Текст книги "Другие времена"

Автор книги: Михаил Кураев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 6. Снимается «Кукуев»!

Поезд вырывался и никак не мог вырваться из казавшегося бесконечным унылого леса с проплешинами болот, забытым богом и людьми сухостоем, непролазным ивняком и ольшаником, подступающими к откосам полотна.

Сирена тепловоза издавала какой-то вопросительный звук, заполнявший окрестность, но никто не откликался, не слышно было ответного звука, сообщающего о готовности двигаться вместе или подтверждающего верность избранного пути. И все так же, на свой страх и риск, в одиночестве, поезд летел сломя голову, будто его влекла вперед не рассчитанная сила ревущих дизелей тепловоза, а неведомая рука ухватила за шиворот и тащит сквозь лесные дебри и непролазные болота, тая свой замысел от упрятанных в металлические пеналы пассажиров, то ли доверившихся судьбе, то ли утративших способность не только возражать, но и задавать вопросы.

Лес взбегал на ближние бугры и дальние возвышенности, чтобы хотя бы оттуда увидеть приметы жизни осмысленной, энергичной, целеустремленной, но видел только те же облака, куда-то спешащие будто бы по своей надобности, да озера, в которых мог видеть сам себя в своей дремучей неподвижности.

Поезд выскакивал к жилью, к поселкам и маленьким городкам, мимо которых проносился, почти не замедляя ход, не проявляя никакого любопытства к разнообразию картин запустения и разора. Железобетонными скелетами громоздились недостроенные корпуса каких-то цехов, то ли утративших свое тело, то ли так его и не обретших, кирпичные и металлические трубы на растяжках больше не коптили небо и красовались вехами пройденного пути. Скотные дворы и фермы зияли распахнутыми воротами и выбитыми окнами, останки тракторов и какого-то неразличимого уже по назначению сельскохозяйственного железа делали землю похожей на поля проигранных сражений, оставленных и побежденными, и победителями. Победители, если и были, то уже где-то далеко, не в этой же глухой неприглядности торжествовать победу. И ростками, побегами новой жизни светились на привокзальных ларьках и различимых из окон вагонов поселковых вывесках заманчивые слова, приглашающие в новую жизнь: «Горячий хот-дог», мастерская по ремонту обуви «Империал», что-то обещающий «Голд-Дент», пивной ларек «О'кей!». У очередного разъезда поезд замедлил ход, и рядом с деревянным станционным полубараком, украшенным названием «Шумы», красовалась отдельно стоящая обшитая новеньким пластиком подсобка, давшая приют шашлычной «Багратиони». Поезд, громыхнув сцепкой от головы до хвоста состава, притормозил, словно здесь была остановка «по требованию» для желающих посетить заведение, над входом которого кроме героического имени, исполненного ломаными под грузинскую вязь буквами, был еще и несмываемый дождями, единственный в своем роде портрет то ли Нельсона, то ли Кутузова, то ли Моше Даяна или еще какого-нибудь полководца с черной нашлепкой на глазу, взявшего на шпагу шашлык и рекомендующего приезжающим и проезжающим следовать его примеру. Надо думать, желающих отведать придорожного шашлыка не нашлось, и поезд снова пустился в безоглядную гонку.

– Вы помните, Дмитрий Дмитриевич, шестидесятые, самое начало? На моих часах это было крылатое, лихое время. – Алексей Дмитриевич начал свой рассказ, глядя не на соседа, а в окно, где небо после дождя посветлело. Казалось что там, под дальней тучей, собиравшей под своим черным пологом сумерки, он хотел разглядеть унесшуюся куда-то жизнь. – Невероятно. Творческая интеллигенция, та, что всегда была на подозрении, валом пошла в партию. И какие люди! Герман! Макогоненко! Партия доверяет интеллигенции. Интеллигенция верит в партию! Медовый месяц. Двадцатый съезд, а еще и двадцать второй! Сталина из мавзолея вынесли. В «Комсомолке» «Наследники Сталина» Евтушенко. «Удвойте караул у той могилы!..» Жизнь справедливая, честная, бескорыстная, без страха и оглядки из тайной любовницы вот-вот станет законной женой. Каждый день новый анекдот – о Хрущеве. Каждую неделю новая статья, новая публикация в центральной прессе, а то и не одна, из тех, что взрываются бомбой и сообщают новую энергию общественному самочувствию. Гагарин в космосе. Репрессированные на свободе. «Иван Денисович» в «Новом мире». Пленные тоже люди, читайте «Судьбу человека»! «Теркин на том свете» не где-нибудь, а в газете «Правда», и сразу же отдельной книжечкой, сто пятьдесят тысяч тираж! А кто приветствует появление «Ивана Денисовича»? Костоломы, литературные церберы. Стало быть, действительно весна, если уже и такие сугробы стали таять и являть миру, оказывается, таившиеся где-то глубоко внутри подснежники. Есть правда на земле, но правда есть, что самое неожиданное, самое поразительное, и выше! Эти же ветры и в кинематографию не то что оттепель, настоящую весну принесли. Кончилась эпоха монументально-декоративной пропаганды. Из-за декораций, из-за кулис вышли, наконец, живые люди. Страна смотрела на себя открытыми глазами, зелеными глазами весны. Кто на экране? Работяги, трактористы, солдаты. Будто все генералы, маршалы и предводители в отставку подали…

Алексей Иванович замолчал, глядя на мелькавший за окном темный ельник.

– Потом выяснилось, что только в отпуск отбыли, – заметил молчавший до этого Дмитрий Дмитриевич, наблюдавший, как на его глазах помолодел сосед, человек уже немолодой, с глубокими залысинами и чуть вытянутым вперед по-лошадиному лицом. Чувство настороженности, даже тревоги, вспыхнувшее в ту минуту, когда на столе оказался томик «Кукуева», поугасло, хотя и не пропало вовсе, к нему примешалось любопытство. Он решил поддержать разговор, предложенный соседом.

– А главное, – продолжал Алексей Иванович, – в худсоветах появились новые люди, талантливые, по-житейски мудрые и, что самое важное, совершенно независимые. Этакие присяжные.

– Мы помним, что последовало за введением суда присяжных при Александре Втором. – Судейская тема была близка Дмитрию Дмитриевичу.

Алексей Иванович, увлекшийся воспоминаниями, остановился и посмотрел на соседа.

– Суд присяжных, независимые и несменяемые судьи в условиях абсолютистской власти – нонсенс. Вот и пришлось царю-освободителю рядом с судом присяжных учредить в мирное время военно-полевые суды и даровать право смертной казни аж генерал-губернаторам, – заметив недоумение на лице попутчика, Дмитрий Дмитриевич пояснил: – Если суд независимый, талантливый, строгий, откуда же брались все эти «колхозные» и «сверхюбилейные»?

– Дело житейское, Дмитрий Дмитриевич. Одному режиссеру квартира нужна позарез, другому звание, что ж он ходит пятнадцать лет в «заслуженных», а ровеснику уже три года как «народного» дали. Кому-то просто деньгу зашибить надо, стоит без работы пять лет, все запасы проел. А-а! Махнет рукой и схватится. Это вещи обыкновенные. Главное-то все-таки в другом. Люди, слабые духом, всегда были и будут, те же воры, например. Все дело в том, каков их общественный статус и каково у них самочувствие. Сегодня же ворюга чуть ли не национальный герой. Спасители отечества. Видели, небось, в телевизоре этих клуш с избыточным темпераментом: «Не смейте спрашивать, откуда у него деньги! Не смейте заглядывать в чужой кошелек! Ударьте его по лицу, если такое спрашивает!» Потом этих куропаток благодарные бандюги по надобности расстреливают в парадных, но имидж вора от этого уже не страдает. А вот в советское время, и это почему-то не хотят вспомнить, вор должен был вести скромный образ жизни, не высовываться. Так же и на студии отношение и к заказным фильмам, и к тем, кто их делал, было вполне определенное. «Витя, ты зачем за эту лабуду взялся, мне ж предлагали и Глебу предлагали, мы отказались. Ленин Финляндии независимость жалует. Это ж все липа, сопли!» – «Знаю, Леша, но у меня дочка родилась, в одной комнате живем, квартиру обещают». – «Все понял, нет вопросов».

Проходит полгода.

«Леша, я картину закончил, приходи на худсовет». – «Нет, Витя, не приду, ты меня лучше на новоселье позови».

Ведь самое главное, чтобы человек знал, как он в глазах людей выглядит, чтобы не геройствовал и не чувствовал себя этаким удачником по профессии, дескать, я на «Волге» и в пыжике, а вы со своим кукишем в кармане в трамвае и вязаной шапочке. Сварганили Дзиган с Березкой революционную клюкву-люкс «Негасимое пламя», а Козинцев от тоски в Кисловодске посмотрел и припечатал: «неугасимая березка». Картина сгинула, никто и не вспомнит, а клеймо на придворных угодниках осталось. Не чувствовали себя деляги и торгаши уютно, а уж на Ленфильме это точно.

– Можно вопрос, может быть, немножко бестактный…

Алексей Иванович с готовностью развел руками, как бы не предполагая возможности возражения.

– А у вас есть свой вклад в «лениниану»?

– А как же! По моей инициативе и под моим редакторством был снят фильм о замечательном человеке, Генрихе Осиповиче Графтио. А Графтио это ГОЭЛРО, а ГОЭЛРО это детище Ленина и Кржижановского. Хоть и Папанов играл Графтио, а картина получилась слабенькая, бледненькая. Посмотрели начальники в Москве наше изделие и попросили Ленина убрать по-хорошему. Нельзя, говорят, чтобы великий вождь мелькал в таких слабеньких картинах. Так что, нес я свой вклад и не донес.

– Ясно. Бывает. Вы про худсовет говорили, – напомнил Дмитрий Дмитриевич.

Алексей Иванович с почтением называл имена тех, кто входил в состав худсовета творческого объединения, где решались судьбы сценариев, фильмов, и где ему, тогда еще начинающему коллеге, пока была отведена скромная роль наблюдателя. Из лиц, составлявших ареопаг, только имя Ольги Федоровны Берггольц было знакомо Дмитрию Дмитриевичу да имя отставного генерала, начальника милиции Ленинграда. Впрочем, краткий комментарий к другим именам, ему неведомым, вызывал доверие и уважение.

На худсовет, на обсуждение своего сценария про Кукуева прибыл Ложевников ако архиерей.

Встречать его помчался на вокзал главный редактор. До гостиницы провожал, завтраком кормил, вещи нес. Московский гость, надо думать, решил, что и дальше так пойдет.

Начало не предвещало ничего неожиданного, кроме новых свидетельств почтения и лести. Начинается обсуждение. Главный редактор исполняет вступительную арию: важнейшая тема, как мы все буквально соскучились по хорошему фильму о людях труда… Романтика труда, крупная личность на экране, большая современная тема… В общем, работа над «Кукуевым» для нас честь и радость.

Говорил искренне. Знал, что, неровен час, стенограмма в ЦК попадет.

Кто следующий?

Слова просит Мидевников, Александр Матвеевич.

Вид у него, ну полная противоположность Ложевникову.

Ложевников – стать, плоть, фигура, монумент для центральной площади в парке культуры областного центра, можно даже без молота.

Мидевников – лыс, какая-то красная шишка справа на лбу, носик с наперсток, глазки в белесых ресничках, в кресле сидел, ноги до полу не доставали. Зато всегда ходил с большущим портфелем и во время заседаний обычно держал портфель на коленях и почти ложился на него подбородком. Кто такой? Историк. Профессор университета. Одновременно заведовал отделом Средневековья в Эрмитаже. Брат погибшего в тюрьме знаменитого литературоведа, специалиста по Гоголю.

Голос у него был негромкий, речь казалась торопливой и не всегда отчетливой, он за собой это знал и поэтому часто некоторые слова дублировал.

– Первое желание, которое охватило меня… меня охватило после прочтения сценария «Знакомьтесь – Кукуев!» Кукуев? Я правильно его назвал? Так вот, желание было пойти и немедленно, немедленно напиться.

Все в шоке, а он, как ни в чем не бывало, продолжает:

– Откуда такое желание? Да потому, что я читал этот сценарий с немалым удивлением и ужасом. Удивлением и ужасом. Мелькание тем, положений, ситуаций. Мелькание. Мне казалось, что современное искусство… искусство… требует углубленного рассмотрения проблем и характеров. Характеров. Совершенно понятно, что ни о каком разрешении… разрешении предъявленных коллизий здесь никто не задумывается и не заботится. Вместо драматургических решений одни декларации и морализаторство. Морализаторство. Декларации.

Ложевников спрашивает у сидящего рядом главного редактора демонстративно громко: «Кто такой?»

С улыбкой, которая должна быть принята как бы за извинение перед гостем, главный редактор перечисляет титулы и должности этакого чудака.

А чудак продолжает:

– Зритель, конечно, не будет задаваться вопросом о жанре, а я себя спросил, к какому жанру можно отнести… отнести это сочинение. «Знакомьтесь – Кукуев!» Правильно? «Знакомьтесь»? И пришел к выводу, это агиография. Агиография. Все признаки агиографического жанра.

– Что такое агиография? – Это Расков вдруг спросил, вопрос был, скорее всего, риторический и задан был, чтобы как-то сбить Мидевникова.

Мидевников в вопросе Раскова никакого подвоха не заметил и с полным простодушием пояснил, прямо как на университетской лекции: агиография это жанр, описывающий житие святых.

– Образ Кукуева это что-то среднее между Франциском Ассизским, который птичек укрощает, и святым Антонием, которого все время прельщают прекрасные девы, обольщают, а он помнит свое назначение и предписанный свыше ему подвиг. Идеальные герои в жизни, наверное, бывают, да только на экране они не живут. Что такое Кукуев? Это какой-то проповедующий и всем читающий мораль скелет. В кино сейчас делаются попытки вывести святого, мы только что видели «Рокко и его братьев» Висконти. Кукуев это советский вариант Рокко. Бесконечное морализаторство, совмещенное с водной пантомимой.

Ложевников ушам своим не верит, профессор советского университета им. Жданова выступает или городской сумасшедший?

Расков уже закипает, рвется выступать, но Гаврила, художественный руководитель объединения, режиссер, народный артист СССР и председатель худсовета, дает слово Лобину.

Этот тоже хорошие терки прошел, числился в свое время в бундовцах, но это по молодости, а теперь видный киновед, крупнейший специалист по ФЭКСам.

Прислушаться, говорит Лобин, надо к тому, что сказал профессор Мидевников. Это очень умное, продуманное и очень тонкое понимание сущности вещи:

– Вы, Александр Матвеевич, сделали лучше и ярче то, что я хотел в какой-то степени сказать.

Ложевников бычьей своей головой поводит, куда я попал?! Центральный Комитет одобрил! Рекомендовал! А здесь «Рокки» какие-то, Висконти, Франциски Ассизские, будто и советской власти уже нет…

Ну, Лобина уже столько били-мяли, что он рассуждал все-таки помягче. И Кукуев «важный персонаж и нужный, видно, как он стремится в каждом человеке лучшее открыть». И в сценарии «внутренние резервы есть». Относятся они ко «взгляду на ключ, на который надо посмотреть другими глазами».

– Простите, Алексей Иванович, что-то я про «ключ» не очень понимаю, что значит «посмотреть на него другими глазами»?

– Не только политики производят словесную кудель, в которой сами не могут разобраться, а уж в разговорах об искусстве и художестве такого сколько угодно. И не надо тут ничего понимать.

Итак, слово, наконец, берет Расков.

Начинает с извинения перед автором. Как бы даже оправдывается:

– Мы пока еще коллектив новый, притираемся еще друг к другу. И в объединении, и в худсовете нет теоретического единомыслия, художественное свое направление мы нащупываем, отыскиваем. А пока довольно четко вскрываются антагонистические позиции. Похоже, что я с Мидевниковым и Лобиным буду систематически сталкиваться. И предъявленная нам крайняя тенденциозность мышления будет встречать решительный отпор. Спорность высказываний на худсовете вещь хорошая, потому что она открывает возможности обогащения, и все таком духе. Не надо, дескать, излишних теоретизирований, а с практическими рекомендациями вроде бы можно и согласиться.

Ну, Мидевников тут же на объявление войны, на это предупреждение о «систематических столкновениях» и ответил:

– Федор Борисович предупредил нас, критикующих сценарий, что выпустит на нас кровожадного льва, но на сцену-то вылез лис. Он стал лизать автору руки и помахивать хвостом, очень вежливо. Вежливость вещь прекрасная. А по существу-то, Федор Борисович, вы никому не возразили, никого не опровергли. Против вещей очевидных трудно спорить.

– Вы говорили, Алексей Иванович, – недоумевал сосед, – что в творческое объединение собираются единомышленники, а тут – «лис», «хвостом помахивать», «антагонистические противоречия»…

– Нормальное дело. Если у людей нет своей позиции, если нет своего взгляда и убеждения, вот где беда. А единомыслие тоже бывает разным. Есть единомыслие шайки, есть единомыслие приятельской компании, есть единомыслие членов Клуба, предположим, «хорошего вкуса», а есть единомыслие людей, не на словах, а на деле уважающих свободу другого, его право на собственное высказывание. От идиллии такое единомыслие очень далеко, но только оно и может быть нормой, только оно признак здоровья. А самая зловредная, самая вредоносная публика это даже не индюки и индюшки, нафаршированные амбициями, апломбом, цитатами и самомнением, даже когда они в стаи сбиваются и восхищаются друг другом, это все ерунда, это радости одного птичника, вот когда они, как Чехов говорил, делят всех на «насих» и «не насих», здесь уже приговор окончательный и без инстанций для обжалования. Тут уж тебя носом потыркают, будешь пятый угол искать. Само соединение людей в какое-то общество, партию еще мало о чем говорит. В масонской ложе «Соединенные братья» после войны восемьсот двенадцатого года в одно время состояли Бенкендорф, Чаадаев, Грибоедов и Пестель. Ничего себе, братья!.. И уживались, и понимали друг друга.

– Вы, помнится, Берггольц помянули, она-то в обсуждении «Кукуева» участвовала? – почувствовав, что собеседника уносит уже далеко от главного предмета разговора, поинтересовался Дмитрий Дмитриевич.

– Участвовала, но только несколькими репликами. Пышущий здоровьем, сияющий золотом зубов Ложевников почему-то для нее ассоциировался с бодрой песенкой «А помирать нам рановато…» Для человека, изъеденного блокадой, эти шаловливые игры со смертью оскорбительны, верх пошлости. И быть бы скандалу, если б в ожидании появления московского вельможи не выпила бы Ольга Федоровна пивка в студийном буфете. А в том напряжении, в каком она жила, при тех последних жизненных ресурсах, которые она тратила, даже такой пустяк выводил ее из уравновешенного состояния. У нее еще хватало сил видеть себя со стороны и все понимать, поэтому дружескую просьбу воздержаться от выступления приняла с ироническим смирением. Но когда во вступительной арии главный редактор сообщил о том, что в кинематограф пришел новый герой, не удержалась и четко бросила: «Жаль, что пришел-то на ходулях». Надо было понимать, что и реплика Мидевникова в начале своего выступления о том, что по прочтении сценария его обуяло желание пойти и напиться, была вполне рыцарским знаком солидарности с «нетрезвым» суждением о предъявленном шедевре.

Не было в этом нашем собрании ни диссидентов, ни ниспровергателей, к самой власти как таковой все относились с полнейшей лояльностью, но к тем, кто себя с этой властью пытался отождествлять, или к тем, кто у властей предержащих заискивал, к тем своего отношения не скрывали.

Большим мастером «человека растянуть» на худсовете «не как-нибудь, но в строгих правилах искусства» был давний друг Шостаковича, профессор консерватории Бликман. За его тонко рассчитанным простодушием всегда скрывался судья строгий, непримиримый враг пошлости, глупости и невежества.

Этот добрейший в сущности человек и речи свои начинал, как правило, с комплимента.

«Сценарий представляет несомненный интерес».

«Талантливый автор сумел собрать воедино и как бы канонизировать множество общих мест из нашего современного кинематографа».

«Девушки с веснушками! Эти не подведут, эти прошли испытание во множестве сценариев и фильмов. И вот новая встреча. И еще одна встреча. Сейчас пошла мода разговаривать афоризмами, всем хочется быть Паскалями, всем хочется быть Ларошфуко, и никто не слышит клич Флобера: «Давите афоризмы, как вшей!» Почему люди на стройке соревнуются в афористической речи? Объяснить это можно лишь авторской щедростью… В каждом производственном сценарии есть героический эпизод. Вот и здесь комсомолец с тросом лезет в трубу, и все вокруг переживают. Все переживают, а я уже пережил, года два назад. В фильме Одесской киностудии, как сейчас помню, дивный актер, Николай Крючков, сбросил спецовку и полез в трубу. Так рождается мода. Эпизод в сценарии для автора очень важный, но им уже воспользовались другие кинематографисты и, увы, не один раз. Автор не боится преувеличения ни в жесте, ни в слове, ни в позе, и все-таки, когда Кукуев в экстатическом порыве целует Дусе перепачканные ботинки… – Кто-то поправил: Тапочки. – Прошу прощения за неточность. Да, да, тапочки, одолженные у подруги… Мы понимаем и нам об этом говорится и вслух и другими способами: Кукуев очень любит свою жену Дусю. У нас нет оснований этому факту не верить, но лобызание нечистых тапочек вызывает лишь чувство избыточности и неловкости. Дуся, судя по всему, милый, самоотверженный человек, может быть и достаточно того, что ее неистово любит Кукуев. И оттого, что автор награждает монтажницу Дусю и ученостью, и знанием французского языка в совершенстве, и международным признанием, возникает ощущение перебора, почти насилия. Я уступаю ее Кукуеву, я все равно не смогу полюбить ее больше, чем Кукуев. При этом и ученость ее, и французский язык, и международное признание – все это существует в словах, в пересказах, как справка. И такого справочного материала в сценарии очень много. Авторы вложили гигантский труд в сценарий и явно избыточный. Сто девятнадцать страниц, это две серии, а снимать надо одну. Уверен, что сокращения пойдут только на пользу».

Последнее замечание это уже камень в огород режиссера Закаржевского, режиссера из Малого театра, где он ставил на сцене «Кукуева». Ни в Москве, ни на Ленфильме не нашлось кинорежиссера, готового выполнить ответственное задание, так что пришлось Ложевникову уговорить начальство Госкино отдать сценарий в бережные, хотя и не вполне профессиональные руки режиссера театрального.

Кинорежиссура – народ ревнивый, и с удовольствием устроила гастролеру теплый прием.

С точки зрения производственной, сценарий ни в какие ворота. Четыре сезона. Что ж, его год снимать? Из-за дробности пересказа романа количество объектов, а оно, естественно, нормируется, превышено аж в три раза. Издержки дилетантизма. Бликман прав на сто процентов, метраж превышен действительно в два раза, если не больше. А нам же еще сценарий в инстанции представлять, зачем же выслушивать нравоучения бездельников, всегда гораздых поучить.

Неожиданно Алексей Иванович прервал свой рассказ, обернулся к соседу и внимательно стал его разглядывать, словно впервые увидел.

– Могу предположить, что вы не филолог, – раздумчиво произнес Алексей Иванович, – так по какой же службе вам пришлось штудировать «Кукуева», да еще так основательно?

– Вы до Мурманска едете?

– Нет, в Кандалакше выхожу.

– Ну, времени у нас полно. Дорога дальняя, времени много. Еще обо всем мы успеем переговорить, мне ваш рассказ, поверьте, чрезвычайно интересен. Так, куда-то подъезжаем, – выглянул в окно Дмитрий Дмитриевич.

– По времени должен быть Волховстрой. Волховстрой! Какое название!

– На мой слух – название учреждения, а не города. Разве не так?

– Ну что вы! Волхов-строй. Волхвы в строю! Волхвы строители… Вот оно, начало нового мира. Дары волхвов – ГЭС! Голова кругом. Душа замирает.