Текст книги "Зверинец (СИ)"

Автор книги: Михаил Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

За него достаëтся мне. Так как мы числимся по штатам как: гранатомëт реактивный (безоткатный) один штука, расчëт гранатомëтный один штука, – то нас, самых зорких глядунов, пихают во все дозоры и секреты. И, соответственно, мне, как этого самого расчëта командиру, и задачи ставят, и по шее дают. Мы не обижаемся – было бы за что. Сидим себе спокойно, жгëм спиртовку, гоним чай-кофе и травим байки за жизнь.

Вот одна из тех историй...

Был Снигирь на сборах как-то когда-то – рядовая пехота у нас традиционно соревнуется с десантниками. Прилетели, устроились, встали лагерем... Снигиря, как самого зоркого, отправили досмотреть местность на предмет паучьих нор и иных помех в безоблачном существовании, а заодно и добыть чего пожрать. Разнообразить дабы местное меню... В то время мы ещë по планете не отстроились, не забазировались как следует, и поэтому с продовольствием были изрядные проблемы. Ну, делать нечего. Взял Воробьин автомат, напялил каску и пошëл топтать склоны да пригорки в поисках лучшей доли. Час ходил, два ходил... Короче, проплутал он по окрестностям аж до самой темноты.

Пора бы и возвращаться!.. Тем более, что товарищи ждут провизию, а у него, разведчика-следопыта, полный рюкзак паучатины из разорëнного гнезда.

А накануне – солдаты молодого призыва, чисто от нечего делать, сказывали друг другу страшные истории про местных чëрных прапоров и иную параненормальную дребедень. Среди прочих, была сказка про плесневика – бойца, загулявшего до одурения и заразившегося плесенью; как итог – стал воен грибом, но рассудка своего не потерял, и ищет, ищет, и-щ-е-т своих сослуживцев, а найти не может, ибо не видит, и потому всех и каждого л-а-п-а-е-т, а плесени только того и надо, и получается, что залапывает он по ночам насмерть караульных и просто приблудный люд, чем и питается. Короче, крипота относительно пенного разлива, на посмеяться и забыть.

А тут, как нарочно, заплутал Снигирь слегка, подзабыл дорогу до дому. Идëт, бредëт, выставил антенну рации, ищет пеленг на родные стены. Как вдруг... Вдруг! Как зашуршат кусты, как затрещат ветви-прутья, как раздастся из них кряхтение да пыхтение!!..

– Ну, думаю, всë – капец тебе, Воробьин, как есть капец. Сказка сказкой – а вот он, плесневик, живой, блин, в натуре. Как на картинке пред тобой стоит, и смотрит пустыми глазницами... Ща как думаю – подойдëт, схватит, и выходи строиться. И с места пошевелиться не могу, ноги как окаменели, и вообще сам стал как каменный... Ну, думаю, всë, пшиз-здец! Что делать, что делать – что, мля, курва, делать!!! Ну, раз помирать – то с музыкой! Скидываю с плеча автомат, да даю длинную поверх головы, ору на все сопки: 'А ну пшëл нах курва гребанная!! Намотай тебя на винт!! Верблюды египетские пошли на-а-ахе-е-ер!!!'. Весь магазин в воздух высадил! А кусты так – шур, шур, шур – и голосом моего ротного: 'Кхе! Кхе!.. Воробьин... Бумажка есть?..' Ротного, оказывается, запор мучил – с сухарей-то да тушëнки одних – вот он и пошëл до ветру. Сидит, пыжится... И тут я – как заору, да как засажу! У него с испугу всë с позавчерашнего дня до сегодняшнего завтрака – как было, так и выпало...

– Ну, а ты?..

– А я чо – я ничо. Я сама опупела...

Красные фонари

Ночь вступает в свои права – и лагерь затихает. С наступлением темноты, постовые зажигают 'красные' фонари, используемые для общения между постами. Называют их так за линзу светофильтра – ярко-алую, непрозрачную, поляризующую свет так, что его видно только сквозь линзы наших защитных очков. Фонарь ставится с тем расчëтом, чтобы его было видно с другого поста; погасшая лампа автоматически вызывает боевую тревогу, мигающая – сигнал вызова.

Под свет этих ламп очень хорошо думается по ночам. А по ночам думается о многом. Пусть, обычно, и о всякой фигне.

Мне ни холодно особо с этого, ни жарко. Я сижу со своим вторым номером на посту, фонарь светит на соседний пост. У меня на груди висит точно такой же фонарик с точно такой же линзой, подсвечивает мне блокнот. В блокноте я пишу всякую фигню, которая приходит в голову, делаю там всяческие заметки. Но чаще – рисую. Всë, что вижу. Вид с поста на подножия сопок. Раскиданные по низине валуны. Пролетающий над вершинами десантовоз, светящий бортовыми огнями. Спящий у гранатомëта напарник, подпирающий башкой реактивное сопло. Паук, грызущий кочан капусты, упëртый им с кухни...

Две сколопендры устроили драку за нору. Места им, что ли, мало?.. Хелгана большая – а им приспичило именно за эту дырку сцепиться жвалами. Стоят, вытянувшись вверх, как кобры, прижимая лапки к телу и шурша кусалками, раскачиваясь из стороны в сторону, изгибаются вопросительными знаками. Ни одна из них не решается напасть на другую первой, понимает – если она сейчас нападëт, то потеряет преимущество игры на своëм поле, и тогда еë наверняка перегрызут пополам. От такого они, конечно, не умирают – у них только один крупный нервный узел, а каждый членик тела, фактически, может жить сам по себе. Только если отгрызть ей хвост по самые жвала – тогда да, умрëт. А так – подëргается да уползëт, оставив победителю свой хвост.

Слава богу, мы не сколопендры, и воюем только для того, чтобы не терять формы, хватки, быть сильными. Учиться убивать, чтобы жить... Парадоксально. Но именно в этом единстве крайностей и кроется весь смысл бытия.

Записываю мысль в блокнот, пока не сбежала. Пока писал – сколопендры договорились между собой и не стали драться, разбежались по сторонам.

Напарник не очень удачно пошевелился, и сопло гранатомëта, соскользнув с каски, упало ему на плечо. Спит, зараза, не шолох не шелох – не шелохнëтся! Только проворчал что-то невнятное... Святая душа!

Но гораздо чаще в моëм блокноте – девушки. Нам их тут не хватает, очень. Пока мы в своëм расположении, на базе, в Сахаре, мы можем позволить себе сходить в город на целый день – достаточно подать заявку на увольнение, и через несколько дней еë подпишут. Тогда можно достать из рундука свежую чистую форму и, приодевшись, выйти в город. Там много людей, и все они так похожи друг на друга – настолько они разные. Особенно понимаешь это тогда, когда сначала, устроившись в парке, зарисовываешь в блокнот буквально каждое увиденное лицо, а затем перелистываешь эти страницы и смотришь на тех, кто прошëл мимо тебя. Они все проходят мимо – у каждого своя жизнь и свои дела. Каждый из них делает что-то, что для всех нас безусловно важно. Медики, рабочие, техники, наш брат, служащие... Тысячи их!

Но приятней всего смотреть на них. Их много, и все они красивые. Наверное, поэтому я всë ещë хожу сам по себе, даже без дальнего прицела на кого-нибудь. Потому, что люблю их всех – всех одинаково. Иначе сложно... Иначе можно стать как наш начмед, истекающий слюнями и кидающийся на всë, что имеет сколь-нибудь различимые габаритные размеры; и, естественно, огребающий за это со всем пролетарским усердием. Пролетарским – от слова 'пролететь', как фанера над Парижем.

Есть они и у нас в части, несут службу в штабе и в пищеблоке. Приятно, садясь за стол, думать, что всë, что положено в тарелку и выдано на руки, приготовлено кем-то красивым, и именно для тебя специально – с особым старанием. Мы их защищаем, они не дают нам упасть. С этой мыслью не так тоскливо копать окопы и стоять ночью в карауле, силясь не заснуть.

Наверное, поэтому – из-за нехватки подобного внимания – большая часть страниц в блокноте у меня изрисована именно ими... Забавно: если быстро пролистывать странички, то получается так, будто какая-то неизвестная, но очень красивая танцует не менее неизвестный и красивый танец. Изгибы тела и плавность движений завораживают и притягивают внимание, но и только. Ты же прекрасно знаешь – никогда она не будет твоей, не бывает таких идеальных.

Возможно, это и к лучшему?.. Это как всë время стрелять, не промахиваясь – сначала круто и прикольно, затем – скучно, а затем и вовсе пропади пропадом. Иным промахом можно добиться больше, чем точным попаданием – просвистевшая над ухом тяжëлая пуля невольно заставляет упасть на землю и замереть, позволяя напарнику незаметно подкрасться и, дав в репу, притащить в расположение своих войск – а там уж люди из 'молчи-молчи' любому язык развяжут, и извлекут максимум пользы из слов и молчания; а если бы убил – то максимум, чего достиг этим – это уменьшения числа врагов на одну единицу. И смысл?..

Пожалуй, среди всех этих каракулей – только один рисунок: чей-то портрет. Случайно нарисовал, по памяти – а теперь всë никак не отвяжется. Иногда приходит, на ночь глядя, этот образ, и закруживает, укачивает, усыпляет... Может, отсюда все сказки о разных там феях, духах горного озера и других подобных созданиях?

Закрываю блокнот и склоняюсь над рацией – вызывает соседний пост. Интересуются, всë ли в порядке. Всë в порядке, всë, на три пятëрки. Рапортую на центральный пост и передаю по эстафете дальше. Ещë раз смотрю на приблудившееся на страничке, в верхнем уголке, лицо – и прячу блокнот в карман. Скоро должны подойти наши, надо быть наготове. Мало ли, что могут придумать эти чудики из группировки условного противника...

Слабо светит над головой красный фонарь. Медленно тянется хелганская ночь...

Отец Фëдор

Отец Фëдор – это наш замначштаба, Федя Курников. Он у нас недавно совсем, пришëл буквально за пару месяцев до сборов, и был коротко обозван Беретом – до нас, разведунов-территориалов, он в десанте служил. и по первой поре являлся на службу именно в этом головном уборе. Потом перестал, правда – уж больно хищно глядел на беретку зам комбата по боевой, по совместительству начхим...

В тот день наш взвод сопровождал гранатомëтное отделение – АГСники у нас, числом пять экипажей по два человека, выведены в отдельную группу и стоят своей небольшой батареей. Заводилой у них наш капитан Березин, кличка 'Коржик'... У батареи сегодня задача: занять верхушку сопки и устроить приветственный салют горнострелкам, неосмотрительно забазировавшимся так близко к нам. Поэтому: делай раз – мы проверяем горку на чистоту и обкладываем нашего вероятного противника, делай два – гранатомëтчики в темпе бабочки перелетают на разведанную высоту и играют соло; делай три – зачищаем пожарище и сваливаем, злодейски хохоча, унося в клювиках всë, что сочтëм нужным. Берет, святая душа, в маскировочном комбезе похожий на таинственный гибрид слизня, паука и колонии плесени, гарцует в головном дозоре, совершенно не палясь.

В рации – хрипы и стоны. АГСники заняли свою новую позицию и ожидают от нас целеуказания.. Вот ж блин, олени! Взводный печëт их во все корки, начхав совершенно на правила ведения радиообмена в 'рабочей' группе. Мой второй номер щëлкает приëмник с волны на волну, слушая, что происходит по подгруппам.

– Ядро, я Берет – Глаз на рубеже, ждëм вас.– бубнит в наушник ЗНШ...

– Берет, я Ядро. Скажи Глазу (позывной головного дозора)... Коржик, олень сумчатый, на точке, ждëт цели. Делайте пока как знаете. А-атбой...

'Делайте, как знаете' – этих слов лучше военному не говорить. Надо говорить – 'действуйте по обстоятельствам', или – 'работайте по обстановке'. Но никак не. Наш военный – душа простая, понимает это как прямое разрешение творить беспредел и нарушать безобразия, буквально как индульгенцию... И вот с этим-то приказом головная подгруппа нечаянно просочилась во вражеский стан.

Сообразив, что никто их особо не палит, разведчики, руководствуясь своим жизненным кредо, решили сделать что-то такое, чтобы вот эх! Вот эдакое вот нечто, что осталось бы в сердцах и народной памяти. Как назло, у них с собой был удлинëнный заряд взрывчатки, эдакий гибкий шланг полтора метра длиной, очень похожий на палку ливерной колбасы...

Соображаете, да, что к чему?

План созрел мгновенно. Берет быстренько распаковал всю эту фигню, со вторым 'актëром' заполз во вражеский стан, и...

– Карау-у-ул, грабят!!!– под вой и причитания напарника, кинувшегося к часовому, задал бодрого драпака по вражескому расположению с подлой имитацией палки колбасы, типа упëртой на кухне.

– Во, мля, разведка охерела!– взвился горнострелковый стан стаей диких напильников и принялся беглеца ловить. Заводилой выступал, вестимо, наш доблестный воен-разведчик, очень натурально потрясающий автоматом и садящий в небо почëм свет стоит.

Дальше было вот что... Перед глазами ЗНШ возникает командирская палатка. Из палатки высовывается сердитая физиономия командира горнострелков с автоматом наперевес. И тут же – получает имитацией, этим шлангом, прямо по морде лица:

– Мля с дороги нах!– восклицает Берет, запуливая палкой по так (не)кстати оказавшемуся на пути фейсу и, выписывая зигзаги промеж палаток, тыкая в кнопку на радиопульте. Кабум!!

Штабная палатка вспархивает испуганной птицей, горнострелковый командир – весь цвета квасной пены, а сам виновник торжества – уже где-то на окраине лагеря и, словно быстроногая лань, несëтся прямо по спинам вражеского 'секрета', откровенно охреневающего от такой наглости.

– Э-э-э-э...

– И-ди-те-на-А-А-А...!!!

'Уй!! Уй! Уй...'– ухает между сопок вперемешку с грохотом АГСов. Где-то впереди слышно, как лицепальмит взводный...

Скопелендра

Поймали как-то разведчики на выходе многоножку... А она ж, собака такая, ядовитая! Эдакий ремень, полтора метра длиной, пятнадцать сантиметров шириной, сверху крытый бронированным хитином... Ну, всë как положено, сначала сделали – потом подумали: поймать ладно, поймали, а делать-то с ней что?!

Ну, они, простые души, долго думать не стали. Оторвали ей жвала, замотали башку в целлофан – и, аккуратно подкравшись к условно вражескому 'секрету', аккуратно опустили еë старшему поста за шиворот; который сидел в это время и – посередь бела дня!!! На боевом посту!! По-ли-ро-вал себе хобот!..

Картину полëта летëхи-горнострелка мы наблюдали всем взводом. Как красиво он парил под небеси, оглашая всë вокруг редкой громкости воем и рëвом. Было в нëм что-то от истребителя, взлетающего со стартовой катапульты...

Что было после? А ничего... Летëха стал заикой, а батальонный медик отпилил ему ставший ненужным корень – он от испуга и укуса многоножки органически перестал функционировать.