Текст книги "Подвиг Андрея Коробицына"

Автор книги: Михаил Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава V
Враги

Пекконен был ингерманландец.

Сын богатого лабазника, он сражался в Карелии в девятнадцатом году в рядах белой армии и тогда же обнаружил большие способности разведчика и стойкую ненависть к большевикам. Громадного роста человек, силач, отличный спортсмен, он не имел пощады к людям. Он хвастался тем, что убивал ударом огромного своего кулака по черепу. Он кончил шестиклассное училище и – уже за границей – специальное военное. Работал он с увлечением. Он был не только хорошим разведчиком, но и отличным вербовщиком – у него был особый нюх на человека, и он имел верных людей в советской стране.

В двадцать третьем, двадцать четвертом, двадцать пятом, двадцать шестом годах он не раз переходил границу, бывал и в Ленинграде и не чувствовал себя одиноким в тылу у большевиков. Купцы, спекулянты, ресторанные растратчики, деревенские кулаки и мало ли еще кто – все они с ним и за него. В те годы еще хорош был у обывателя спрос на контрабанду, и Пекконен пытался добыть помощников себе в нашем тылу и подарками – заграничными чулками, свитерами, патефонными пластинками… Но он не мог не заметить, что сила большевиков растет с каждым годом.

Пекконен видел, что граница укрепляется с каждым годом все сильней, а люди на границе становятся всё опытней. Он терпел неудачу за неудачей – одного за другим задерживали советские пограничники его агентов при переброске через границу. Становилось все трудней и трудней прокладывать дорогу крупным шпионам – разведчики слишком часто не возвращались. Он выбирал и готовил людей, чтобы переправить их через пункты, считавшиеся непроходимыми, но его одолевали сомнения: может быть, эти пункты тоже освоены пограничниками? Расстановка постов все время менялась, и Пекконен напрасно напрягал все свои способности, чтобы разгадывать диспозиции советских пограничников. Он хотел сам двинуться в разведку. Но это было ему запрещено пока.

В этом, двадцать седьмом году Пекконен еще ни разу не переходил границы. Было сказано, что ему поручается ответственнейшая операция по переброске людей к юбилейным праздникам в Ленинграде и что он назначается начальником террористической группы. Это сообщение он получил весной. Предстоял серьезнейший экзамен.

Пекконен заблаговременно принялся подготавливать эту операцию. Он выбирал людей, инструктировал их, проверял. Вновь и вновь изучал он весь наизусть ему известный отрезок границы, подолгу, лежа в кустах с биноклем, наблюдал за нашей стороной, следя за движениями часовых, за сменами, ища дыр, в которые можно было бы, хотя бы только рот выставив из болота, проползти. Он пускал в эти дыры агентов, испытывая возможности перехода. В себе он был уверен – он-то пройдет! Но как незаметно перебросить целую группу людей, да еще вооруженных?

Двадцать седьмой год угрожал советской стране войной. Это был год налетов на советские представительства в Китае, год разрыва дипломатических отношений с Англией и убийства нашего полпреда в Польше товарища Войкова, год диверсий и террористических покушений. Правительства пяти шестых мира усиленно сговаривались, чтобы раздавить нашу страну. Троцкистско-зиновьевская банда тщетно пыталась расстроить ряды большевиков, но большевики наступали, ведя народ к пятилеткам. Страна жила накануне решающие побед.

Пограничные заставы и посты были, как всегда, форпостами, сдерживающими ненависть врага, принимающими первые удары. Каждый боец знал и чувствовал, что воздух сопредельных стран враждебен ему и несет смерть. Каждый подтягивался по всем видам подготовки. Но суеты не было. Каждый спокойно выполнял свои обязанности, охраняя жизнь и строительство родной страны, работая и отдыхая в полную меру. На границе был свой быт, но люди границы жили одними чувствами и мыслями с теми, кто шел к пятилеткам в тылу. Врага понимали ясно и ненавидели одинаково. Войны не хотели, но не боялись ее.

О Пекконене знали и комендант, и начальник заставы, и бойцы, как о главном своем враге на этом участке, опытном, сильном, умелом. Знали о Пекконене и по окрестным деревням, и крестьяне сами следили за каждым богатым мужиком, подозревая его в связях с ингерманландцем. Следили вообще за каждым сомнительным человеком, и незнакомцев, появлявшихся с тылу, тоже представляли на заставу, потому что и в тылу еще не разгромлен окончательно враг.

Пекконену приходилось трудно. Ему не удавалось связаться со своими людьми на советской стороне, и он имел далеко недостаточное представление о теперешнем положении на границе. Советские люди работали все лучше и лучше – Пекконен явственно видел это по своим неудачам. И когда он слушал любовные и боевые песни бойцов, он в злобе сжимал кулаки, потому что это ничего не обозначало: пока одни пели, другие сторожили границу. Потом другие будут петь, спать, гулять, а эти сторожить. Но Пекконен не унывал. Трудности только возбуждали его. Он надеялся победить.

Он жил близ границы, в лесной избе, просторной, теплой и светлой. Особых удобств он не любил – разбалуешься. Избу эту он называл, впрочем, дачей. При нем была огромная овчарка, по кличке «Тесу». Он любил ее так же, как свой парабеллум, с которым никогда не расставался.

С большим опозданием вернулся наконец муж той самой женщины, которой Пекконен поручил прельстить Коробицына, заманить его. Этот человек в белой армии, куда он бежал из Вологды в восемнадцатом году, дослужился до чина капитана. Он работал там в контрразведке и прославился своей жестокостью.

Вернулся он сейчас угрюмый и недовольный.

– Пять раз пытался – на шестой раз прошел, – рассказывал он Пекконену. – В отличную вьюгу – и то не удалось. Пробрался ночью по ледоходу. Лед ломается под ногой, сколько раз в полынью окунался, был мокрый снег, гадость… Не понимаю, как жив остался… Наш рыбак на берегу подсушил – и сразу я к вам.

Они сидели в светлой горнице на плетеных стульях и пили коньяк.

Пекконен спросил:

– А вообще-то жизнь как?..

– А вообще-то жизнь как?

Агент поморщился.

– Бьют торговцев налогами, вой идет. Кооперация, совхозы… Промышленность укрепилась… Все заводы дымят…

Он замолчал.

Это был невысокий мужчина, темноволосый и темноглазый, с никогда не улыбающимся лицом, и две резких черты у маленького рта его, как шрамы, стягивали кожу на его щеках. В сером свитере, без пиджака, он сидел, угрюмый и жесткий, и пил коньяк. После разгрома белых армий он, как и Пекконен, стал профессиональным диверсантом.

– Ваша жена должна сманить хоть одного часового, – сказал Пекконен.

Капитан подумал.

– Пусть попробует, – отвечал он кратко.

– Ведь, она – деревенская?

– Крестьянка родом. Плохие я ей вести от родных привез. Богатые люди были, на всю округу знамениты. Хоть и мужики, а образованными, грамотными растили детей. Дочь в вологодскую гимназию отдали – там она кончила гимназию, за меня и вышла. Сын офицером стал. В нашей, деникинской, армии героем был. Вернулся в деревню – перехитрил мужиков, выбрали его было в начальники. А теперь… Загнали его, жизни хотят лишить…

Он замолчал.

– Вот пусть и потолкует о родных местах с советским часовым, – усмехнулся Пекконен.

И он ушел с биноклем и парабеллумом к границе, а капитан улегся спать.

И он ушел к границе.

Но заснуть он не мог.

Вновь и вновь вспоминалось ему путешествие его по советской стране. Вновь видел он русские поля и леса, города и деревни, по которым он ходил, как волк, таясь и скрываясь. Союзников там все меньше и меньше. И он воображал, что произойдет, если удастся дело, в тайну которого Пекконен посвятил его. В Ленинграде, в нескольких десятках километров отсюда, соберутся на праздник десятилетия Октябрьской революции все большевистские вожди. Только бы добраться в эти дни до Ленинграда – и тогда ненависть его найдет удовлетворение, он будет стрелять без промаха. Но переброска через границу должна быть произведена бесшумно и незаметно. Для этого надо будет точно знать все тайны советских пограничников. Надо идти наверняка.

И вновь вспоминал он свой вчерашний ночной переход.

Той ночью прошел снег, быстро тающий на ветру. В городе изобилие снега и зимой не слепит глаза. Снег, задержанный на лету, оседает на крышах и карнизах и только в провалах улиц и площадей ложится под ноги людей, – грязно-черные пятна проступают тут сквозь его ослепительную белизну. Не то – в приморских просторах. Какая слякоть! Какой мрак! По ломающемуся льду то ползком, то на четвереньках, считая себя уже погибшим, в смертельном страхе капитан прорывался через границу. Так целой группе не пройти.

Он даже насморка не получил. Закаленный своей работой, он никогда не болел. Но он был очень напуган. И сейчас, так как все равно заснуть он не мог, он говорил жене:

– Брат твой уже в начальниках не ходит. Прогнали его. Презирают. Всех наших презирают. Я с твоим отцом виделся в Вологде, специально там условились встретиться. Плачет старик. Говорит, смерть пришла, если не поможете.

И он продолжал:

– Нам надо иметь своих людей среди советских пограничников. Хотя бы одного. Мы тогда поможем твоим родным. Все иностранные правительства – за нас. И если удастся нам хороший удар по самой большевистской верхушке, иностранцы тотчас решат дело войной. Сметут большевиков с лица земли. Ты должна сманить этого деревенского парня. Неужели ты не сможешь сделать это? Ты только втяни его – а уж мы выбьем из него все, что нам нужно, все их пограничные тайны. Ужели неграмотный парень, темная деревенщина будет препятствием нам?

Глава VI
Первые задержания

Коробицын проснулся и тотчас же вскочил, поспешно хватая и натягивая сапоги, как при тревоге. Ему привиделось, что он задержал Таланцева и ведет его на заставу. По никакого Таланцева не было. Храпел Козуков, присвистывал Власов, сопел Еремин – все, как и Коробицын, с ночного наряда. Остальные четыре койки чисто прибраны – их хозяева провели ночь на заставе. И так всегда во всех комнатах: на одних койках спят, другие – прибраны уже. Внизу, под горушкой, строится новый дом. Там будет еще веселей.

В распахнутые окна обширной, на восемь коек, комнаты старого, в щелях, дома заставы врывались запахи трав, цветов, смолы, птичий гомон, человечьи звонкие голоса. Невозможно спать в такое прелестное летнее утро.

Под окнами знакомый голос Лисиченки внушал кому-то:

– Боец должен и пешим и конником быть всегда ко всему готовым. А для того и газету полезно почитать. В положенный час спи, отдыхай, гуляй – а газетку все-таки не забудь. В газете про весь мир узнаешь. Слышал, что вчера товарищ комендант и товарищ начальник заставы рассказывали про международное положение? Международное положение – оно у нас вот тут, рядышком, оно к нам через границу рвется…

Другой голос отвечал:

– А вот, товарищ начальник отделения, хотел я вас спросить про Китай…

– Вот пойдем на беседу, потолкуем, вместе газету прочтем, – отвечал Лисиченко, и голос его стал удаляться. – Мы к грамоте с революцией пришли, загоняли нас в невежество и необразованность, так уж теперь учись и учись, чтоб врагу отпор дать. Большие события идут в мире. Нам все знать надо. Мы – граница. Чужой мир – вот он, рядышком…

Голос стих.

Донеслась команда из второго отделения:

– На пле-чо!

Несколько свободных часов впереди у Коробицына. Можно погулять. Упреки Лисиченки Коробицын на свой счет не отнес: он читал и газеты, и книжки и во все любил вдумываться. Погуляет и пойдет в ленинский уголок. Отдых помогает работе.

Граница уже с весны жила в воине – непрестанной и тайной. Враг нападал, выискивая слабые пункты, плохо защищенные места. Враг нападал настойчиво и упрямо, пытаясь прорваться в тыл. Бойцы ожесточались и закалялись в постоянных тревогах и уже бранили всякого, кто пустит остроту вроде:

– Кончу службу – лесником стану: ель от сосны различать научился.

Враг нападал. Советская граница, усиливая охрану, оборонялась.

Коробицын, проходя мимо пирамиды, заметил, что винтовки Бичугина нет. Значит, он на стрельбище или в наряде. А очень хочется погулять с ним вместе.

Среди новичков Бичугин уже имел задержание. Он задержал разведчика, шедшего к первомайским праздникам. Имели задержание и Новиков, и Козуков, и Шорников, и другие. Но у Коробицына, как и у большинства бойцов, задержаний не было. Один только раз, в самую смену, он заметил пришедшую с того берега на наш луг корову и пригнал ее на заставу. Корову передали обратно, совершив все полагающиеся при этом процедуры.

Ночью, когда взошла луна, опять выходила к берегу девица, та самая, которая уже несколько раз улыбалась ему с той, не нашей стороны. Она приманивала его, шептала ему ласковые слова, и он опять рапортовал о ней начальнику заставы. Теперь носила она красный ситцевый сарафан, а голову покрывала косыночкой. И когда он замечал ее, руки крепче обычного сжимали винтовку, а зрение и слух напрягались.

– Гадюка, – жаловался он товарищам.

И написал о ней Зине.

Сейчас он опять вспомнил об этой чужой девице, что хотела прельстить его.

– Гадюка, – бормотал он, – из родии таланцевской, что ли? Черт ее поймет…

Почему именно к нему пристала она? В этом было что-то нехорошее и смешное. Вот уже несколько месяцев он на границе, его товарищи уже имеют задержания, – а он? Он живет без подвига.

Болгасов, земляк его, тоже не имел еще задержаний. Но зато он обнаружил в лесной науке немалое остроумие. Нашел он раз, например, дырявое ведро и привесил его в проходе меж колючей проволокой, там, где граница отходила от речушки. Не прошло и пяти ночей, как зазвенело в лесу, и подбежавший часовой настиг заграничного человека, лежавшего ничком почти в беспамятстве от страха. Внезапный звон так напугал его, готового в крайнем напряжении ко всему, кроме этого неожиданного колокола, что он упал чуть ли не в обмороке.

Размышления Коробицына были прерваны Серым, который, подойдя, сказал ему:

– Слышал? Земляк-то твой Болгасов что совершил! Крупного шпиона задержал.

Серый говорил правду.

Болгасов сегодня отличился. Он был в утренней смене. Внезапно нарушитель поднялся перед ним во весь рост и пригрозил:

– За мной еще семнадцать идут!

– За мной еще семнадцать идут!

– А хоть бы и сто семнадцать! – отвечал Болгасов и задержал нарушителя.

Дав тревогу, он отправил нарушителя на заставу, а сам остался ждать остальных семнадцать. Начальник заставы благодарил его и объяснил, что своими семнадцатью враг хотел испугать его.

Когда Болгасов пришел с поста на заставу, Коробицын с уважением глядел на него.

Болгасов был герой!

И подвиг-то свои Болгасов совершил на том самом посту, на котором сменил Коробицына, спустя каких-нибудь полчаса после смены.

Коробицыну явно не везло.

Несколько месяцев на границе – и ни одного задержания.

Глава VII
Провокация

– Ничего у вас, красавица, не выходит, – говорил Пекконен презрительно. – Придется вам помочь. Средство будет крепкое, и если у вас, мадам, и после этого сорвется, то…

Он не кончил.

– Пришла пора с этим парнем потолковать, – добавил он, помолчав. – С этим ли, с другим ли – но языка нам добыть нужно, хоть умри.

Утром к семи часам Коробицын вышел на береговой пост.

Утро было сырое, мокрое – ночью прошел дождь. Росистый туман еще не сошел с берегов. Прозрачной дымкой он стлался, медленно подымаясь кверху и рассеиваясь.

Все было тихо и спокойно вокруг.

Вдруг выстрели – один за другим – послышались на чужом берегу.

Выстрелы донеслись до заставы, и тотчас же раздалась команда на тревогу:

– В ружье!

Бойцы бросились к винтовкам, на ходу туго стягивая поясом гимнастерки, и в миг опустела пирамида.

Коробицын, затаившись в секрете, слушал в чрезвычайном напряжении.

Стрельба продолжалась. На советскую сторону пули не ложились. Стреляли с того берега в тыл сопредельной стороны. Но никого не было видно там.

Советский берег тих и спокоен. Выстрелы прекратились.

И вдруг Коробицын явственно услышал знакомый женский шепот:

– Помогите… товарищи…

Он видел, как из трави поднялась голова той самой женщины, которая столько раз уже появлялась на том берегу. Голова показалась на миг и тотчас же бессильно упала. Ранена женщина, что ли?

Женский голос, слабея, звал на помощь. Коробицын недвижно лежал в секрете. Но на миг иначе представилось ему дело, чем он думал до сих пор. Ведь, могло случиться, что девица эта хотела перебежать от худой жизни, по ней открыли стрельбу, спутников ее убили, ее ранили, она тихо доползла до берега и вот лежит в нескольких шагах, бедная… Еще бы немножко ей проползти, и не было бы нарушения границы, если б помочь ей…

Коробицын чувствовал, как подполз и затаился рядом с ним Лисиченко. Он глянул на командира отделения. Но тот, поняв все, что испытывал молодой красноармеец, молча покачал головой.

Они лежали неподвижно и слушали.

Они лежали неподвижно и слушали.

Вдруг Лисиченко легонько толкнул Коробицына в бок, кивнув на тот берег. Там, откуда доносился женский шепот, трава зашевелилась.

– Домой ползет, – шепнул Лисиченко.

Вдруг женщина встала во весь рост. Лицо ее было изуродовано злобой.

– Негодяи! – закричала она. – Мерзавцы! Всех вас перестрелять!

Пекконен поджидал ее в лесу.

– И тут не смогла, – сказал он злобно.

И наотмашь ударил ее по лицу.

Женщина упала наземь, с ужасом глядя на дуло направленного на нее парабеллума.

– Сгорела, – промолвил Пекконен спокойно. – Больше не годишься.

Он поиграл револьвером, но не выстрелил – муж этой женщины был нужен ему.

А на нашей стороне в лесу стояли начальник заставы и прискакавший на тревогу комендант, низкорослый, с круглым туловищем, полнолицый человек, у которого, когда он снимал фуражку, сразу вставали волосы на голове. Если начальник заставы наизусть знал каждую травку на своем небольшом отрезке, то комендант держал в своей круглой голове обширный кусок протяжением в несколько десятков километров.

– Провокация, – сказал начальник заставы. – Сколько служил в органах – а такого еще не видел. Хотели приманить нервного бойца.

– Еще такой момент, что у нас – новички, – добавил комендант.

– На основании практической работы скажу, что это – Пекконен, – отвечал начальник заставы. – Большой наглец.

– Расчет на нервность, – сказал комендант. – После смены надо собрать бойцов. Проведем беседу.

Они пошли вверх на холм по извилистой тропе. Зеленый, тонконогий, похожий на кузнечика, начальник заставы с трудом применял свой шаг к короткому шагу шедшего впереди коменданта. И нарочно заговорили они, чтобы привести в ясность и спокойствие свои мысли и чувства, о мирных, не относящихся к только что происшедшему событию вещах.

– За грибами все лето хотел, – сказал комендант, – да куда тут до грибов! Уж и подосиновики скоро сойдут, а Чемберлены всё мешают…

– А мои бойцы ходили, – отозвался начальник заставы. – И по грибы, и по ягоды. Есть у меня боец Коробицын…

– Знаю, знаю.

– …вот он любитель грибы и ягоды собирать. Раз полное ведро морошки принес. Всю заставу кормил. Сынишку моего приучил тоже.

Они говорили о мирных делах, но в каждой кровинке их жила настороженность. Разбор операции врага еще предстоял, и они не торопились высказывать свои соображения и планы по этому поводу. Комендант готовил в уме своем срочный рапорт в штаб отряда. Он задел головой о ветку, фуражка свалилась, и волосы тотчас же дыбом встали на его голове.

После обеда в ленинском уголке собирались бойцы.

– Мы у себя строим социализм, – говорил Бичугин Коробицыну, идя на собрание, – и не только себе в помощь это делаем, а и заграничных наших братьев обучаем, как вести себя, как за себя бороться. Каждый народ волен определить свою судьбу. А нас не было бы – надежды люди лишились бы. Наша родина, Андрюша, для всех трудящихся пример и надежда. Нарушителей мы задерживаем – этим мы свою родину обеспечиваем, мирное строительство наше, и заграничным беднякам помогаем.

На собрании, которое превратилось в митинг, Коробицын впервые взял слово.

– Наше сердце болит за бедняков сопредельной стороны, – сказал он. – Мы человеком врага не назовем. Бешеный враг играет на наших святых чувствах, пускает лживый женский шепот о помощи. Но мы учимся разгадать лживость от правды. Враг идет к нам коварной тропой, от его руки худо нашим сопредельным братьям. Укрепим же и для них, бедняков всех стран, нашу родину, чтоб светила на весь мир и всем народам. Большевистская партия вынула нас из черной избы и поставила на ноги, и мечтается нам впереди большой подвиг. И если нет еще у кого из нас задержаний, то потому это, что наша граница крепка и враг боится переступать ее часто. Будем же, товарищи, работать все на «отлично», и границу нашу замкнем по-большевистски, по-чекистски на замок.

Это была первая речь Андрея Коробицына.