355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Кураев » Другие времена » Текст книги (страница 7)
Другие времена
  • Текст добавлен: 11 июня 2021, 18:03

Текст книги "Другие времена"


Автор книги: Михаил Кураев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Далеко кулику до Петрова дня, – негромко, но отчетливо произнесла Ольга Федоровна, казавшаяся до того безучастной, погруженной в себя, но все, оказывается, слышавшая.

Не первый раз, конечно, крупный писатель сталкивался с такими недалекими, ограниченными людьми и всякий раз испытывал горестную досаду. Однако горечь эта имела и привкус сладостной мысли о том, что всякий очень большой художник непременно обречен на известного рода одиночество и, чем более любезен он народу, тем больше неприязни и зависти в виде нарочитого непонимания простых вещей он будет встречать со стороны своих коллег и тех критиков, что на иную славу, кроме геростратовой, рассчитывать не могут.

Ложевников говорил, не торопясь, не повышая голоса, тем самым требуя полнейшей тишины. И было слышно в паузах, как шуршит вечное перо стенографистки по школьной тетрадке в линейку, предпочтительном материале для записей, используемом в Бюро съездовых стенографов.

Живя и вращаясь в сферах сугубо партийных, Ложевников уже привык к хождению таких весомых и несомненных активов, как, например, «есть мнение!»

Если бы Ложевникову директивные органы поручили отредактировать «Книгу Бытия», то можно с уверенностью сказать, что первыми ее словами в новой редакции стояло бы: «В начале было мнение».

Магическое «есть мнение» это даже больше, чем факт, это та самая изначальная и по справедливости не для всех различимая идея, предшествующая бытию и творящая его. Раз уж «есть мнение», то оно непременно обретет плоть, станет поступком, событием, поворотом судьбы в ту или иную сторону.

Было, например, мнение, что «Кукуев» – это «Мать» Горького на современном этапе развития.

В перерыве Июньского пленума ЦК Михаил Андреевич Суслов лично, в присутствии оказавшихся радом Зимянина Михаила Васильевича и Рашидова Шарафа Рашидовича пожал автору руку и с доброй улыбкой, чуть поморщившей впалые щеки, произнес: «А ведь и вашего "Кукуева можно смело назвать "очень своевременной книгой!"»

Вот почему Ложевников смотрел на всех так грустно и внушительно.

После рафаэлевских «стансов» все сидели не то чтобы подавленными, но чувствовалась какая-то общая неловкость от участия в деле, оказавшемся вязким и липучим.

– Это картина не о Главгазе, – грустно вразумлял ведущий писатель, уже ни на кого не глядя, как бы читая у себя в душе. – Тех, кто работает на трассе, мы наловчились делать, а вот человечность воспроизводить не научились. О кино было сказано, что оно должно работать не по плану, а по принципу большого искусства. Так сказано в руководящих организациях, и это должно стать нашей действительностью.

– И это после разговоров о Рафаэле? – уточнил для себя Дмитрий Дмитриевич. – Слушаю вас, Алексей Иванович, и диву даюсь, ваш «чародей слова» действительно так изъяснялся?

– Воспроизвожу, простите, стенографически. Такого не сочинишь. Начальственное косноязычие это особый раздел филологии! – рассмеялся Алексей Иванович.

– И вы думаете, что Ложевников действительно верил, что его творения лишь высшей мерой могут быть измерены и назначение их – вечность? – поинтересовался Дмитрий Дмитриевич.

– Кто его знает, что он там про себя считал, но не похоже было, чтобы он просто так брюзгливой скорбью прикрывал ужаленное самолюбие… Ну, а когда мы услышали, что работать надо не по плану, а по «принципу большого искусства», оставалось только переглянуться и пожать плечами. Где, в каких таких руководящих органах такие вольные веяния завелись, мы, естественно, не ведали. С нас как снимали шкуру и квартальные премии за нарушение сроков «запуска-выпуска», так и снимают.

Тут вступил в бой Гаврила, наша главная артиллерия. Голос, кстати, был у него такой, что его, небось, в молодые годы весь эскадрон в конной атаке слышал, но начал он ровным гудением, вполне умиротворенно.

– О чем говорят в руководящих организациях, мы узнаем только по документам, которые нам дают для неукоснительного исполнения. Мы пока еще документов о превосходстве «большого искусства» над планом не получали и в газетах ничего похожего не видели. У Козинцева сложности на съемках «Гамлета», можно не сомневаться, что здесь нас ждет действительно большое искусство, только цеха и объединение полгода уже без премии сидят на голой зарплате. Вот как дело обстоит в нашей реальной действительности. Позиции сторон, судя по всему, определились, мы уже начинаем в чем-то и повторяться, так что с вашего позволения несколько слов скажу и я. Мы считаем эту картину ведущей в нашем плане, и поэтому у нас пристрастное и тревожное отношение к этому вопросу. Мы все замечаем у вас, Дмитрий Михайлович, большой талант, без этого таланта вы бы не были большим писателем, которым вы были и остаетесь в литературе. Мне досадно, что сегодняшний разговор произвел на автора такое удручающее впечатление…

– Нет такого впечатления, – поспешил Ложевников.

– Есть, есть, – стоял на своем Гаврила, – удручающее впечатление. Вплоть до того, что вы ставите вопрос, следует ли, дескать, нам заниматься этим делом.

– Не ставлю… не ставлю я так вопрос, – почувствовав что-то неладное, всполошился Ложевников, уж не придется ли ему снова искать киностудию, где бы приткнуться со своим «Кукуевым», – нет у меня таких настроений.

– Есть, есть, мы же видим, – убежденно гудел Гаврила. – Но перед нами поставлена задача, и мы обязаны ее выполнить. Разговор был дружеским, понимающим, доброжелательным, заинтересованным. А положение довольно трудное. Множество персонажей говорят на каком-то вроде бы изощренном нравственном языке, но как однообразно. Не считает же автор своих героев, Вику, Люду, Беллу, комсорга Короткова, людьми с четырехклассным образованием, а впечатление-то именно такое… Повторять не буду. Сказано было много верных и полезных вещей. Учитывая все оттенки выступлений, сценарий можно принять… А режиссера, так исступленно желающего его поставить, можно попросить в меру своих способностей на отклик, в меру своего понимания услышанного как-то усвоить сделанные замечания и предложения. Всех благодарю за работу и терпение. Да, последнее. До представления сценария в следующие инстанции надо его хотя бы сократить… – Немножко подумал и махнул рукой. – Впрочем, на усмотрение авторов.

Режиссуру не только на съемочной площадке, но и на худсовете Гаврила умел вести тонко. Можно было подумать, что про необходимые сокращения забыл и вспомнил только в конце своей недлинной речи. Скорее всего, он припас это пожелание к концу, чтобы, в конце концов, можно было махнуть рукой, тем и поставить точку. И точка эта, для всех такая очевидная и значимая, в стенограмму попасть не может.

– Вон она, прикладная эстетика. А мы-то думаем… – что «мы думаем», Дмитрий Дмитриевич не уточнил и тут же поинтересовался: – А что стало с Мидевниковым, главой, как я понимаю, оппозиции? И как себя чувствовал сам-то Ложевников после вашей бани?

– А что он мог сделать профессору университета? Что он мог сделать сотруднику Эрмитажа? Но горячий прием, видно, ему крепко запомнился, это публика памятливая. Вот когда он приехал на утверждение кинопроб, тут уж он на нас попытался отоспаться. Актеров на роли тоже худсовет утверждает, тут уж он устроил нам головомойку. Мы таких речей и от чиновников из Главка не слышали.

«Я лично считаю, что вы не мобилизовали съемочную группу на то, чтобы максимум усилий направить на поиски исполнителя главного образа, образа Кукуева. Я же по телефону сказал: проваливается картина! А вы по главному герою ничего не делали. Почему у вас так получается, я не понимаю. И со стороны объединения ничего не сделано в направлении главного героя. Нет Кукуева – нет картины! Чего вам не хватает? Пленки вам не хватает? Пленка будет предоставлена. Времени мало на съемки? Выпускайте картину на полгода позже – никто вам ничего не скажет! Все ваши мысли, все ваши старания должны быть направлены на главную роль – роль Кукуева. А этого сделано не было. Даже ничего не было сделано в отношении приглашения Лукьянова, который изъявил желание сниматься в этой роли».

Ему говорят, звонили Лукьянову, у него инфаркт.

«А вы с врачами говорили? А вы к нему съездили? А вы узнали, запрещено ему сниматься или нет? Быть может, и не запрещено. Тем более что условия съемки идеальные – Киев, фрукты, никакой физической нагрузки. А сведения о том, что Лукьянов конченый человек, нужно было хотя бы проверить. Услышали, инфаркт, и все, руки подняли. Даже не проверили. Вот такого отношения к искусству я не понимаю».

И тут же продемонстрировал свое отношение к искусству, полное самоотречения и самопожертвования:

– Я хочу, чтобы было высокое искусство, и режиссер может смело отойти от буквы сценария. Одно дело беллетристика, там все возможно. Верим же мы, что Мария могла предпочесть молодым старого Мазепу. Но попробуйте дать это в кино? Когда в машине сидит эта туша, Кукуев, а рядом в уголке Муся, я не верю тому, что эта туша могла возбудить любовь Муси. А он еще начинает кричать на Мусю. Не должен он грубить, он просто должен себя затормозить как мужчину. Пусть у вас будет актер в сорок лет, пускай это будет не мой Кукуев, но пусть это будет талантливое явление искусства, которое сумеет покорить зрителя. Не жалейте пленки, пробуйте актеров. Не будет Кукуева, не будет картины! Что вы нам предъявили? Актера Дубровольского отметаю сразу. Он не охватывает всего Кукуева, это очевидно. Николай Брючков. Ну нет у него внутреннего нутра для подтекста. И внешние данные не вяжутся с образом Кукуева, мало ли, что знаменитый актер. У него же лоб, как у ястреба. Нельзя совместить такой интеллект, как у Кукуева, с таким лбом, как у Брючкова. У него и нос кривой! И это человек, который должен совершить подвиг?! Нельзя же допускать такие вещи. Мы же издеваемся над своими людьми. Посмотрите-ка, в американских фильмах даже гангстеров обязательно подбирают обаятельных. Уважают свой народ, а мы что ж?

После таких выговоров и нотаций Гаврила не выдержал и заключительное слово начал раскатисто:

– Я хочу довести до вашего сведения, дорогой автор, что нет основания для возбуждения уголовного дела по обвинению Лефильма и нашего творческого объединения в том, что они лениво искали достойного исполнителя на роль Кукуева. Мы могли бы предъявить вам список прекрасных актеров, познакомившихся с предложенным сценарием и отказавшихся участвовать даже в кинопробах. В кинематографической практике, уважаемый автор, случай не частый. Мы не называем вам этих актеров, как вы понимаете, по этическим соображениям. У Лукьянова второй инфаркт. Я не хочу думать, что это после прочтения сценария, присланного ему по вашему требованию. И когда вы говорите об идеальных условиях съемок фильма, где главные события происходят в трясине и на болотах, это выдает вашу неосведомленность в кинематографической практике. Мы готовы прислушаться и к советам, и к критике, но только с одним условием, если советы профессиональны, а критика продуктивна.

Интересно, что по наружности и Ложевников, и Гаврила производили впечатление людей громоздких. Но военная выправка, вошедшая в плоть и кровь человека, умевшего ходить в длиннополой шинели с шашкой на боку, придавала всем движениям Гаврилы особую грацию, все его движения были просты, закончены и целесообразны. Ложевников же, помня о своем немалом воинском звании в должности военного корреспондента одной из центральных газет во время войны, считал, быть может, что и одного звания достаточно, чтобы производить самое благоприятное, даже сильное впечатление на окружающих.

Отсутствие не только серьезного, но и уважительного отношения к киноделу задевало профессиональное достоинство Гаврилы, и он вполне решительно давал понять вельможному гастролеру, кто хозяин в лавке. Иногда они были даже похожи на двух огромных медведей, поднимавшихся на задние лапы друг перед другом для решительного объяснения…

– Знаете, Дмитрий Дмитриевич, проработав на киностудии первые десять лет, я окончательно утвердился в мысли о том, что сама кинокартина редко бывает интересней истории того, как фильм делается, в какой борьбе, в каком противостоянии самолюбий и мировоззрений, кипении интриг, страстей. И каждый фильм это еще и маленькое, а иногда и большое, кладбище несбывшихся надежд, обманутых желаний. Создание фильма это жизнь подлинная, настоящая, а на экран реальная жизнь проникала, пробиралась и просачивалась процеженная, с приправой утешительных выдумок.

Где она, история советского кино?

То, что написано в справочниках и словарях, в диссертациях, даже в мемуарах, разве может дать представление о среде преодоления, обо всей полосе препятствий, по которой был обречен идти наш кинематограф? Дилетантизм начальства, партийный надзор, отсталая техника, низкое качество отечественной кинопленки, не позволяющей снимать в один-два дубля… Но любые организационные и производственные заморочки не шли в сравнение с человеческим единоборством во всем необъятном многообразии упертого взаимонепонимания, иногда от серости, от глупости, но чаще всего по расчету. И если бы все сводилось к делению на «красных» и «белых»! Если вам рассказать, как тот же Мидевников с этого же самого кресла, все так же, не доставая ногами пола, громил невиннейшую «Крепостную актрису». Как он третировал всю эту затею, как он обличал эту уступку «нэпмановской безвкусице», как обличал эти «опивки и объедки со стола пресыщенной буржуазии». В ход были пущены и немалые исторические знания. Граф Кутайсов был не таким. Гусар при Павле, оказывается, был всего лишь один эскадрон. В сценарии гусары совсем другой эпохи, зритель будет свистеть! По какой шаткой, узкой жердочке удалось провести эту не то что безвредную, но и едва ли не лучшую в своем жанре картину к зрителям, не отпускающим ее с экрана десятилетия. Через пятнадцать лет после выхода картины на экраны мы получили письмо с базы подводных лодок на Дальнем Востоке. Оказывается, в многомесячных автономных плаваниях, когда в экипаже наступает предел утомляемости, начинаются срывы, конфликты, ошибки, именно в этот момент, никак не раньше, достается спасительный эликсир… «Крепостная актриса»! И людям, не видевшим несколько месяцев неба, не дышавшим нормальным воздухом, фильм наполняет и легкие, и кровь живительной силой… Мы ходили именинниками, особенно Гликман, отец всех музыкальных фильмов на студии. Но недолго. Одна из самых амбициозных дам на студии, этакая плавающая по коридорам баржа мер и весов, а без ее плевка, кажется, ни одна картина нашего объединения не уходила к зрителям, и здесь осталась верна присяге, данной хорошему вкусу:

«Читали в многотиражке письмо краснофлотцев… Наши поздравления… Кто-то должен делать фильмы и для матросских клубов…»

Ох, Дмитрий Дмитриевич, если бы вы знали, сколько хребтов, сколько судеб переломали, а хотели бы переломать еще больше, эти набухшие от самодовольства жрецы и жрицы хорошего вкуса, сколько талантливого, но неугодного им народа эти жрецы сожрали! Но это ревнивцы, соперники, чужаки, конкуренты. А когда, как говорил Маугли, люди одной крови вдруг сшибаются, чуть ли не насмерть… Гаврила! Человек сдержанный, осторожный, терпимый, на старости лет подвергнутый начальственному остракизму за формализм, представляете, и вдруг так обрушился на «Три билета на вечерний сеанс»… Рубил просто под корень! И сценарий-то как-никак нашего коллеги, Раскова, Федора Борисовича, человека с именем, человека профессионального… И сценарий-то на живом материале, на сливочном, как говорится, масле, без художественного маргарина… Ну что тут скажешь! Когда какая-нибудь случайная птичка, насобачившаяся в газете чирикать по любому поводу с важным видом, вдруг залетит в кресло главного редактора и, ни уха, ни рыла в искусстве не понимая, знай, спасается, оповещая всех вокруг о своих чувствах тревоги, настороженности, предчувствия катастрофы, поражения, провала… здесь все ясно, служба у них такая, угадать и угодить, что ж от них еще ждать, другому и взяться неоткуда. Без этих упырей и кикимор ни одно дело не обходится. А вот когда брат на брата встает, когда друг друга топчут, и не из страха, не под нажимом, не по команде, кто про это расскажет?

«Что бы это могло значить, – недоумевал Дмитрий Дмитриевич, не только слушая, но и приглядываясь исподволь к соседу. – Случайность?»

И как он ни пытался разглядеть в своем соседе человека, играющего двусмысленную роль, никаких примет, способных поддержать его подозрения, пока найти не мог.

Глава 9. Влюбленные в Кукуева

Только владеющим кистью, умеющим написать «Крестный ход в Курской губернии» и «Прибытие послов в Венецию», дано изобразить шествие жрецов из просмотрового зала на четвертом этаже в помещение для худсовета на втором этаже, шествие по лестницам и коридорам под пытливыми взглядами сотрудников студии.

Просмотр только что смонтированного фильма, сведенного пока еще на две пленки, звук отдельно, изображение отдельно, устраивался наверху, в конференц-зале. Посмотреть новое изделие сбегался студийный люд, свободный от неотложных дел и съемок. И вот в зале вспыхивает свет, судьи неспешно поднимаются со своих мест в центре зала и в неспешном движении, прорезая досужую публику, начинают свое шествие по лестницам и коридорам. Все ищут в их лицах признаки грядущего приговора…

А те плывут, ступают, вышагивают, и всяк идет так, как сознает свой путь в отечественном, а то и в мировом кинематографе, так, как хочет сам себя предъявить наблюдающей шествие публике.

Верховные судьи не позволяют себе во время этого довольно продолжительного передвижения в пространстве обмолвиться словом, выдающим их суждение об увиденном фильме, уже родившееся во время борьбы с зевотой в темном кинозале. Они нескрываемо громко говорят о пустяках, о предметах посторонних, вплоть до газетных новостей, что же касается только что отсмотренного фильма, то и здесь замечания касаются лишь вещей самых незначительных. Разъехались, например, по вине киномехаников звук и изображение – «Ну когда же на студии будет нормально работать проекция!?» – или неудачный парик – «Когда-нибудь мы научимся делать парики!?» и все в таком роде.

Это генералитет.

А вот те, кто видит себя в студийной иерархии в ранге подполковников и майоров, как правило, придают своей походке озабоченность, сосредоточенность и некоторую поспешность, не переходящую, однако, в бег. Эта легкая деловая трусца имеет свое оправдание. У генералов на ходу никто мнение спрашивать не осмелится, а у майорш и подполковниц могут спросить. И вот тут-то рысца – самое лучшее средство сберечь свое мнение про запас, дабы не порождать опережающие мнение худсовета предосудительные «коридорные мнения». А если кто-то из спешно любопытствующих и пристроится к такой трусящей подполковнице, та всегда может, бросив: «Да обожди ты…», прикрыться чем-нибудь в эту минуту неотложным.

Публика третьего разбора, тоже в небольшом количестве представленная в худсовете, как правило, мнений своих не скрывает, но всем понятно, что на весах правосудия мнения эти тянут не много.

И уже совершенно особое зрелище, требующее не репинской, не тинтореттовой, а как минимум рембрандтовской тонкой кисти, являют собой представители Госкино и ответственных партийных инстанций, нет-нет, да и появляющиеся на самых ранних этапах сдачи фильма. Естественно, это случалось лишь тогда, когда речь шла о фильмах, каковыми и Госкино, и партийные руководители намеревались отчитываться за свои благодетельные труды перед другими, еще более высокими инстанциями.

На первый же просмотр едва слепленного на двух пленках «Кукуева» и предъявленного даже не худсовету киностудии, а всего лишь художественному совету объединения, прибыли остроглазые ответственные членки Коллегии Госкино Кукарева и Муренева.

Нет таких красок, да и кисти такой не найдешь, чтобы описать и походку, и лица, и незаконченный в задумчивости жест руки, полуприкрытые веки, говорящие о внутреннем созерцании и осмыслении только что увиденного. Монументальные министерские дамы несли в себе и на себе, боясь расплескать, всю полноту наслаждения, только что пережитого в темноте просмотрового зала.

Так идут от причастия.

Так расходятся с пасхальной заутрени.

Кукарева и Муренева плыли рядом, не глядя друг на друга, не замечая ничего вокруг, поскольку чувство, охватившее и только что переполнившее их, было настолько личным, настолько глубоким, настолько интимным, что вот так, вдруг, заговорить об этом было бы даже нескромно.

Глаза у обеих были полуприкрыты, а на лицах проступала печать той тайны, мучительной и сладостной истомы, которая делает женщину счастливой.

Их сопровождал директор студии, этаким медвежонком средних лет, выученным резво ходить на задних лапах. Он семенил рядом и даже умудрялся делать забегания вокруг, когда предвидел попытку кого-нибудь бесцеремонного режиссера или сценариста приблизиться к министерским дамам и чего доброго заговорить о застрявшем в Госкино сценарии или о несогласии с присланными оттуда же поправками. Как человек угадливый, он сообразил, что в нынешнем своем состоянии государственные дамы должны быть ограждены от подспрашиваний и подбеганий.

В томлении своем дамы были почти беззащитны, и у директора даже возникло пару раз желание крикнуть разинувшим рты невежам: «Че пялитесь!» Сам же, на правах служителя, допущенного в интимные покои, коротким, исполненным скромности взглядом нет-нет и посматривал на плывущих жриц, готовый предупредить любое их желание.

Как два кубка, наполненные до краев упоительной влагой, так и не расплескав в коридорах и на лестницах всю полноту пережитых чувств, Кукарева и Муренева вплыли в комнату худсовета, опустились в подставленные им кресла, закурили, широким жестом стряхивая пепел в оббитую пепельницу.

На худсоветах в ту пору страшно курили.

Итак, восприемники новорожденного «Кукуева» собрались вокруг его колыбели.

Августейшему младенцу с легкостью можно было предсказать блистательное будущее, помня о сватах из ЦК, инициировавших и само зачатие и ревниво наблюдавших вынашивание плода.

В тишине, казавшейся нерасчленимо плотной, первым решительно попросил слова директор киностудии.

Случай небывалый!

Вообще директор студии не частый гость на худсоветах в творческих объединениях, поскольку у него есть свой худсовет, худсовет киностудии, и там он председатель, и все творческие объединения обязаны ему и его худсовету предъявлять свою продукцию. Неожиданным и небывалым было и его желание выступить первым, потому что по негласной табели люди, сознающие свою силу и власть, выступают в конце обсуждения, надо думать, для того, чтобы не задавить робкие умы авторитетом своих подавляющих мнений, с одной стороны, и поправить тех, кто чего-то не понял или недооценил, с другой.

Впрочем, порыв этот объяснялся просто.

Зная о непримиримых спорах, сопровождавших весь ход работы над «Кукуевым» в нашем объединении, директор больше всего боялся того, чтобы кто-нибудь не попробовал задушить новорожденного в колыбели, задушить до того, пока младенец попадет под верховное покровительство. Страх, не покидавший его, страх при мысли о том, что с него, именно с него, с директора киностудии, спросят там, наверху, за все, в том числе и за безответственное отношение некоторых товарищей на Ленфильме к ответственному заданию ЦК, гнал его вперед…

Страх располагает к искренности.

– Я взволнован, – сказал директор и тут же, почувствовав, что взял непростительно невысокую ноту, поправился: – Я чрезвычайно взволнован. Я взволнован этой картиной. Давно мы не видели на экранах, на наших экранах, таких светлых, чистых, целеустремленных людей. Если я не космический идиот, а я не космический идиот, то людям, посмотрев эту картину, захочется подражать Кукуеву, захочется подражать тому славному парню… не помню фамилию… да, да, Зайцеву, который лезет через трубу с тросом. Замечательно поработал артист Разверзев. Он ездил на трассы, он присутствовал при протаскивании дюкера, он старался понять и понял внутреннее содержание этой работы. И в этом основа удачи фильма. А фильм является нашим ответом на многие нигилистические картины, в которых герои в чем-то сомневаются, в чем-то колеблются. Редко приходится говорить вот так прямо хвалебные слова. Но это – победа, настоящая победа.

Еще никто и слова худого не сказал, а наш медведик уже встал на задние лапы и грозно замахал когтями.

Как и можно было ожидать, тут же слово взял Мидевников.

– По-моему, не захотят люди подражать Кукуеву…

Надо было видеть в эту минуту директора. Он тут же обернулся к государственным дамам, ища у них если не защиты, то хотя бы понимания, каково работать в такой атмосфере! Но дамы даже не подняли век, они за пеленой извергаемого из уст дыма не видели ничего вокруг, похоже, что и не слышали. А Мидевников гнул свою линию с необъяснимым упорством.

– Как можно подражать человеку, который только ходит и поучает, ходит и поучает, прямо Христос. И весь фильм прямо как пятое евангелие. Даже Мария Магдалина есть, эта падшая Пеночкина, возрожденная проповедью Кукуева. Мне как старому интеллигенту такие фильмы говорят очень мало, и не волнуют. Не волнует и слащавая, суетливая какая-то любовь Кукуева. В картине нет ничего кроме дидактики. Мне говорят правильные вещи, говорят, говорят и говорят… Произведет ли эта картина тот эффект, который мы ждем?.. Едва ли. Замечу при этом, что фильм хорошо снят, особенно натурные съемки. Техника на стройке работает очень выразительно, и портреты работающих заставляют вспомнить Дзигу Вертова. Поэтика документального кино не противопоказана художественному фильму, а вот художественности-то этой картине как раз и недостает. Сценарий нам предлагал житие святых. Вот мы его и получили. Посмотрим, как на эту картину отреагирует зритель.

Да, директор во время этого выступления мобилизовал все свои немалые мимические способности, чтобы отмежеваться и выразить немо, но убедительно, полное несогласие с такой оценкой. Актерские способности у директора были, но школа ТРАМа, Театра рабочей молодежи, где он подвизался перед войной, наложила печать грубоватой плакатности на его исполнительскую манеру, и потому его актерские демонстрации вблизи чаще всего вызывали чувство неловкости.

Погруженные в свои переживания феи Госкино, медленно остывая и начиная различать окружающие лица и предметы, были не в силах оценить ни дерзость выступления Мидевникова, ни мимический дивертисмент насмерть перепуганного директора.

Плотная тишина снова сомкнулась над головами участников худсовета, погрузившегося в серую, переливающуюся перламутром табачную дымку.

– Картину надо остановить, – то ли сказала, то ли выдохнула Кукарева, тихой улыбкой подтверждая очевидность и неизбежность высказанного предложения. – Ее надо остановить… – Уже чуть тягуче и как-то совершенно доверительно повторила государственная дама. Кто знает, может быть, именно в этой интонации просила Зевса остановить Солнце сладострастная Алкмена, осознав, что для полноты счастья и зачатия Геракла ей ночи попросту не хватит. – Ни в коем случае нельзя торопиться. Нельзя… Было бы величайшей ошибкой, если бы сейчас творческий коллектив, уставший от съемок фильма в таких трудных условиях, поспешным движением, неосторожным решением, каким-то неловким, неуклюжим прикосновением разрушил бы уже заявившую о себе атмосферу необычайного обаяния, доверительности, если угодно, хорошей интимности, столь необходимых нам в производственных фильмах. Картину надо остановить на два-три месяца…

И мы увидели перед собой просто Мальвину, если бы не сигарета и английский костюм строгого покроя. Мы видели перед собой женщину, покоренную, очарованную Кукуевым, женщину, желающую длить и длить открывшееся и уже вкушенное счастье, делиться этим счастьем с многомиллионной аудиторией зрителей, забыв о такой чепухе, как сроки, план, деньги и все такое прочее.

– Было бы ошибкой в угоду производственным обстоятельствам расплескать, не заметить, недооценить… Мы сейчас не можем во всей полноте осознать, прочувствовать, взвесить… – Казалось, что перед нами не представитель директивного органа, а дама, вдруг оказавшаяся в саду, полном нежнейших цветов, она и сама боится шагнуть, сделать неосторожное движение, но и ласково предупреждает тех, кто хочет вступить в этот сад, полный нежности и благоухания. – Ну вот, хотя бы это. История молодых людей, там, где Пеночкина. Каков ее итог? Временное нравственное соглашение. Но этого мало. Мне кажется, драма должна заканчиваться победой. – И здесь жрица Госкино улыбнулась, мысленным взором увидев во всей полноте долгожданную нравственную победу молодых. – Сегодня на грядущее счастье фильм только намекает. Мало. Этого мало. И это только один пример. Нельзя спешить. Сегодня, еще раз говорю, трудно переоценить фильм, его значение. Это же сращивание тех разрывов, которые обнаружились на студии, которые обнаружились в нашем кинематографе…

Гельвеций говорил о том, что мы не знаем слов для неизвестных нам чувств. Каковы чувства, таковы и слова. Свою влюбленность в Кукуева Кукарева выражала все теми же скрипучими, рожденными в канцелярских застенках, нечеловеческими словами. Все сидели и делали вид, что понимают о «сращивании» каких «разрывов» им поет сегодня сирена.

– Я понимаю, чего стоило пробить агрессивный снобизм Дома кино, высокомерно навязывающего свое отношение к сложным вещам. О чем этот фильм? О единстве человека и труда, и что еще важнее, о единстве руководителя и коллектива. Вы подошли к самым важным вопросам, над которыми будет еще работать наш кинематограф. Очень по-товарищески прошу съемочную группу не спешить, быть предельно осторожными. Председатель Госкино, товарищ Романов, человек умный, человек доброжелательный, тонко понимающий все сложности киноискусства, и он может пойти вам навстречу… Поверьте, может…

И Кукарева угасла в какой-то счастливой истоме, с тихой улыбкой чуть качнула головой, видимо, живо вспоминая пережитое счастье, и потянулась за новой сигаретой.

Несмотря на истому и публичное мление, Кукарева не забылась, не погрузилась в служебный экстаз настолько, чтобы что-то пообещать от имени председателя Госкино, умного и доброжелательного товарища Романова.

Она пролепетала лишь о том, что тот «может пойти навстречу», считай, может и не пойти, и потому никто всерьез не воспринял призыв остановить картину для любовных прохлад.

И все-таки надо было видеть и слышать, как покусывала, посасывала, причмокивала словами товарищ Кукарева, как тихо и нежно перебирали ее обкуренные пальцы струны напевной арфы, аккомпанировавшей арии про единство человека и труда, коллектива и руководителя. Обычно эти арии исполнялись с трибун в сопровождении пронзительно предупреждающей флейты и направляющего барабана.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю