Текст книги "Последняя неделя лета (Квинт Лициний 2 - вбоквелл) (СИ)"

Автор книги: Михаил Королюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Михаил Александрович Королюк
Последняя неделя лета

Последняя неделя лета.

Лето у Томы прошло насыщенно,

– сухо констатировала Яся, -

под его конец она влюбилась.

И не в тебя.

Квинт Лициний 2.

Воскресенье, 21 августа 1977 г, день.

Феодосия. Пляж.

Солнце, прячущееся почти все лето, к концу августа опомнилось, расплавило облака, и, ярко сияя, стало плавить побережье, и даже море.

На площади, перед пляжем, густая толпа облепила бочку с квасом. Полненькая продавщица, в кокетливом белом чепчике и передничке, игнорируя нетерпение окружающих, обмахивалась газетой, и лениво наполняла ряд стоящих перед ней бокалов и бокальчиков.

У самой стены, дребезжа железными внутренностями, харкая, сипя и отплевываясь, успешно составляли ей конкуренцию, автоматы газированной воды.

Рядом с ними, на длинной лавочке, на, давно поделенных и контролируемых мафией бабушек, местах, шла бойкая торговля вечным, южным наркотиком – семечками. Зачерпываемый, маленькими, гранеными стаканчиками, он перетекал из стоящих рядом сумок, сначала в, свернутые из четвертинок газетного листа, кулечки, а потом, и в потные ладошки, жаждущих очередной дозы. Наркоманов было много, поэтому почти весь пляж был усеян шелухой.

Вдали, за оградой, узкую полосу прибоя оккупировали дети. Они носились друг за другом, трудолюбиво рыли ямочки, визжали, брызгались, вбегали и выбегали из моря и занимались другими важными детскими делами.

Чуть дальше, там, где вода промочила песок, но куда уже не доставали волны, в пьяном шахматном порядке, лениво совершая рокировки, бродили взрослые. Одни принимали солнечные ванны, другие готовились войти в довольно мутную воду.

Сквозь их строй, с завидной регулярностью, один за другим, курсировали частники, держа в обеих руках сумки с кукурузой, пирожками, фруктами, раками, рыбой, сахарной ватой, трубочками со сгущенным молоком и другой снедью. У моря было многолюдно, поэтому траектории их перемещений напоминали кардиограмму, во время активной реанимации. Частники то замирали, остановленные непроходимой стеной тел, то резко ускорялись, завидев просвет, а то и поворачивали на призыв очередного покупателя. Иногда они останавливались, с облегчением ставя ненавистные сумки на песок, выкладывали товар, и, тогда, неспешно, гремя мелочью, к ним начинал подтягиваться народ.

Прямо с того места, где заканчивался мокрый песок, и почти до раздевалок, все пространство было плотно застелено подстилками, полотенцами, покрывалами, самого разного размера, фасона и цвета. Лишь в самом углу пляжа, то ли собирая, то ли выращивая мух, оттеснив стадо подстилок, прятался, за кривыми деревьями, пляжный туалет.

Недалеко от него, сразу за деревьями, на красной подстилке, с синим драконом, распушившим хвост и высунувшим язык, лениво валялись Тома и Яся.

Весь пляж заполнял гомон, состоящий из отрывков разговоров, смеха, ругани, шарканья шагов, визга детей, призывных криков продавцов и многих других, давно надоевших и раздражающих слух звуков.

– Ветра нет, а мне кажется, и тут пахнет – Тома села и передвинулась, чтобы опять спрятаться от, выглянувшего из-за зонтика, солнца. Рукой попыталась отогнать муху, усевшуюся на обнаженную мякоть арбуза, лежащего на краю полотенца. Муха немного отлетела, но сообразив, что вялый взмах угрозы для жизни не представляет, вернулась и, села на арбуз. Тома, не обращая больше на нее внимания, переключилась на муравья, деловито взбирающегося по ее ноге. Атака оказалась более успешной, но муравья это не смутило. Даже будучи сброшенным с ноги, он не растерялся, тут же подбежал к ближайшей подсолнечной лузге, схватил ее и, пыжась, потащил по одному ему известному маршруту.

– Может перестелемся? – обратилась она к Ясе.

– Куда? – ответила та, безучастно лежа на спине. – Ближе к морю места будут освобождаться лишь после обеда.

– Мало нам этой тесноты на пляже, так еще и эта давка в автобусах, где все норовят наступить тебе на ногу.

– Да уж, – передернула плечами Яся, – меня, сегодня, один татарин, в автобусе, в углу, баулами так зажал, думала, не вырвусь и пропущу остановку. Чуть платье не порвала, пока всех растолкала и, через закрывающую дверь, продралась. А потом этот пляж... Его хоть иногда убирают? Эта шелуха от семечек, эти окурки, огрызки, не знаешь, куда и постелить полотенце, чтобы потом не пришлось стирать.

– И, заметь, – продолжила Тома, хмуро глядя на пляжную элиту, лежащую на деревянных лежаках, – мы ни разу, ни разу, за все время тут, не смогли занять хотя бы один лежак. Их что с вечера занимают?

– И к воде трудно пробраться,– философски заметила Яся, – как же я хочу, с разбегу, влететь в чистую прозрачную воду! И, при этом, ни на кого не натолкнуться. Но тут разве влетишь? Скорее в тебя влетят... Хочу песка, чаек, простора! Как же я мечтаю оказаться на необитаемом острове!

– Чтоб ни баб, ни вина! Никого ни души, только я! – Тома, похоже, процитировала неизвестного Ясе поэта.

– И пообщаться не с кем. И, вообще, самое большое одиночество в толпе! – нелогично, и, не стыкуясь с ранее сказанным, опять процитировала она где-то вычитанную фразу.

– Одинокие мы с тобой, – и закачала головой, изображая печаль и отчаяние, – как, два тополя на Плющихе.

– Ну, уж ты одинокая, – фыркнула в ответ Яся, – Дюша, вон чего стоит. Лейтман, как кот на колбасу, на тебя пялится. Хочешь, еще троих назову, кто по тебе сохнет?

Тома не захотела. Вместо этого, поправила съехавшую бретельку купальника, побарабанила ногами о полотенце и посмотрела с признательностью на Ясю, и сменила тему:

– Хорошо хоть ты передумала и согласилась со мной поехать, а не осталась скучать в Ленинграде.

Она благодарно погладила, расслаблено лежащую Ясю, так что та, непроизвольно вздрогнула.

– Без тебя я и вовсе тут умерла бы со скуки.

– Ну что, опять по кукурузе? – заметив, идущего, вдоль моря, мальчишку, с сумками в руках, предложила Тома.

– Ты еще трубочки со сгущенкой предложи, – строптиво отказалась Яся. – Я уже объелась и этой кукурузой и этими трубочками.

– А пирожки мама запретила покупать, – с сожалением сказала Тома.

– И что тогда? – лениво откинулась на песок Яся. – Семечки опробуем?

– Что ты! Нельзя! Только те, с рынка, которые пожарили дома, можно! Мама строго, настрого запретила покупать. Ей соседка, по секрету, сказала, что среди продавцов есть бабка, которая болеет туберкулезом. Причем в открытой форме. Так эта бабка, ты не проверишь. Она пожарит семечки, а потом плюет в них.

Яся вздрогнула и с опасением посмотрела на подсолнечную лузгу, густо усеявшую все, не занятое подстилками, пространство.

– Ну, тогда в тир?

Яся отрицательно качнула головой, – ты мне еще музей предложи.

– Зачем нам музей, – пересела на другой бок Тома, – нам музей не надо. А давай на качели?

Яся отрицательно качнула головой:

– Ты видела какие они высокие и как высоко подлетают? Меня и на море то укачивает. Я, как с такой высоты падать начну – и вовсе умру. Покричу для порядка и умру.

Тома, стараясь не смотреть на огромную, каплевидную, недовольно ворочающуюся, старуху, разлегшуюся прямо рядом с ними, тоскующе перевела взгляд на набережную:

– Куда пойти? Везде же уже гуляли. Хорошо осталась всего неделя и ту-ту паровоз, не стучите колеса. И поедем, в Ленинград, как я рада, как я рад...

– Где вы рыцари? Где вы приморские мачо? Неужели вы не видите, что здесь, покинутые девы, отдыхают от любви? – внезапно продекламировала Тома.

– Это еще какая-такая любовь? – недоуменно оглянулась на нее Яся. – И кто это тебя покинул? Антон что ли? Так вроде и не брал пока. Ты же к нему и подойти боишься, – насмешливо фыркнула. – А я еще тут, с какого боку?

– Никто меня не покидал, – дернула плечом Тома. – И ты тут ни при чем. Это английская поэзия, высокий стиль, Конгрив, понимать надо. А что к Антону не подхожу... Ну, так-то Антон...

– А с мальчиками тебе тоже уже пора начинать знакомиться, – как, будто бы, это не она боится подойти к Антону, сказала Тома. – И совсем не для того, чтобы играть с ними в шахматы, – съехидничала, тая в уголках глаз усмешку.

– Да ладно, какие мальчики, когда рядом ты. Они, как только нас увидят, только на тебя ведь и смотрят, сразу понимая, кто у нас принцесса – привычно парировала Яся. – А шахматы мои, никто и не замечает. Хоть им об лоб ими стучи.

– Послушай, – перевернулась на живот Яся, – а, вот если бы была такая возможность, кого бы ты хотела видеть, сейчас, рядом с нами, Антона или Дюшу?

– Ты же знаешь, – стряхивая прилипший песок с живота, помедлив, ответила Тома, – я же в Антона в пятом классе влюбилась. Он для меня, с тех пор, как греческий бог, недостижимый, недоступный и прекрасный. И, даже, когда он стал комсомольским секретарем, ни капельки его за это не разлюбила. Даже наоборот. Раз его выбрали, одного на всю школу, значит, получается и другие поняли, что он лучше всех. Правда, ведь? А вот, если бы он внезапно тут вдруг появился... Я бы, наверное... только на него и смотрела...

– Смотрела бы как юный Аполлон выходит из моря, капельки блестят на его коже, а мускулы перекатываются под кожей? – насмешливо фыркнула Яся. – И целовала песок, по которому он ходил? Не стоит впадать в религиозный экстаз, он того не стоит.

– Почему? – удивилась Тома.

– Потому, что он карьерист! – припечатала Яся.

Тома пораженно уставилась на подругу:

– С чего ты взяла?

– Они все, комсомольские вожаки, карьеристы, – твердо сказала Яся. – Вот пробьется по своей комсомольско-партийной линии, заматереет, и заведет на работе, как твой дядя, любовницу...

И добавила помолчав:

– А тебе оно надо?

Потом, весело и насмешливо взглянула на Тому, и продекламировала:

– Комсомольский секретарь, на веревке смотрит вдаль!

– Тише! Люди же кругом! – зашикала Тома, – услышат же. Тебе что, Лейтмана мало?

– Какой он, все же... доносчик и предатель, ненавижу его, – скривилась и будто выплюнула Яся. – Я даже не знала, что мальчишки такие подлые бывают. Прямо национальность свою опозорил.

– Это что, Антон на веревке? – стало доходить до Томы, – ужас какой!

– А и пусть, а и не жалко, – мстительно кивнула Яся, – они все такие, что комсомольские, что партийные. Карьеристы и лицемеры, что Антон, что твой дядя. Все!

– И, – добавила, помолчав и смешливо взглянув на Тому, – садюги!

– Чегооо? – Тома повернулась и пораженно уставилась на нее.

– Тяжко жить на свете пионеру Пете! Бьёт его по роже коммунист Сережа! – все также звонко и задорно, не обращая внимания на окружающих, продекламировала Яся.

– Яська!!! Замолчи!!! – задохнулась Тома.

– Лейтман рассказал, – ответила Яся, невинно и честно глядя ей в глаза. И, они обе, не в силах сдержаться, громко заржали.

– Все прекрати, – отсмеявшись, сказала Тома, – об этом больше ни слова, а то нас прямо на пляже заметут. И дядя не поможет.

– Дюша же..., – продолжила Тома, возвращаясь к заданному вопросу, и замолчала...

– Ты знаешь, я же его раньше в упор не замечала. Ну, мелькает мимо мальчишка и мелькает. Мало ли их таких. Вон как Пашет, например, или там Лейтман. А тут он на меня как посмотрел... Я сразу поняла – спекся котенок. И этот влюбился. Портфель теперь все норовит понести из школы. Все рядом пристраивается. Мне сначала даже смешно было. От горшка два вершка, а туда же, любовь у него понимаешь.

– Ну, вот как можно любить того, на кого смотришь сверху вниз? – помолчав, оглянулась она, за поддержкой, к Асе.

– Это я про девчонок, – уточнила, на молчание подруги, Тома. И добавила, – И снизу вверх, если ты мальчик.

– А потом пообщалась с ним... А он, оказывается, такой классный. Остроумный, заботливый, внимательный, все понимающий, и, что удивительно, прямо не по годам умный. И, вот чего совсем уж не ожидала, в поэзии разбирается! Пушкиным мне нос утер! Представляешь, мне и Пушкиным! И, как-то, совсем незаметно для меня, не спросившись даже, стал мне практически другом. Прямо без мыла в друзья пролез. Вот уж не думала, что у меня среди мальчишек друг будет. А ты заметила, как он стал в математике разбираться? Когда у доски отвечает, меня просто завидки берут. И откуда он это все знает?

– И еще... ты можешь смеяться, но, мне кажется, его талантливость раньше не видна была потому, что учеба ему до фени была, а сейчас он так учиться стал, чтобы на меня впечатление произвести. Я прямо гордость ощущаю. Да, да! И окружает и окружает меня, и штурмует и штурмует. Я даже немного опасаться его стала. А он упрямый такой. Я от него, а он за мной.

– Да он такой, да он упрямый, он Трюффальдино из Бергамо, – задумчиво пробормотала Яся.

– А он и вправду изменился. Из серой мышки стало проклевываться, не пойми пока что, но что-то очень интересное.

– Вот ведь что любовь животворящая делает,– продолжила, улыбаясь каким-то своим мыслям, Яся. – И, знаешь, он ведь тебя добьется. Завоюет. Может не сразу, может, когда станет тебя выше, – весело осмотрела Тому, – но он не отступится. И это, наверное, будет правильно... Женится на тебе. Детишек тебе настрогает. Детей у вас будет пять, а может быть даже шесть... – и, не сдержавшись, засмеялась.

– Ну, тебя, – отмахнулась Тома.

– Знаешь, как он на тебя смотрит, когда ты его не видишь?, – Яся взглянула на Тому уже серьезно.

– Хотела бы я, что бы хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь, хоть раз, ТАК на меня посмотрел, – и мечтательно перевела взгляд на небо.

– А знаешь, – похвасталась вдруг Тома, – он ведь меня на катере катал! Представляешь? Стоим на набережной, смотрим на Фонтанку, а он вдруг спрашивает меня этак вот манерно "Ты как насчет прокатиться по каналам?". Я, конечно глаза вытаращила, спрашиваю, а на чем? А он мне – ты такая красавица, да тебе никто не откажет, помаши, мол, дяде ручкой и увидишь. И, представь, я, как дура, подыгрывая ему, стою и машу ручкой проплывающему мимо катеру. А он, вдруг останавливается, и подплывает к нам! Я конечно в шоке. Думаю уже куда бежать. А он, будто так и надо, берет меня за руку, тянет и мы поднимаемся на палубу. Представляешь? Я спрашиваю – чего это они? А он говорит, что не устояли перед моим обаянием. Я понимаю, что врет, но, знаешь, как приятно было. А дальше все как в кино. Плывем по реке, усевшись рядышком и взявшись за руки. Потом пьем шампанское. А потом... он мне в любви признался ... Казалось, что мне его любовь? Что я о ней, не знаю что ли? А, все равно, чувствую, что у меня прямо слезы на глазах...

– А там гитара, а там цыгане... – задумчиво пробормотала про себя Яся. – Наш пострел везде успел. Надеюсь, ты не думаешь, что этот катер случайно причалил?

– А потом, – не слушая, продолжила Тома, – мы почти поцеловались... – и зыркнула на Ясю, чтобы увидеть какое впечатление произвели ее слова.

Яся непроизвольно провела языком по пересохшим губам и затаилась вся во внимании.

– Представь, я, которая любит Антона, плыву на катере с другим мальчиком, взявшись за руки, пью шампанское, выслушиваю признания в любви и практически целуюсь с ним!

– Скажи, – Тома развернулась и тихо спросила, – я развратная?

– Дурочка, – выдохнула, задерживающая до того дыхание, Яся, и, чтобы смягчить резкость сорвавшегося слова, полу обняла Тому, прижавшись к ней. – Какая же ты еще глупышка...

– Знаешь, – сказала, поколебавшись Тома, – вот он такой хороший, такой верный, такой умный, такой замечательный. Так здорово все устроить может. А как картошку копает! И все же, я, когда на Антона смотрю, у меня прямо все внутри млеет. А когда на него, просто радостно, что он рядом, что у меня такой друг есть. И это все... не млеет ничего. Он на меня как на богиню. А мне от этого еще хуже. Ты вот его так хвалишь, а я... я не знаю, как быть.

– А знаешь, – встрепенулась, отвлекаясь от грустных мыслей о Дюше, Тома, – к нам же сегодня дядя приезжает! Колбас навезет спецпайковских, шпрот, конфет шоколадных! Гульнем!

– Правда ненадолго, – она внезапно перешла от радости к печали, – уже завтра утром уезжает. Он, представляешь, совсем недавно купил домик на дальней косе, тут восточнее, на Азовском море. Хотел в Крыму, но тут так дорого, не получилось у него. Да и там, говорит, случай уникальный подвернулся. И лишь потому, что место пустынное пока, далекое от цивилизации. Занимал, перезанимал у всех. У нас тоже. И купил. Там, какая-то мутная история. То ли уехал кто-то, чуть ли не за границу, то ли посадили кого. Дядя не говорит, молчит как партизан. Дело ясное, что дело темное. Сказал только, что такой шанс выпадает раз в жизни. Говорит, буду теперь прямо в плавках, из домика, в море забегать и по морю плавать. И никто ему, говорит, не помешает. Хоть без плавок плавай. Он так папе и сказал, – перестав печалиться, захихикав, покраснела и отвела глаза Тома.

– Совсем никого вокруг, – добавила мечтательно. – Только небо, только ветер, только радость впереди. Чистое, ласковое море, тишина в штиль, и только чайки проплывают в небе. И никого вокруг. Представляешь?!

– А вдоль косы мертвые с косами стоят. И тишина, – страшным шепотом сказала Яся.

– И зря ты о нем так, – сказала полу отвернувшись Тома, – он хороший. И никого по роже не бьет. А что любовница... может и не любовница... Может просто заботится о ней. Да и стоит ли бросать камень, когда сама можешь у столба оказаться? Жить прожить это не поле перейти, мне мама, почему-то, это часто говорит.

– Я знаю, – легко согласилась Яся, – пошутила просто.

– А может он возьмет нас с собой? – внезапно озарилась Яся, – чего нам тут киснуть?

– Вот это идея! – пораженно выдохнула Тома. – Лишь бы родители отпустили. Его-то я уговорю, он мне ни в чем отказать не может.

– Все, собираемся, – деловито вскочила Тома, – надо подготовиться к бою с предками.

Воскресенье того же дня. Вечер.

Под Феодосией, дачный поселок, дача родственников Томы.

Стволы яблонь медленно тонули в сиреневом мраке опускающегося на поселок вечера. Одинокая голая лампочка, отмахиваясь от вьющейся вокруг нее мошкары, упорно сопротивлялась подступающей темноте. Ей помогала масляная лампа, стоящая на столе, уставленном полупустыми тарелками и бутылками. Морской ветер, то обнимал теплым одеялом, а то, схлынув, резко менял направление и легкомысленно выбирал себе другой объект для объятий.

Из сада соседнего дома раздавались тихие звуки баяна и женский голос, переливаясь, стал уходить ввысь:

Ой у вышневому саду, там соловэйко щэбэтав,

До дому я просылася, а вин мэнэ нэ видпускав.

Застолье, шумное и веселое, примолкло, прислушиваясь к пению.

Как бы одобряя услышанное, несмело, как бы пробно, гавкнул соседский пес. Несмотря на то, что звук получился негромкий, он был услышан и, вторя ему, громко залаяли собаки уже по всей улице. Эхо, дробясь и качаясь, в воде протекающего рядом ручья, понесло их лай вдоль улицы, затухая где-то вдали.

– Ну, шо, за вильну Украину! – пьяно покачиваясь, провозгласил тост сторож Мыкола. Мыкола имел феноменальное чутье на всякого рода застолья, и избежать появления его за столом не удавалось почти никому. Гнать его боялись, ибо зимой можно было и стекол в окнах не досчитаться, потому терпели и, скрипя зубами, наливали привычный водочный оброк.

– Вид Уралу до Бэрлину! – видя, что его тост никто не поддерживает, вдруг добавил он и пьяно загоготал.

– Я тебе дам вильну Украину – неприязненно поднялся Томин дядя и тяжело взглянул на него, – так дам, что далеко за Урал улетишь. Пшел вон отсюда, пока я тебя милиции не сдал! В тюрьме сгною!

– Та шо вы дядьку так крычыте, та я ж так шуткую, – Мыкола понял, что сморозил не просто глупость, а нечто худшее, вмиг, даже, как-то, протрезвел, казалось, стал ниже ростом и весь ссутулился, – та йду вжэ я, йду. Та шо ж то за люды таки шо шуток зовсим нэ понимають.

Он схватил картуз, и, стараясь не шататься, пошел к калитке, все ускоряясь и ускоряясь, чудом не зацепившись в момент старта ногой за ногу.

– Ладно тебе Вадим, не заводись, – примирительно сказал Томин папа, – нашел на кого наезжать. Да и горбатого могила исправит. Пройдет еще лет двадцать, вымрут, дай бог, последние последыши Бандеры.

– Вымрут они как же, – все не мог успокоиться Вадим, – это еще та зараза, до поры до времени прячется по углам, а если не выжечь, не проявить бдительность, проявить слабину, опять начнет разрастаться, умы детей наших, своими гнилыми идеями о расовом превосходстве украинцев, заражать. А наши дети должны расти интернационалистами, без тараканов в голове!

– Не преувеличивай Вадь, – вступилась за сторожа Томина мама, – он хоть и дурной, но безвредный. Ну, какой он бандеровец? Дурак просто.

– Дядь Вадь, дядь Вадь, – решилась наконец-то Тома, – можно спросить?

– Чего тебе, стрекоза? – ответил ей Вадим, с удовольствием уходя от неприятной темы.

– Вы ведь завтра едете, к себе в домик, который купили на косе, правда?

– Все верно тебе разведка донесла, – подтвердил кивком головы Вадим, занюхивая соленым огурцом, опрокинутую внутрь рюмку, – еду смывать трудовой пот в чистых водах Азовского моря. И обживать новые стены.

– Вот, – обличительно ухватилась за сказанное Тома, – вы в чистых водах, а мы вынуждены бултыхаться в грязной луже местного пляжа, глотая, при этом всякие микробы и фекалии! Как только живы до сих? – деланно удивилась она и посмотрела укоризненно на маму.

– Дядь Вадь, дядь Вадь... – повторила Тома и замолчала. А потом затянула, жалобно зачастив, – Возьмите, пожалуйста, нас с Ясей с собой. Нам ведь до школы всего неделя осталась. Мы вам совсем-совсем не помешаем, вот увидите. Ну, пожаааалуйста!

– Доченька, ты что? – всполошилась мама, – и думать не смей! Мы же собирались, в понедельник, в недельный круиз, на теплоходе, по Черному морю. Как мы с папой без вас? Да и вы как без нас?

– Да и дядя Вадя не один ведь едет, тетя Валя к нему по работе приехать должна, – виновато мазнув по Вадиму взглядом, продолжила она, – мешать вы им будете.

– Один я еду, – кратко и сухо сказал Вадим и махнул очередную рюмку, не закусывая.

– На повышение пошла наша Валюха. В обком. Сказала, что у нее, на следующей неделе, командировка в братскую Болгарию,. А, перед этим, ездила в Венгрию. А потом будет конференция, работы будет много. Поэтому сказала, что нет у нее сейчас возможности мне помогать...

Вадим внезапно замолчал, поняв, что говорит, что-то лишнее.

– Маам, – продолжила канючить Тома, так и не въехав, в происходящую на ее глазах, драму, – ну его этот теплоход. Будет же, как в прошлом году. Чуть волнение на море, а я в койке, или, еще хуже, в гальюне, пою унитазу арии. Ну, мы же уже взрослые! Нам же уже пятнадцать! Неужели это нельзя понять! И дядя Вадим будет рядом, и баба Маня, которая обеды ему готовит. Ну, какие могут быть беспокойства? Ну, мам, мы и в море заходить будем только по пояс, и на солнце не будем загорать, и в девять как штык в постели. Вот честное слово!

– И думать не смей, – сказала мама, но решительности у нее в голосе поубавилось.

– Мам, – внезапно в голову Томы пришла идея, – вот вы, который год, тащите меня на теплоход, а там, на теплоходе, как курицы над цыпленком возитесь со мной всю поездку. Ни мне удовольствия, ни вам. А вот самим вам не хочется поехать? Одним, чтоб никого другого, только вы? Как тогда, когда вы первый раз познакомились!

– Да, – внезапно заговорил, молчавший до того отец, – а я ведь прекрасно ту поездку помню. До сих пор, перед глазами, ты, такая вся молоденькая, худенькая. Стоишь, взявшись за поручень, а ветер надувает твое ситцевое платье в цветочек, а ты безуспешно стараешься придержать его. И вся краснеющая оттого, что это не удается. Вся такая испуганная и робкая. Мы уже встретились глазами, но еще не познакомились. А потом попытка знакомства, когда я, весь вспотевший от робости, но полный отчаянной решимости, шел знакомиться, а ты только фыркнула в ответ и отвернулась. А вечерние танцы, а мои безуспешные попытки пригласить... Я даже помню мелодию, под которую, ты, на третий день, совершенно неожиданно для меня, уже окончательно потерявшего всякую надежду, вдруг согласилась и дала взять себя за руку...

– А потом, твой первый смех, который ты не смогла сдержать, в ответ на мою шутку про боцмана. Потом первый поцелуй...

– Хотя нет, – внезапно смутился папа, – первый поцелуй был значительно позже.

– А что за шутка про боцмана? – заинтересованно спросила Тома.

– Так, – решительно сказал папа, – завершаем вечер воспоминаний и возвращаемся к нашим баранам.

Внезапно ветер переменился, и, подкравшись, попытался сорвать скатерть со стола, но ему удалось лишь дернуть ее за края. Масляная лампа мигнула, породив множество монстров, бесшумно и неощутимо облапивших их всех своими черными лапами. Разгулявшийся же порыв ветра принес очередные строчки:

А ты ий дай такый отвит, яка чудова майська нич

Вэсна идэ, любов нэсэ, а тий краси радие всэээ

– Дочка, ты пойми, мы не хотим тебя обидеть, но... – начала было мама, но тут, очередной порыв ветра окончательно добил решимость мамы обуздать непокорную дочь, бросив ей в лицо:

Мамо моя, ты вже стара, а я красыва й молода,

Я жыты хочу, я люблю, мамо нэ лай доню свою

– Да не лаю я доню свою, – в сердцах произнесла, мама, – и совсем я не старая еще..., – и, вдруг, замолчав, посмотрела на папу.

– Так, – папа хлопнул ладонью по столу, – раз такие пироги, то значит пришла пора бросать щенков в воду. Раз наша компания дочку уже не устраивает, то, знаешь ли, насильно мил не будешь. Каждый родитель должен быть готов к разводу с собственным ребенком. И лучше подготовиться к этому заранее. Перестроить жизнь так, чтобы не оказаться у разбитого корыта и, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, – продемонстрировав сказанным, что посещение уроков литературы в школе не прошли для него напрасно. – Поэтому, думаю, нам действительно стоит вместе, без молодежи, проплыть по местам былой славы. Тряхнуть, так сказать, стариной...

– Любимая, – вдруг неожиданно добавил он.

– Как же так, – всхлипнула мама, – они же еще совсем дети.

– Никакие мы не дети, – встрепенулась Тома.

– И, знаете, у Яси непереносимость качки еще больше чем у меня. Прямо настоящая морская болезнь! – последний туз был вытащен из рукава и, со всего маха, шлепнулся на стол.

– Правда что ли? – испугалась мама и обернулась к Ясе. – А почему ты нам раньше об этом нам не говорила?

– Стеснялась, – отвернувшись к улице, коротко ответила Яся.

– Так, девчонки, кончаем застолье и идем собирать вещи, завтра рано вставать, – поставил точку в разговоре дядя Вадим.

Понедельник, 22 августа 1977 г, день.

Берег Азовского моря.

Черная волга, фырча и урча, жадно и неутомимо глотала пыльную трассу километр за километром. Тома, разомлев, сидела на заднем сиденье и одним глазом следила за битвой мировых шахматных титанов, которая разворачивалась, одновременно, в далеком прошлом, и сейчас, на доске Яси. Вторым же глазом рассеяно скользила по строчкам взятого с собой томика. «Такой крошечный, крошечный челнок по заливу бороздил, такой вкрадчивый, вкрадчивый океан посулом его заманил, такой жадный, жадный бурун сглотнул его целиком, и не заметил царственный флот мой челнок на дне морском». И, перед своим внутренним взором, она отчетливо увидела этот несчастный челнок, лежащий на дне и хорошо видимый сквозь прозрачную толщу воды. А на его палубе несчастную хозяйку этого челнока, так и не сумевшую выплыть из пучины. И было ее безумно жаль.

– Смотри, – воскликнула вдруг Яся, – суслики!

Тома проследила ее взгляд и увидела, как на бугорке неподвижно, словно солдатики у мавзолея, стоят, замерев, крошечные суслики и провожают их взглядом.

– Море! – еще громче воскликнула Яся.

И, правда, волга внезапно выскочила на высокий обрыв и, прямо перед глазами, во всем своем великолепии, огромным вспыхнувшим экраном развернулось море. Казалось, что к глазам приложили огромный, охватывающий весь мир, калейдоскоп, который переливался снизу всеми оттенками зеленого, а сверху всеми оттенками синего. А прямо над ним, слегка касаясь, ослепительной белизны облака, равнодушно и неподвижно висело солнце. Но стоило лишь чуть-чуть перевести на него взгляд, как, тут же, гигантский калейдоскоп вспыхивал всеми оттенками желтого и красного. Но делать это было больно до рези, поэтому Тома сразу же перевела взгляд на горизонт, где, словно вырезанные из детской картинки, слегка окутанные дымкой, касаясь горизонта, стояли на рейде белые маленькие кораблики.

– Оно какое-то не такое! – воскликнула Тома. – А почему оно такое светлое?

– А потому, что не черное, – хмыкнула Яся. – Мы привыкли к Черному морю, а это Азовское. Оно менее соленое и, поэтому, в нем плавать тяжелее, легче утонуть. И очень мелкое. Хотя тебе утонуть хватит, – она перевела взор на Тому. – А еще тут везде песок, это тоже цвет меняет.

– Какая ты умная. Все знаешь. А еще и плаваешь хорошо, – позавидовала Тома.

Потом тяжело вздохнула:

–А я плаваю плохо. Чуть-чуть получается если только ногой отталкиваться.

– Буду тебя учить, – безапелляционно заявила Яся. – Зря, что ли, у меня взрослый разряд по плаванию. Хоть какая-то польза от того, что я годами бороздила просторы различных бассейнов. И не отвертишься на этот раз, говоря, что я, мол, маленькая еще, я боюсь, я не готова. Пока норму ГТО по плаванью не сдашь, я от тебя не отстану. Нельзя так жизнью рисковать.

– Ну и ладно, ну и подумаешь, ну и выучусь, – буркнула в ответ Тома, – подумаешь, плавать научиться. Да я одной левой! Еще и тебя спасать буду!

Дорога змейкой заструилась вниз, и, почуяв впереди долгожданную цель, уставшая волга провалилась вниз и помчалась, ускоряясь и петляя, вызывая желание у девочек завизжать и схватиться руками за спинки сидений.

– Так, девчонки, сейчас едем на базар отовариваться, – устало оторвался от руля дядя Вадим. Его лицо скривила гримаса, он осторожно приложил руку к животу, но тут же, сразу вернул ее на руль.

– Фрукты, овощи, сметана, молоко, рыба, мясо, макароны, крупы, мука, яйца... Что еще? – задумчиво произнес он. – Надо ничего не упустить, а то на косе с этим напряженка, надо будет опять в город возвращаться, если что упустим. Так, спички, соль, сахар, масло, чай, туалетная бумага, мыло, шампунь...

Сверившись со список, удовлетворенно захлопнул блокнот и строго сказал:

– Держаться строго со мной, никуда не отлучаться. Шаг в сторону считается попыткой побега, а за побег, наказание – запрет покидать комнату на сутки. Прыжок на месте тоже считается попыткой побега. Девочки, без шуток, не потеряйтесь. Я за вас в ответе.

Базар их встретил многолюдьем, шумом и гамом, запахами и многоцветьем товаров выложенных на огромном количестве прилавков выстроившихся рядами.

– Та ты шо? Так гнылэ тоби й продала? – сокрушалась рядом с ними крошечная старушка. – От жеж падлюка!