Ростова заезжала, так старуха вас за сестру признала.
– Простите, – отвечала Лиза. – Я у вас сидела в комнате и...
– Тесная комната, – перебил Йорка Кащеев, – на Ньюпоре – и то не сядешь. Ну, а вы что? Опять плохо? Болтает? На пике ложится, да?
– Вы ключ получили? – спросила Лиза.
– Получил. Эх, вы какая! Все не о том. Ну, даешь полный газ – в чем беда?
– Беда, – согласилась Лиза. – Мне с отцом не жить.
Йорка Кащеев чиркнул спичкой, закурил, сунул спички обратно в карман и пустил дым изо рта. Они уже вышли из подъезда. Лиза говорила:
– В воскресенье он меня замуж выдает, а я не могу даже сопротивляться. Куда мне итти?
Йорка Кащеев усмехнулся:
– Опять некуда. Некуда. Эх тоже. Такая девушка – и некуда. Ладно, будьте у меня в пять часов. Потолкуем.
В пять часов он повел Лизу в деловой клуб обедать. В огромные окна, в каждое из которых свободно мог бы влететь не Ньюпор даже, а целый Вуазен, видна была Мойка. Фотографии Волховстроя висели на стене против окон. Пианола, заведенная официантом, гремела буденовский марш.
Йорка Кащеев говорил:
– Теперь слушайте мои директивы: в Фонтанку не кидаться, в Мойку тоже не надо. Не люблю, когда хорошая девушка зря пропадает. Сбавьте газ и вытягивайте до воскресенья молча. А там что я буду делать – не вмешивайтесь. Йорка Кащеев не подведет. Подкручу так, что останетесь довольны.
– Что вы хотите делать? – спросила Лиза.
– Да уж не сомневайтесь, – неопределенно отвечал Йорка Кащеев. – Не сбуксую – буду поддирать. Бузить я умею.
И он наклонился вдруг через стол к Лизе:
– Не вижу, я, что ли? Поглядеть хотите: не замечательный ли жених придет в воскресенье. Может прямо Илья Муромец, корабль с парусами, а не жених? Если замечательный – пожалуйста. А если нет – так условие: чуть я пришел – вы вон из комнаты. Есть?
VI.
Варвара Петровна председательствовала на вечеринке. Это она устроила на деньги Чаплина ужин с обильной выпивкой. Она же посоветовала пригласить Никиту-грузчика. Варвара Петровна так ухаживала за Никитой, подливая ему вина и горькой, что тот был уже близок к состоянию Уточкина: Уточкина тошнило на кухне. Труженик Малой Невки невнятно мычал в ответ на любезные слова Варвары Петровны.
Черныш сидел рядом с Лизой. Они уже присмотрелись друг к другу, поговорили о покойной фельдшерице, и теперь Черныш постучал ножом о тарелку с такой силой, что тарелка треснула, и встал.
– Извиняюсь, – сказал он, – в честь прекрасной дочери моего старого друга, такого же, как и я, солдата, я написал сегодня за ночь стих и прошу простить меня за малую литературность. Зато этот стих льется из души.
И он прочел длинное любовное стихотворение, которое, впрочем, кончалось так:
Князей, и лордов, и графов,
И фон-баронов, и купцов,
Мы победили весь царизм,
Да здравствует наш коммунизм!
Стихи очень понравились собравшимся. Последние четыре строчки вызвали оживленный спор. Варвара Петровна энергично возражала против политики в делах любви. Спрошенный по этому поводу Никита-грузчик отвечал кратко:
– Победим. Не будем рабами. Сволочи капиталисты.
Лиза хвалила стихи. Когда Чаплин, икнув, вышел на кухню к управдому, Черныш обернулся к Лизе, решив окончательно покорить невесту рассказом о своих необыкновенных геройских подвигах.
– Разрешите рассказать вам о том, как мы побеждали царизм. Это небольшой эпизод о моем переломе.
– Очень интересно, – отвечала Лиза.
Черныш приступил к рассказу без промедления:
– Я тогда был, сами себе представляете, взводным в особом отряде. В Питере, в девятнадцатом году. Фамилия моя вам известная – Черныш. Но вам неизвестно, что еще в самую борьбу, в семнадцатом году, я сказал Керенскому из армии: "вы, гражданин Керенский, еврей, и явление непопулярное среди масс". Я после этого однажды избирался делегатом. Вам не скучно, если я продолжу дальше рассказ?
– Очень не скучно, – сказала Лиза.
– Тогда представьте себе: однажды вызывают меня на полигон для высшей меры наказания. Приезжаю. А там выстроена шеренга старичков.
Старички – это все генералы, а с самого правого фланга маленький старичок, по-ихнему – "ваше высокопревосходительство". А я не сам командую делом. Надо мной этакий элемент во френче, сами себе, конечно, представляете. И вот говорит он мне: "я скажу тебе "пли" и ты скажешь взводу "пли" – и больше ничего". Дело обыкновенное: я нисколько не изумился. Фамилия моя известная – Черныш. Я очень стою за революцию и выбирался делегатом. И вот – вы уже себе это представляете – вынимает правофланговый старичок из кармана портсигар и обращается с покорнейшей просьбой. Вот, говорит, у меня осталась коробка папирос, 25 штук, – так разрешите перед высшей мерой раскурить с приятелями-генералами. Сами себе представляете. Начальник был очень хороший, понимающий, и высшую меру применял с большими душевными переживаниями. – Хорошо, сказал он, – курите. И вы уже видите картину: выходит высокопревосходительство из строя и каждому генералу дает по папиросе и себе берет. А две, что остались лишними, ломает и кинул на земь, нам не дал. И вот стоит перед нами шеренга старичков и курит папиросы.
Тут Черныш оборвал свой рассказ.
– Разрешите, чтоб скучно не стало, выпить ваше здоровье. Лизавета Матвеевна?
Он осушил рюмку горькой, отер губы салфеткой и продолжал:
– Курят они курят, а мы ждем. И это ужасно как больно было ждать, один из взвода – так всю ночь после того плакал, хотя и терпел от генералов в своей жизни очень много. Бросают генералы один за другим свои докуренные папиросы и начальник говорит: "пли", тогда я...
– Да что вы там о политике разговариваете? – перебила Варвара Петровна. – Рассказали бы что-нибудь приятное, из жизни, раз жених.
– Продолжайте, пожалуйста, – попросила Лиза.
Черныш продолжал:
– Я тоже сказал "пли", взвод выстрелил и генералы упали. Но вы себе не представляете, как завертелся правофланговый старичок. Завертелся он постарайтесь войти в его положение – вьюном. Повернулся, а потом упал, как и все, мертвым. Вот вам забавная загадка в роде ребуса: отчего вертелся мертвый генерал?
– Не знаю, – отвечала Лиза.
– И я не знал, – сказал Черныш. И до того не знал, что к батьке, к Булак-Балаховичу свернул. Свернул и вместе с ним станцию Сиверская брал. Дело у нас, как известно, не вышло. Батька в критический момент смылся, а нас – в плен. Ну, я все от души рассказал и – как человек в пролетарском государстве свой, крестьянин – меня простили. А тем более война, и я в Красную Армию опять пошел. Но загадка – загадкой и осталась: отчего генерал вертелся?
Он налил себе рюмку водки, выпил, еще налил, еще выпил и налил еще. Он забыл о Лизе совсем. Наконец, он отвел рукой рюмку. Рюмка опрокинулась, и водка залила скатерть. Черныш взволновался.
– Простите, я вам стол испортил!
Лиза спросила испуганно:
– А это вы в первый раз тогда расстреливали?
– В первый раз пьем, – отвечал Чаплин, входя в комнату. – Первый раз за всю борьбу. Вот с долгой трезвости и затошнило меня. А Никита-то – глядите!
Никита-грузчик совсем опьянел. Он опустил голову на скатерть и сразу переселился на Малую Невку. Невка была запружена барками, барки были полны дров, а дрова были покрыты скатертью. Грузчик никак не мог снять скатерть, чтобы приняться за разгрузку: руки не действовали, ноги не сдвигались с места, голова же лежала на скатерти и ее никак нельзя было поднять. А дров все больше и больше, до неба, выше неба... Варвара Петровна с помощью Чаплина протащила Никиту-грузчика на кухню и осталась с ним. А Уточкин, шатаясь, пошел домой, чтобы свалиться на кровать и заснуть.
Йорка Кащеев явился к двенадцати часам: он так условился с Лизой. В этот вечер вид у Лизы такой, словно она все время в опасности, однако же нисколько не боится и знает, что делать. Когда она говорит, она откидывает голову, словно кто тянет ее за волосы, и глядит собеседнику прямо в глаза. И тогда видно, что подбородок у нее – упрямый: выдвинут слегка вперед. Она провела Йорку Кащеева в столовую и вышла, предоставив Йорке делать все, что он хочет, – по условию.
Когда она вернулась, Черныш, неодобрительно оглядывая Йорку Кащеева, спрашивал:
– А вы кто такой будете?
– Летчик, – отвечал Йорка Кащеев.
Черныш жалостливо покачал головой.
– Плохое ремесло. Представляю себе живо, как это скучно вам должно быть все летать да летать. Удивляюсь, зачем это и есть на свете такое ремесло!
– Повесьте свои штаны на забор и удивляйтесь перед ними, – возразил Йорка Кащеев. – А передо мной удивляться нечего!
Черныш отвечал кратко:
– Драться я – ого-го! – как умею.
– Намереваешься?
И Йорка Кащеев поднялся со стула.
Лиза подбежала к Чернышу.
– Простите меня, товарищ Черныш! Это я во всем виновата. Вы уходите лучше. Не надо драться!
– Уходить? – удивился Черныш. – То-есть как же это – уходить? Не представляю, зачем мне от невесты уходить. Это явление неправильное. Я его в раз прогоню!
– Я за вас не иду, – отвечала Лиза. – Вам отец напрасно это говорил.
– Не представляю, – растерялся Черныш. – Как же это – "не иду"? В таком случае я, извиняюсь, отказываюсь.
И он пошел к выходу. Никто не удерживал его.
– Вот и отказался, – повторил Черныш и, остановившись, обернулся к Чаплину. Тот молча сидел, не желая вмешиваться. Пусть сами решают, как знают, – ему, в конце концов, все равно: с Чернышем уйдет Лиза или с Йоркой Кащеевым.
Йорка Кащеев, усмехаясь, глядел на Черныша.
– Эге! – сказал он. – Личико-то каково! Расскажите: как на том свете хорошо? Вы когда, малахтарь, оттелева приехали?
Черныш заговорил, моргая глазами:
– Это что же выходит? Это за что же вы из меня комедию устроили?
Чаплин молчал.
Черныш озлился вдруг:
– Отказываюсь! – закричал он. – Не надо мне этого. Сам отказываюсь. Мне невеста не понравилась: очень некрасива!
– Но-но, – перебил Йорка Кащеев. – Ступай, ступай. Нечего фасон давить.
– Это не ты, сукин сын, меня гонишь, а я сам по своей воле ухожу! кричал Черныш. – И всем так представлю: некрасивая невеста. В стихах пропечатаю. Эх, время не то: завертелись бы вы у меня все вьюном!
И он ушел.
– Да, – сказал Йорка Кащеев, – на таком самолете далеко не улетишь. Очень древний самолет, покореженный. И мотор, должно быть, с течью.
И он взглянул на Чаплина.
– Дерьмо. И откуда только такие хари повылазили!
– Действительно, – подтвердил Чаплин. – Он так себя повел, что я и не ожидал даже.
Йорка Кащеев с ненавистью отвернулся от него и обратился к Лизе:
– Идем ко мне.
– Идем, – отвечала Лиза.
И Чаплин остался один в комнате. Он придвинул к себе тарелку с винегретом и спокойно стал есть: ведь его ни в чем нельзя было обвинить, он вел себя вполне лойяльно.
В эту ночь дворничиха, постояв у двери Йорки Кащеева и послушав, пошла к себе, покачивая головой и бормоча:
– Нет, – видно не сестра. Так с сестрой люди не поступают.
VII.
Узкая улица, пересекающая проспект, была темна. Только в шестом от проспекта доме весь первый этаж был ярко освещен: тут помещался ресторан. Перед рестораном терпеливо ждали извозчики, у подъезда толклись папиросники. А внутри, там, где светло и дымно, оркестр заглушал пьяный гул. Там шумели люди, которых ничто – даже угроза расстрела – не смогла бы заставить отказаться от вина.
Черныш первый раз был в таком большом ресторане. Он, попивая пиво, оглядывал залу и людей с восторгом и недоумением. Он уже допил бутылку, когда за одним из столиков зашумел человек в военной фуражке без звезды и в штатском костюме. Человек кричал:
– Деньги требовать? Да я, может-быть, кровью за это пиво заплатил!
Официант, взяв его за плечи, тихо толкал к выходу. Шумный человек, размахивая руками, не в силах был даже обернуться к официанту.
Бессмысленно выпучив черные сердитые глаза, он выпускал матерную брань в количестве изумительном даже для метрдотеля, который очень любил ругаться и матерился вкусно и со смаком.
Выпитое пиво и дружеские толчки официанта бросали человека из стороны в сторону, и кинули, наконец, к столику, за которым пил инвалид. У инвалида не хватало левой ноги, и недостающую ногу заменял ему костыль, прислоненный рядом к стене. Пьяница схватил костыль и взмахнул им. Официант отпрыгнул, сидевшие за ближайшими столиками вскочили, убегая от ударов.
Инвалид крикнул:
– Костыль сломаешь, сволочь!
Никто не обратил внимания на крик инвалида. Было ясно, что костыль погибнет в драке. А инвалид привык к этому костылю, как к ноге. И как он теперь – и без ноги, и без костыля – вернется к себе в конуру?
– Отберите костыль! – крикнул он снова, – это мой костыль.
Человек в богатырке и кавалерийской шинели подошел с другого конца ресторана и, вступая в опасный круг, где каждому грозил удар костылем, не замедлил, а, напротив, ускорил шаг. Он схватил скандалиста за кисти рук, – и костыль упал на пол. Кавалерист ткнул человека в грудь кулаком, пихнул в объятия официанту и подошел к инвалиду.
– Это ваш костыль? Получайте.
Инвалид схватил костыль обеими руками.
– Спасибо!... Век не забуду...
Словно ему вернули отрезанную ногу.
Кавалерист сказал:
– Мне фамилия – Черныш. Вот как. Будем знакомы.
Инвалид отвечал:
– Известная фамилия, слышали.
– Где слышали? – спросил Черныш.
– Да уж слышали, – сказал инвалид уклончиво.
Он никогда не слышал такой фамилии, но просто хотел польстить спасителю.
Черныш внимательно глядел на него:
– Ладно. Тогда давай вместе пить будем. Погоди только – с того столика снимусь.
Вернувшись, он снова стал глядеть на инвалида.
– Вспомнил, – заявил он. – Это я тебя на полигоне недострелил. Это ты у меня вьюном вертелся! Представляю теперь.
– Извиняюсь, – отвечал инвалид. – Я в красной армии служил и вот честное слово кладу, что ни разу меня еще не расстреляли.
– Врешь, – отвечал Черныш. – Ты – генерал.
– Что вы, товарищ! – испугался инвалид. – Да разве генералы без ног бывают? Нет, уж никак я не генерал – что вы, товарищ!
– Таишь, – сказал Черныш, – скрываешься. А я без утайки живу, все у меня известно. Моя жизнь как стеклышко. Моя жизнь, – вот она...
И он разжал кулак, показывая очень широкую ладонь. Продолжал неожиданно – тихим голосом:
– А ты мне скажи, отчего бы человеку вертеться, если его пуля на смерть убила?
– Никак не понимаю, – тоже тихим голосом ответил инвалид и даже вспотел от страха.
– А вот представляешь себе, стреляю я – в тебя, например. Ну, выстрелил – а ты не сразу упал, а завертелся. Это зачем же ты вертишься, я тебя спрашиваю? Падай сразу, а не вертись!
Инвалид зашептал торопливо и убедительно, прижимая левую руку к груди:
– А если мне пуля спину пронизала? Если спинной хребет мне пуля пронизала, то как же это мне не вертеться? Я фельдшер был, я знаю! Я позвоночный столб хорошо знаю и экзамен сдавал! Нельзя мне не вертеться, если пуля мне в позвоночный столб попала!
– Представляю, – сказал Черныш. – Понял, ваше высокопревосходительство! Так зачем же я к батьке-то свертывал, а? Это выходит – напрасно я к батьке свернул? Эх, и скучно же мне!
И он оглядел залу. Мимо прошел пьяный человек в мягкой шляпе и демисезонном пальто. Он правой рукой обнимал высокую и плоскую проститутку в белой блузке и полосатом кепи, а левой прижимал к плечу бюст Ленина, только что выигранный им в лотерею. Этот человек был должно быть доволен выигрышем, но все же наверное предпочел бы выиграть бутылку хорошего вина. На лотерейном столике меж бутылок вина, коробок с конфетами и прочей дряни иронически усмехался второй бюст Ленина.
– Эх, и погано же мне! – говорил Черныш. – Борьба мне нужна. Без борьбы воспоминания рушат, гной без борьбы сочится. А сейчас и не представишь сразу, с чем бороться, куда силу девать! Один живете?
– В общежитии, – отвечал инвалид.
– Скучаете?
– Скучаю, – согласился инвалид.
– Представляю себе. А на что живете?
– В папиросной артели состою.
– А чем до 17-го года занимались?
– Прапорщиком был. Потом погоны снял, фельдшером работал.
– Так, – сказал Черныш. – Это скучно. Ну, давай до утра пить. Денег у меня хватит: все, что было, захватил.
Но оркестранты, собрав в чехлы свои инструменты, уходили уже, и огни в зале тухли.
Инвалид сказал:
– Идемте со мной. Я вам местечко, чтоб до утра, – покажу.
VIII.
И он повел Черныша во Владимирский клуб. Швейцар принял кавалерийскую шинель с тем же бесстрастным лицом, с каким он принимал все – самые дорогие и самые драные – пальто, загружавшие вешалку. Инвалид и Черныш взошли по широкой лестнице, уплатили за вход и направились в залы, где властвовали голоса крупье.
Инвалид усадил Черныша в клубном ресторане за столик и, еле сдерживая возбуждение, попросил денег:
– Вы посидите, пиво пейте, а я играть пойду. Я вам наиграю столько, что на всю жизнь хватит.
Черныш сунул ему денег, сколько попало в руку, и остался в одиночестве. Он медленно пил пиво. Ему было плохо: словно он попал в чужое общество, с которым он все равно никогда не сроднится. А оркестр играл что-то слишком шумное и быстрое. Чернышу хотелось просто пить чай и чтобы граммофон пел что-нибудь длинное и медленное, ну хоть бы "Когда на тройке быстроногой".
Инвалид вернулся не скоро. Он подошел и молча присел к столику, поставив костыль у колена.
Черныш, оживившись, обратился к нему:
– Обязательно рассказать тебе должен. О своей жизни рассказать. Я, представляешь ты себе, за работой сюда приехал. Знакомец у меня тут есть, земляк. Представь ты себе живо картину: харя, брюхо, пиджак... И есть у него девчонка. Ужасно какая некрасивая девчонка. Он меня молит, он меня просит: "женись, выручи" говорит; видеть, представляешь ты себе, хари этой противной не могу, – уж очень урод она. А – надо сказать – я уж ему и тем помог, что место его принял. Предлагали мне тут, представляешь ты себе, всякие работы и тут, и там, и туда, и сюда, – ну а я земляку честь оказал: согласился на его работу. А работа – дерьмо: сиди да счет веди, – не по нутру мне это очень. Однажды, выходит, я ему удружил, а тут еще просит: "женись". Я человек красивый. Девчонок у меня сколько было – и не представишь ты себе! Так и льнут на героя! Во мне большая мужественность есть. Но все-таки земляк, вместе боролись, а личная жизнь – мне это неважно. Мне борьба искренно нужна, а не для слова. Хорошо, говорю, – согласился. И, представь ты себе живо эту картину, являюсь я вежливо на ужин. Оказываю честь: ем, пью, – чтоб не обиделись. И – ты себе это и не представишь – они на вежливость в ответ гонение на революционера устраивают.
– Сволочи какие, – сочувственно сказал инвалид и заказал еще пива. Вот и со мной так...
– Ну уж я им и показал, – продолжал Черныш. – Уж я им...
– Понимаю, – перебил инвалид. – Я тоже спуску не дал. Так все им...
– Так я им все и высказал, что нагорело, – говорил Черныш. – За вашу харю, говорю, боролись?
– Верно, – обрадовался инвалид. – И я тоже: как, говорю, инвалида обыгрывать? Последние деньги отымать? Да как этому – с пробором – да по роже!
– Вот как, – продолжал Черныш. – И ты представь себе живо эту картину: стал я теснить всю эту сволочь, вот, что и тут за столиками, и...
Официант, подойдя, сказал:
– Будьте добры, гражданин, не выражаться!
Инвалид, перебивая Черныша, забормотал испуганно:
– Да мы не выражаемся, гражданин официант. Это мы случайно беседуем.
Официант отошел.
Черныш продолжал:
– Я тебе вот что скажу: все за нас стоят. Это ты напрасно представляешь, что гонение на нас идет. Нет гонения. Вот, чтоб ты поверил, план предлагаю: при всех бить будем знакомца – и никто не тронет.
Этот план так понравился Чернышу, что он загоготал и, стуча по столу кулаком, заговорил:
– Ты представь себе живо эту картину, как мы его бить-то будем! Мы его – в харю, он – кричать, а никто за него, все – за нас. – О-го-го! кричат, – попался! – Так его! – кричат. Ты представь только себе живо эту картину!
– И деньги от него возьмем, – поддакивал инвалид.
Черныш радостно гоготал:
– Силы у меня – о-го-го! Против моей силы ему – никак!
Он еле мог дождаться утра, чтоб привести в исполнение свой план.
Но вот и утро. Расплатившись за пиво, Черныш, шатаясь, спустился по лестнице. Инвалид ковылял за ним.
Они вышли на улицу.
Трамвай прогремел мимо. Город уже проснулся; люди торопились на работу.
Черныш воинственно помахивал стэком; стэк он не забывал ни при каких обстоятельствах. Сейчас обнаружится, что все, живущее в этом городе, целиком стоит за него и против Чаплина.
А Чаплин хорошо выспался, выпил утром стакан молока, чтобы отбить неприятный вкус во рту, и пошел на службу.
Он еще издали увидел стоящего у подъезда Черныша. Рядом с Чернышем пошатывался, еле спасаясь костылем от падения, неизвестный инвалид. Чаплин остановился. Черныш быстро пошел к нему. Он кричал, размахивая стэком:
– За твою жирную харю боролись? Аж я тебя... Это я не за девчонку чорт с ней! – за обиду мщу!
Инвалид подбадривал Черныша:
– По губам его! По губам бей!
– Хулиганы! – воскликнул Чаплин и побежал прочь. – Милиционер!
Сторож уже выскочил из подъезда и схватил Черныша.
– Вот и нехорошо, – говорил он ласково, – крепко, впрочем, держа Черныша за локти. – Зачем порядок нарушил? Вот и нехорошо. И влетит тебе зря!
Инвалид напрасно ковылял прочь: милиционер, свистя без перерыва, догнал его и ухватил за руку. Инвалид взмахнул костылем, но тут подскочил другой милиционер и, отобрав костыль, захватил другую руку инвалида. Инвалид заморгал глазами, понимая, что он погиб теперь окончательно. Покорившись, он растерянно подпрыгивал на единственной ноге туда, куда его волокли милиционеры.
Черныш, у которого отобрали стэк, тщетно пытался вырваться из рук милиционеров.
Чаплин, подойдя, говорил, ласково улыбаясь:
– Только вы не строго с ним. Ведь это отчего они? Они напились.
Он с удовольствием жалел Черныша, чтобы показать свою доброту он был уже в безопасности.
Черныш дико оглядывался:
– Это что? Безногих хватать стали? Это за что же гонение? За подвиги гонение? Сволочь от героев защищаете?
– Ты-то с ногой небось! – озлился милиционер. – Тоже герой выискался. На мирных граждан нападать! Сами герои, знаем! А только дисциплине нынче подчиняться надо. Не один ты живешь – все живут!
– А хлыстик где? – воскликнул вдруг Черныш. – Хлыстик кто взял, братцы? – Хлыстик-то отдайте, как же мне жить остаться без хлыстика?
Милиционер крепко зажимал стэк левой рукой. Правой он держал Черныша за плечо. Второй милиционер держал Черныша с другой стороны.
Черныш говорил упавшим голосом, словно он только теперь понял, до чего он запутался и до чего трудную жизнь прожил:
– Жалко меня, товарищи! Очень жалко!
Кучка людей собралась вокруг, развлекаясь происшествием. Один с портфелем под мышкой и большими, в роговой оправе, очками на длинном носу спросил у сторожа:
– Что случилось такое?
– Калеку мучают, – отвечал сторож спокойно.
Он тоже целиком стоял за дисциплину, но, кроме того, обладал жалостливым сердцем. Принимая от Чаплина шляпу и палку, он сказал:
– Хорошо – милиция во-время явилась. А то б мне и не справиться! Ударил бы он вас обязательно!
IX.
Неделю спустя Чаплин шел со службы домой.
Вот уже оборвался сплошной ряд зданий, и огромный вокзал со светящимися часами открылся справа в широком просторе площади Восстания. Чаплин взглянул на часы: половина пятого, а он еще не обедал.
Знакомый голос окликнул его:
– Здорово, земляк!
И Черныш встал перед ним, протягивая руку и широко улыбаясь. Чаплин хотел-было крикнуть милиционера, но сдержался: ведь ничего преступного не было в жесте и улыбке Черныша. Он подал ему руку.
– Простил? – сказал Черныш. – Это я, представляешь себе, – сгоряча. Это я сгоряча тогда.
– Тебя Уточкин искал, – отвечал Чаплин. – Ко мне даже заходил.
Черныш покачал головой.
– Не увидит он больше меня. В деревню еду. Тесно мне в городе – не размахнуться. А ты – простил, что ли?
– Я мелкими чувствами не интересуюсь, – отвечал Чаплин. – Я и забыл все.
– Так пойдем ко мне.
И Черныш взял его под руку. Чаплин отстранился.
– Мне обедать надо.
– Делишко у меня есть, – возразил Черныш, – до деревни обязательно сделать надо. А плетку-то в милиции мне вернули. Неделю, представляешь ты себе, за дебош отсидел! О-го-го! А ты мне – во как нужен! Я, может-быть, даже сознательно сторожил тебя тут. Уж совсем к тебе собрался.
И он радостно потащил Чаплина по Лиговке. Тот напрасно упирался: Черныш даже не замечал его усилий. И Чаплин покорился, не видя особых опасностей впереди. Напротив: приятно было выслушивать извинения напавшего на него человека.
Черныш провел Чаплина на задний двор трехъэтажного дома и поднялся по темной зашарканной лестнице. Вынул ключ, отворил низкую дверь – и они очутились в совершенно пустой – без мебели и даже без обоев – комнате. Из этой комнаты они прошли в соседнюю. Тут обоев тоже не было, но стоял стол, стул, а в углу – на табурете – граммофон. Увидев граммофон, Черныш ударил себя по ляшкам.
– Утром сегодня достал! И как достал! Музыка! Погоди – я на этом играть – о-го-го как умею! Вхожу я, представляешь себе, в комнату, – а тут музыка. А я эту самую музыку пуще жизни люблю. Эх, отберет безногий от меня музыку!
– Да ты меня-то зачем привел? – спросил Чаплин. – Ты...
– Погоди, – перебил Черныш. – Эх, сейчас музыку услышишь! Я на ней о-го-го! – как играю! А комната эта не моя – безногого комната для дел всяких держит, и вот уступил временно. И музыка безногому принадлежит.
Пластинка у Черныша оказалась только одна. Он завел граммофон и слащавый тенор, шипя и хрипя, запел арию Лоэнгрина. Черныш, расставив ноги, стоял перед граммофоном и восхищался пением. Знаменитый тенор пел недолго. Когда хрип пошел из зеленой с растворами трубы, Черныш остановил диск и обернулся к Чаплину.
– Одна только музыка и есть. Надо еще достать.
Чаплину хотелось есть. Ему вообще хотелось поскорей оставить это подозрительное место.
– Стих написал, – сообщил Черныш. – В милиции написал. Хороший стих. Погоди, прочту, – а потом делишко закончим.
И Чаплин, потея от злобы, вынужден был выслушать длиннейшее стихотворение, в котором говорилось о полях, лесах и сельских работах. Но вот стихотворение кончилось. Чаплин сказал:
– Хорошие стихи. Но мне итти нужно: дела ждут.
Черныш закивал головой.
– Представляю, представляю. Вот ты на что мне нужен. Ты мне скажи, как мальчишку мне того найти, что с девчонкой твоей. Барчука мне того очень нужно.
Чаплин осведомился:
– А на что он тебе нужен?
Но тут же перебил себя:
– А мне, впрочем, и дела нет на что.
Мало ли на что нужен Чернышу адрес, а не сказать все равно уж нельзя. И вообще чорт его знает: не то смирный человек, не то бандит.
Еще убить может, если не скажешь. Тем более: адрес Чаплину известен. Лиза, придя за своей корзинкой после воскресенья, не скрыла от него, где будет жить теперь. Прибавила только:
– К нам можете не ходить. Не просим.
Чаплин вспомнил эти слова и сказал адрес Чернышу. Он прибавил даже:
– Вот где эта сволочь живет.
– Сволочь, – согласился Черныш. – Да он бы у меня в прежние времена вьюном бы вертелся! Я б его застрелил, представь ты себе, – и мертвый был бы он у меня!
– Такие живучи, – отвечал Чаплин. – Такие всегда приспособятся. Это только мы, настоящие, – нам трудно сейчас тихо жить. А этим против совести итти – привычное дело. Да и совести у них нет. В самую борьбу укрывались, а теперь и повылазили из нор. Этих много сейчас.
Черныш сказал:
– Покончу с ним делишко – и в деревню!
И прибавил просто:
– Ну, ступай теперь. Больше ты мне не нужен. Забыл ты борьбу. Тихая жизнь тебе-то именно и нужна. Ступай.
Чаплин оскорбленно поднялся и ушел. Впрочем, он был доволен: он ни в чем не провинился. Он же не обязан знать, что хочет делать Черныш с Йоркой Кащеевым. На самом строгом всенародном суде он может рассказать все до последнего словечка, и ни в чем не окажется вины. А мысли – до мыслей никому дела нет.
Черныш, оставшись один, хитро подмигнул сам себе. Больше он себя в обиду не даст. Он тонко проведет дело, так, что и мальчишке и этому с харей плохо выйдет.
X.
Лиза напрасно надеялась на то, что Йорка Кащеев поселится с ней в одной комнате. Только неделю они вместе и прожили. А потом Йорка Кащеев сплавил ее на Петроградскую сторону, поставив ее, правда, на работу: устроил курьершей в типографскую контору. Он не часто, но все же бывал у нее.
Город уже спал, когда Йорка Кащеев шел к Лизе. У слияния Невы с Невкой, там, где слева громоздится, кидая огромную тень вокруг, здание биржи, а справа – через воду – золотится Петропавловская крепость; радостный возглас остановил Йорку Кащеева.
