Текст книги "Красная река, зеленый дракон"

Автор книги: Михаил Кормин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Паша инстинктивно закрыл глаза, чувствуя, что падает.

А через секунду, открыв их, понял, что сидит на стуле.

Такие стулья он видел у своей бабушки, в Луге. Старый, «венский», может быть еще дореволюционный, с полукруглыми подлокотниками и скрипучими ножками. Попытавшись подняться, понял, что к стулу он привязан, а сам стул каким-то образом закреплен на полу. Встать было невозможно. Точно так же, как невозможно было разорвать синюю канцелярскую ленту, которой были примотаны его руки к подлокотникам – точно такую же, какой в офисе утром он приматывал посылку к багажнику велосипеда. Стул стоял посреди комнаты, внешний вид которой мало чем отличался от интерьера заброшенного дома. Такие же дощатые стены, правда, без окон, такой же пыльный деревянный пол. Зато, в комнате был массивный каменный стол, располагавшийся прямо перед Пашей. На столе лежал серый пакет, та самая посылка, которую курьерская служба «Искорка» обязалась доставить в поселок Карташевская не позднее 14:00 сегодняшнего дня. На противоположном от посылки конце стола стояла лампа с зеленым абажуром. Ее приглушенный свет был тем единственным, что позволяло хоть что-то разглядеть вокруг. А еще в комнате, определенно, была дверь. Потому что Паша услышал, как она открылась. И кто-то в комнату вошел, сразу же направившись к столу, отодвинул второй стул и сел за стол. Положил на стол какие-то бумаги. Паша не мог разглядеть лица вошедшего. В тусклом свете лампы были видны только его руки в черных кожаных перчатках. Бумаги, которые вошедший положил на стол, оказались ворохом пожелтевших газет. Кажется, тех самых, что Паша нашел под лестницей. Руки в черных перчатках начали перебирать ветхие листы, разложив газеты на две неравные стопки. Паша разглядел выцветшие буквы, заголовки статей, какие-то фотографии.

Руки в перчатках перекладывал бумаги из правой стопки в левую. На некоторое время замирали, поднимали лист с записями вверх, к темноте. Видимо, туда, где было лицо вошедшего. Наверное, он что-то читал. А затем газетный лист снова отправлялся на стол. Так прошло чуть меньше минуты. Затем вошедший отвлекся от газет, сцепил руки в замок, расположив их на куче бумаги, и обратился к Паше тихим, спокойным голосом с акцентом:

– Ну что ж, Павел… Павел, как видите – с делом вашим мы ознакомились. И оно не несет в себе ничего хорошего.

Паша молчал.

– Конечно, можно было бы сослаться на трудное детство, и прочее, но личность вы сформированная. Поэтому у нас к вам, даже скорее – у меня лично к вам, есть некое предложение. Я хотел бы дать вам возможность добровольно стать одним из тех, кто поможет нам. Раньше вы называли таких людей, кажется, зимогоры. Überwinternder mann, оставшийся в деревне на зиму горожанин. Так в русской традиции, в литературе. Так раньше говорили даже в деревнях. Традиции нужно знать.

– О чем Вы вообще? – Паша попытался повернуть голову, чтобы посмотреть, не стоит ли кто-то за его спиной. Сосед Валера, когда его задержали около вокзала, рассказывал, что опера часто работают в паре. По крайней мере, тогда с ним разговаривали двое. – Вы что, из полиции что ли?

Человек в черных перчатках не ответил на вопрос, и заговорил вновь, будто бы не слышал Пашиных слов:

– Павел, вы зря делаете вид, что не понимаете. Я ведь сказал, что про всю вашу деятельность, про все, что вы в деревне делали нам известно. Как же лично Вы предлагаете мне поступить, в таком случае, если намерения Ваши стали понятны?

– Да какие намерения? Я посылку должен был доставить. Вот эту, – Паша кивнул в сторону угла стола, где все еще лежал пакет, – доставить посылку и уехать. На Дачную 8. Это же этот дом, правильно все?

– Посылку? Этот пакет? А вы хоть понимаете, что в нем? Вам же известно, как и всем, кто находится в границах территории, что любые передачи запрещены.

Руки в черных перчатках потянулись к посылке. Человек, сидевший перед Пашей за столом, втянул посылку в темноту. А из темноты она появилась уже без упаковки. Обычная картонная коробка, которую руки в черных перчатках поставили на стол.

– Ты знаешь вообще, что в ней? – Говоривший немного изменил свой тон. – А что, если мы ее откроем, прямо сейчас?

– Открывайте… Я не понимаю, вы из полиции что ли? Там что, какие-то вещества запрещенные, или что? Вы меня подставить хотите? Я курьер просто, работаю от организации, что в посылке вообще не знаю, все вопросы к юрлицу. У меня у матери дядька в суде, в Питере, работает.

– Павел, я уже сказал Вам, причем очень понятно сказал, объяснил, что мы хотим. Хотим мы от Вас только сотрудничества, и ничего больше, – руки в черных перчатках начали осторожно разрывать мягкий картон, – а Вы продолжаете, раз за разом, говорить, что ничего не понимаете… Нам ведь почти день целый пришлось потратить на тебя. До тебя ведь уже четверо было. И они согласились. Почему ты отказываешься?

– Какие зимогоры, что за слово вообще?

– Есть такое слово. От тебя будет требоваться совсем немного. Ты будешь частично занят. Занят не весь, как вы там у себя говорите. Просто останься здесь на определенное время, и все.

– Где здесь, вы меня задержать собрались? Так основания должны быть. Я все понимаю, но всегда ж договориться можно. У меня плащ был, там документы, паспорт, карточка от офиса.

– Павел, карточки свои ты себе оставь. На них никто претендовать не будет.

Человек в черных перчатках замолчал. Посылка была распакована. По крайнем мере, та часть, что была повернута к темноте, к противоположному от Паши краю стола.

– Я не понимаю, вас всех что – так привлекает центральный пункт сбора в Гатчине? – Голос говорившего стал тише.

– Вы что…

– Нет, Павел, в 154-й мы тебя не отдадим. Мы все, как я и сказал, очень нуждаемся именно здесь в тех, кто будет присматривать. Зимогоры… Смотри, что ты в своей посылке привез. Как думаешь, можно было такое в поселок привозить?

Руки одним быстрым движением развернули коробку распакованной стороной к Паше и опустились ладонями на стол, замерли. В коробке была человеческая голова. Закрытые глаза, бледная кожа, коротко стриженые взъерошенные волосы. Небольшой шрам на подбородке, слева – след от осколка кирпича, отлетевшего, когда мальчишки кидали камни с гаражей за детским садом, в пятом классе, и один случайно срикошетил о большой валун. Паша узнал свое лицо. В коробке лежала его отрезанная голова.

– Вы чего… – Паша снова попытался встать со стула. – Вы чего тут вообще?

Ответа не было. Зато за спиной послышался какой-то звук. Значит, точно какие-то неадекваты. Сейчас точно что-то еще скажут. Может быть, денег хотят, но какие деньги у курьера-то? Да, сейчас заговорят, сейчас…

Однако, никто не заговорил. Не зашевелились и руки в черных блестящих перчатках. Тот, кто только что разговаривал с Пашей, кто повернул к нему лицом отрезанную голову (может быть, она просто очень похожа на его, может быть, это все вообще какая-то резиновая маска, как говорили – «элемент психологического давления»…хотя, на что давить-то, зачем…) молчал. Время шло. И ничего не менялось. Паша мог только изредка напрягать мышцы, силясь хотя бы немного ослабить дававшую на запястья синюю ленту. Звуков за спиной тоже было не слышно. Возможно, напарник беседовавшего куда-то ушел. Может, там у них вторая дверь. Наверное, нужно хотя бы попробовать снова подняться, попытаться уйти. Если это вообще не полиция, а какие-то бандиты местные, или вербуют куда-то. Что за «зимогоры»? Бред, конечно, ну а вдруг?

Паша выгнул шею, напрягся всем телом. И в ту же секунду ощутил, как что-то полоснуло по горлу. Пролетело, как легкое перо, едва задев кожу. Словно лист, или птичье перо. Следом за этим пришла слабость, боль под самыми скулами, холод и мутная, густая темнота. Потемнело в глазах как-то чересчур быстро, свет лампы стал угасать. Паша попытался сделать вдох, но у него не получилось.

В последние секунды перед тем, как беспросветное черное поглотило его окончательно, Паша перевел стекленеющий взгляд на стол. Там все так же лежала картонная коробка. И руки в черных перчатках были все так же не подвижны.

Голова, лежавшая в коробке, открыла глаза.

Фашисты

– Ты вот скажи, что тут вообще написано? Не кажется, что наркоман какой-то писал? – Дмитрий Юрьевич указал на лист бумаги, лежащий на столе.

– Но ведь со слов все зафиксировано, как и раньше делали, – Костя чуть привстал со стула, словно стараясь разглядеть, тот ли лист, что он отнес сегодня утром секретарю, лежал на столе.

– Ты давно-то стал все со слов записывать? Что тебе про регламент говорили, и про форму говорили? Стандартные формулировки же есть. Какая «зеленая рука», какие головы?

– Обычные головы. Что было, то и зафиксировали. Вчера же только на планерке…

– Константин, ты пойми, ты сотрудник еще молодой, – Дмитрий Юрьевич пошевелил мышкой на столе, чтобы компьютер не вошел в спящий режим, – ну – молодой здесь, в отделении. Куст поселков у тебя небольшой, многие как говорится – депрессивные. А Сиверская это другое. Я ж не случайно с наркоманами сравнил. Вот все же понятно – у тебя закладчики, Фролов и этот, на «М»…

– Максаков.

– Да, Максаков. Ты что с ними делать собираешься? У меня мундепы уже звонят, – Дмитрий Юрьевич многозначительно кивнул на телефон, – на городской звонят. Знаешь, что говорят, повторить? Отчет требуют из отделения. Каждую пятницу, в десять утра, как планерку, по ситуации. У них там комиссия какая-то внутренняя. Ты понимаешь вообще? Отчеты по поселку Куровицы, Кость.

– Я понимаю, Дмитрий Юрьевич.

– И вот теперь ты этот бред про руки зеленые сюда приносишь, и говоришь, что так и надо? А то, что это вообще не твоя зона, а Ольшанского Сергея, и вообще такое брать не надо, если не срочное, не рассматриваешь?

– Как не брать, там же на территории же, там детский лагерь, там дети – мне по сотовому позвонили, сказали приехать. Ольшанский на выезде был.

– Ну, вот раз он на выезде был, а тебе хватило ума все это взять – так бери и веди до конца, – Дмитрий Юрьевич пододвинул заявление к Косте, – все это твое теперь, Константин. В нагрузку к курьеру и тем четырем цыганам. Вперед.

Костя взял бумагу, поднялся со стула. Дмитрий Юрьевич развернулся к компьютеру, и принялся что-то набирать на клавиатуре:

– Как обычно, тридцать дней. Это точно не уголовка, обычное административное. Ответишь и дальше сам знаешь. По остальному тоже.

– Да, Дмитрий Юрьевич. На неделе к цыганам поеду опять. Так и катаемся к ним, а толку никакого.

– Завтра поедешь, или сегодня.

Константин вышел из кабинета. Прошел за свой стол, положил заявление в общую папку, стоявшую в шкафу за спиной, сделал пометку в ежедневнике и, на всякий случай захватив с собой ксерокопию, сделанную еще вчера, вышел из отделения.

Ольшанского опять не было на месте. В дверях Костю встретила Света:

– Ну что?

– Ну, все это мне передал.

– Я же говорила тебе, что теперь так и сделает. У Ольшанского вообще отпуск с послезавтра на неделю, так что смотри.

– Смотрю… Ладно, поеду уже, а то опять орать начнет, если увидит.

– Давай. На обед брать тебе что-нибудь? А то мы в «Максиму» пойдем все.

– Не, сегодня так где-нибудь. Еще в Карташевку ехать придется, походу.

– Ладно, давай.

Пользоваться личным транспортом Дмитрий Юрьевич не разрешал. Поэтому, сев в служебную «Тойоту», Костя направился по месту нахождения заявителя.

Сиверский медленно просыпался от сана. Дожди, лившие почти неделю, наконец-то закончились. Ярко-синее осеннее небо было ясным. Ехать до пионерлагеря от отделения было от силы минуты три, и можно было бы даже дойти пешком. Но все-таки машина пригодится, если к вечеру нужно будет отправляться в деревни. За окнами тянулись ряды коричневых дощатых заборов, одноэтажные кирпичные дома, березы и ели. Листва на деревьях почти облетела. Наверное, сегодня последний теплый день. Или один из последних. В прозрачности осенней прохлады чувствовались первые заморозки. Оставив машину у шлагбаума, Костя направился по асфальтовой дорожке к административному корпусу – двухэтажному зданию с зеленой крышей. Изо рта шел пар.

Внутри было пусто. Гулкие длинные коридоры, выкрашенные бежевым стены и пластиковые окна. Косые лучи низкого осеннего солнца пробиваются через уже покрывающиеся пылью стекла. Все смены закончены, в лагере никого нет. Если бы Кувшинина не пришла в тот день на территорию, совершенно случайно, как она сама говорила, забыв документы на проходной, то о произошедшем вообще бы никто не узнал до весны. Однако, в тот день заведующая по хозяйственной части все-таки оказалась в лагере. И теперь ждала Костю у себя. В маленьком кабинете у лестницы на второй этаж, в самом конце коридора. Дверь которого была приоткрыта.

– Константин Васильевич, спасибо что зашли, я думала от вас не придет никто.

Молодой человек с темными волосами и аккуратным тонким лицом привычно улыбнулся, стоя в дверном проеме:

– Ну как же, нам ведь в любом случае нужно отреагировать. Вы мне звонили, руководство лично поручение дало. Учреждение детское, сами понимаете, важно. Но конечно, что-то сделать будет не просто сразу.

– Да я понимаю. Но нам ведь тоже надо сообщать. Директор очень, скажу так, наряжено отнеслась. Это ведь для нас объект важный очень. Может, чаю?

– Конечно. Только давайте сначала осмотрим все, я зафиксирую, а потом уже чай. А то мне сегодня еще ехать, – хотя, в глубине души Костя надеялся, что Кувшинина забудет про чай, так как снова выслушивать от нее истории обо всем, происходящем в лагере в эти смены, ему не хотелось.

– Хорошо, да. Мне все равно чайник сверху приносить надо, – после этих слов заведующая по хозяйственной части засеменила белым пятном в желтоватом полумраке коридора перед участковым, ведя его к пожарному выходу – туда, откуда ближе всего было идти к месту преступления.

Территория лагеря была пуста так же, как и административный корпус. Шаги идущих по серой асфальтированной дорожке гулким эхом отдаются среди пустого, полуоблетевшего леса. Дорожка вела вниз, к оврагу, отделенному от проезжей части забором. Костя не знал, откуда у Кувшининой номер его телефона. Возможно, кто-то из знакомых сообщил ей, что новый участковый берется почти за все дела. Позавчера, уже вечером, она позвонила, и долго рассказывала о случившемся. Так оно и бывает: новый человек в поселке становится тем, к кому присматриваются особенно внимательно. И беспокоят по любому удобному поводу. Конечно, если рассуждать здраво, то ей нужно было отказать. Однако сам факт того, что кто-то обращается именно к нему лично заставил Константина «среагировать», как говорил Дмитрий Юрьевич. Репутация, в этом, собственно, и было сейчас все дело. А помимо нее еще и в том, что Косте нравилась его работа. И теперь он пробирался через покрытые холодной росой крапивные заросли к камню, про который рассказывала ему Кувшинина тем вечером.

Камень, «наш Лунный камень», как говорила тогда Кувшинина, почти кричавшая в телефонную трубку, был изуродован. Огромная гранитная глыба, лежавшая в овраге, еще с начала прошлого века считавшаяся символом не только лагеря, но и всей дачной местности на этом берегу Оредежа. Когда-то этот камень называли просто «Большим», но со временем его переименовали в Лунный. Кувшинина утверждала, что про него написано даже в уставе лагеря (интересно, где), и археологи, в свое время изучавшие этот обломок древней скалы, однозначно признали, что когда-то он служил язычникам в качестве жертвенного алтаря. «Понимаете, он же огромный, далеко видно, мы детям рассказываем – историю когда рассказываем, и о поселке, и вообще, а тут такое». Почему Лунный? Кувшинина не знала. Не знал, на самом деле, никто. Когда-то краеведы писали, что это просто измененное название от «валунного». А жители окрестных улиц, еще до Революции, говорили, что он настолько большой, что закрывает ночами Луну. Вот и все существовавшие объяснения. Кувшинина в своем вечернем разговоре напирала именно на то, что камень это памятник. А случившееся это акт вандализма. Хотя, никаким памятником камень никогда не был. Костя это проверил.

Спуск в овраг был узкой тропинкой, петлявшей между зарослями молодого ивняка. Поворот, другой, и вот – оба участковый и Кувшинина уже стоят у Лунного камня, большой глыбы темно-бежевого цвета. Земля вокруг утоптана, и видно, что люди приходят сюда часто. Солнечный свет отбрасывает полупрозрачные тени от растущих рядом елок и молодых берез на поверхность валуна, покрытую мхом. И на легком ветру ветви деревьев шевелятся. Вторя им, извиваются и тени, пляшущие на зеленом мху камня.

– Вот, Константин Васильевич, смотрите. Что ж за люди-то сделали? И на самом видном месте, почти на верхушке. Это ж и с улицы видать, и со стороны, где дети ходят.

Костя обошел валун, сделал несколько шагов назад, заглянул за камень сзади. Камень действительно был большим. Выше человеческого роста в самой своей верхней части. Лежал, наполовину погрузившись в склон оврага. Там, где поверхность его была более-менее гладкой, лишайник и мох были расчищены. И вместо мха, обращенный к небу, хорошо различался большой рисунок, занимавший почти всю верхнюю, плоскую часть валуна – зеленая пятиконечная звезда, каждый луч которой был немного изогнут вправо и заканчивался грубо выведенной змеиной головой с раскрытой пастью. На «зеленую руку», которую в рисунке увидела Кувшинина, это было похоже слабо. Единственное сходство состояло, в том, что короткие лучи, или – змеиные тела, походили на пальцы.

– Тамара Павловна, это же не рука, это «свастон», как говорят сейчас. Слышали, наверное. Свастика. Фашисты такие рисовали.

– Не может быть! – Кувшинина сняла очки, словно думая, что без них сможет лучше рассмотреть рисунок. – Я ж ясно руку видела.

– Похоже, но Вы рассмотрели, наверное, не до конца. Да и рост у Вас, извините…

– Я понимаю, но свастика-то как, на территории пионерлагеря тем более. Это ж статья, да?

– Уже нет. Раньше статья была, административного. В прошлом году отменили. И вот, собственно, – Костя указал рукой на рисунок. – Может, ваши детишки и балуются, на прощание? Это хулиганство, конечно. Но надо разбираться.

Кувшинина молчала, приглядываясь к рисунку. Наличие на подотчетной территории зеленой свастики, пусть и такой странной, ввергло ее в ступор. Она обошла валун слева, взобралась на пригорок, посмотрела на Лунный камень еще раз. Потом достала телефон и сделала несколько снимков.

– Знаете, Костя, я думаю, что это не наши ребята. Вы вот сейчас такое говорите… Ну, понимаете хоть, что свастики тут никто рисовать не будет. Мы же им рассказываем, водим по местам. Вы человек новый, откуда вы к нам кстати?

– Из Всеволожска.

– Ага, оттуда. Переехали. А вообще историю Сиверской знаете, что тут было? Во Вторую Мировую? У нас каждое лето вот про это все… И слеты, и ветеранов оставшихся зовем, двадцать первого числа, в июне – около камня вот ребята все, выстраиваются. И приходит Омар Яковлевич. Он партизаном был, знаете, как все рассказывает? Дедушке уже почти девяносто, а еще приходит, с внучкой правда. И рассказывает всем ребятам: они вот тут, где вы стоите, стоят, а он говорит. Нет, наши точно не могли.

– Вы во всех своих, скажем так, воспитанниках, уверены?

Последовала неловка пауза. Было слышно, как по дороге за оградой проехал грузовик. Где-то залаяла собака.

– Знаете что, Костя, – Кувшина спустилась со склона, – я думаю, надо конечно со всем этим разобраться. Мы эту вот дрянь не убирали специально, чтобы Вашего приезда дождаться. Теперь попрошу, чтоб стерли, если еще сотрется… Но Вы сможете как-то все это мягко, скажем так, ну…

– Вы имеете в виду, чтобы никто не узнал? Так мы же дело начали, все зарегистрировали. Или вообще, отзываете? – Последнее было сказано Костей с робкой надеждой.

– Нет, что Вы, нет, конечно! Но вы ж знаете, что будет, если вот такой слух пойдет, что свастики – в лагере детском, одном из лучших по Ленобласти? На объекте культурного наследия.

– Это не объект культурного наследия.

– Для нас объект. Да и не свастика это может быть вовсе? Вон – на руку все-таки похоже. И у свастики никакой голов нет.

– Тамара Павловна…

– Так, все, – Кувшинина повернулась, направившись к тропинке, по которой они совсем недавно шли, продираясь через мокрые кусты, – давайте чай пойдем пить. Холодно, да и Вы же еще ехать куда-то собирались? Чаем-то уж напоить Вас я не забуду.

Костя кивнул.

Чай пили на втором этаже, в приемной директора. Кувшинина отчего-то не захотела спускаться вниз, и вскипятила электрочайник прямо там. Длинный пустой стол, десяток черных стульев у окон. Над столом директора портрет, триколор и грамоты. В углу кабинета шкаф с книгами. Солнце поднялось высоко, время близилось к полудню. Кувшинина достала откуда-то распечатанную коробку конфет и несколько сушек в зеленой пластиковой пиале. Говорили о разном. Обсудили недавние дожди, которые «чуть не смыли дом, который из старой кирхи переделали в Дружной Горке», поговорили о том, что снова дорожает сахар, и что осень в этом году какая-то поздняя.

– Кость, а вам жилье служебное дают, наверное?

– Частично компенсируют за съем. Оно как бы государственное, конечно. Выдали. Но тут в принципе и от Гатчины недалеко, если что, можно было бы и там.

– А родители, наверное, во Всеволожске, девушка там?

– Мама, да, а так девушки нет.

– Ну, смотри, – Кувшинина как-то незаметно перешла на «ты», – может и здесь останешься, семью заведешь, вот у Людмилы Игоревны, Самсоновой, ну, которая в доме культуры, ты наверное не знаешь ее еще, дочка…

Потом чай был допит, в пиале осталась всего одна сушка. Во время разговора у Кувшининой несколько раз звонил телефон. Видимо, она отправила фотографии свастики (или руки) директору. Но та сбрасывала звонок. На прощание, уже внизу, Кувшинина придержала выходившего Костю за рукав:

– Константин, я прошу тебя, по-человечески – если вдруг звонить кто будет, ты не рассказывай. И вообще. Понятно, для УВД это все мелочи. А нам нет. Всякое может быть, для нас в первую очередь. Мы это уберем все, а ты попробуй найти, поговори как-то, чтобы не было больше такого. Разное бывает, дети же. А если не дети?

– Ну, сделаем все, что может, Тамара Павловна. В наших интересах тоже, чтобы особо шум не поднимался, – Костя все отчетливее понимал, почему Дмитрий Юрьевич был недоволен тем, что он взял заявку у заведующей по хозяйственной части, однако теперь деваться было уже некуда. Так или иначе начавшееся дело (скорее всего, проведет как хулиганство, с невыявленными лицами) надо было закрывать.

– Понимаю. Но ты к Медведеву сходи, Олегу. Он одно время в школе, которая интернатская, историю преподавал. Он все знать про это должен, с детьми общался тогда. Потом, правда, ушел. Ну как ушел, там племянник в закончил институт у кого-то из администрации, сюда вернулся, и пристраивать надо было, а Медведев как раз тогда поругался с кем-то, и контракт не продлили. Сейчас какие-то курсы в Интернете ведет, сам говорил. С него начни, он всех по Сиверской знать должен.

Сидя в машине Костя видел, как Кувшинина, вышедшая из здания следом за ним, помахала рукой, села в свой красный «Пежо» и укатила в сторону центра. Костя помахал ей в ответ.

Пообедав, участковый как и планировал отправился в Карташевскую. По дороге размышляя над тем, сколько времени должно пройти до того, как он объявит Кувшининой о том, что дело закрыто. Конечно, тридцать дней надо будет выждать, так или иначе. Сейчас октябрь. Может быть, к Новому году. Плюс к этому, под конец квартала можно свести отчетность. Перспектив в раскрытии всего произошедшего Константин Васильевич Пивоваров, участковый уполномоченный по Кобриноскому сельскому поселению, не видел. Незаконные граффити, порча имущества и тому подобные вещи могут сработать, только если будет испорчено именно чье-то имущество. Огромный валун в овраге, пусть и на территории детского оздоровительного лагеря, который до сих пор по привычке все называли пионерским, таковым не являлся. Тем более, территория поселка Сиверский не входила в зону ответственности Пивоварова. А Ольшанский заниматься всем этим не будет. Значит, теперь остаются только формальности, и не более. Но ответ на действия заявителя произведен, диалог налажен, работы ведутся. Значит, теперь стоит сосредоточиться на более важных делах. В конце концов, на подотчетной территории уже давно творится какая-то ерунда.

Машина шла хорошо. Костя включил радио.

От Сиверской до Карташевской на машине ехать не более двадцати минут. Для того, чтобы добраться до деревни, нужно двигаться из поселка по Белогорскому шоссе. И следовать строго на восток. Вдоль лесов и полей, поросших борщевиком. Над головой сапфировое осеннее небо, а вдалеке золотые и угольно-черные леса – осиновые, березовые и еловые, теряющиеся за горизонтом. Потом нужно проехать через Белогорку, небольшую деревню с усадьбой купцов Елисеевых, превратившуюся со временем в развалины. Ее островерхие башни на крыше укрыты от дождя ржавыми листами железа, а разноцветные изразцы, когда-то украшавшие крыльцо, исчезли несколько лет назад без следа. Формально усадьба расположена на территории НИИ Растениеводства. Ехать нужно вперед, мимо магазина, и тогда башни разрушенного «Елисеевского замка» можно отлично разглядеть из-за крон разросшихся лип и тополей. Однако, ни к усадьбе, ни к НИИ заворачивать не следует. Дорога все еще ведет вперед, к мосту через Оредеж, туда, где река несет свои красно-бурые воды через заросли черемухи и все еще, несмотря на осень, изумрудно-зеленой сныти. За мостом будут Старосиверская, длинным полукольцом обрамляющая реку на северном, противоположном самой Сиверской, берегу. А после дорога опять выведет вас в поля, тянущиеся до самых Куровиц. Слева окажется Грибановский лес. После Куровиц, завернув налево, вы окажитесь на шоссе, ведущем к Кобрино. Но и в Кобрино вам не нужно. За следующим поворотом, напротив Руново, нужно свернуть в самый настоящий темный лес, где вековые ели окружают, заслоняя ветвями свет солнца. Здесь нужно снова следовать строго по прямой, никуда не сворачивая, мимо старых урочищ, потерявшихся в бурьяне, мимо ведущих в темноту елового сумрака тропинок и едва различимых в рыжей хвое ручьев. Потом вы окажитесь около железнодорожного переезда – там, где все еще видны развалины лесничества. Тут, чуть севернее железной дороги, находятся Новые Маргусы: несколько улиц с дачными домами. А на противоположной стороне, через железную дорогу, и будет ждать Карташевская, появившаяся в начале прошлого века, во времена дачного бума, охватившего Петербург, Гатчину и Лугу.

Маршрут этот Костя знал хорошо. Каждую неделю, на протяжении последних месяцев, с самого начала лета, он исправно следовал по нему. И сегодня, как и всегда, остановился в Белогорке, чтобы купить в магазине минеральной воды. Людей у магазина было мало. Возле самого входа двое подростков рассматривали что-то на экранах телефонов. Рейсовый автобус, только что развернувшийся, пронесся мимо. Водителю нужно было успеть к электричке, чтобы забрать новых пассажиров. Пыль, поднятая его колесами, улеглась. Костя купил воды, вышел на улицу, и увидел незнакомого старика, продававшего картошку. Старичок сидел под раскидистым кустом, на тропинке, ведущей от автобусной остановки к магазину. Как ему удалось так быстро оказаться здесь и разложить свой товар, Костя не знал. Еще несколько минут назад, когда он входил в магазин за минералкой, старика не было. Может быть, приехал на автобусе? Маловероятно, но и такое возможно. В Сиверской порой встречались разные, иногда очень предприимчивые, пенсионеры. Но Белогорка совсем не то место, где можно выстроить бизнес на торговле картофелем. Даже если у тебя его всего два ведра, и часть клубней ты разложил на картонной коробке, которую установил перед собой вместо столика.

Фактически претензий у Кости к старику не было. Понятно, что если начать разгонять всех пенсионеров, пытающихся хоть как-то заработать себе на жизнь в деревне, то очень скоро в этой деревне места не будет в первую очередь тебе самому. Участковый решил подойти к деду, чтобы хотя бы познакомиться. Всех «своих» торговцев он старался знать в лицо. Это правило у него пошло еще со времен Всеволожска.

– Доброго дня, отец, – Костя стоял около старика, все еще раскладывавшего свой товар на картоне. Помимо картошки, у сложенных по-турецки ног незнакомца появились, словно сгустившись из пыльного осеннего воздуха, старые советские игрушки, какие-то разноцветные тряпки, пластиковое ожерелье, ваза желтого стекла и несколько старых компакт-дисков. Старик, словно не замечая участкового, снова запустил руку в потертую спортивную сумку, из которой он все это и извлекал, вытащив оттуда пачку журналов с кроссвордами – такие журналы обычно продавались на автобусных остановках.

На вид старику было около шестидесяти. Костя даже не мог припомнить, чтобы в последнее время встречал здесь, в Белогорке, кого-то из торговцев. Обычно пенсионеры если и решались выйти «на панель», то делали это поближе к цивилизации. То же Кобрино, например, или Прибытково с его железнодорожной платформой и толпами молодежи из Питера, отчего-то полюбившей в последнее время поселки по этому направлению электричек. Там, ближе к людям, было и безопаснее, и прибыльнее. Кто будет покупать что-то здесь, в деревеньке с единственным магазином? Разве что дачники или кто-то из случайно проезжающих. При этом шанс встретиться с кем-то из местной шпаны здесь, на отшибе, очень велик. Костя сам помнил относительно недавний случай, произошедший лет пять назад в той же Карташевской. Тогда на бабулю, весьма преклонного возраста, разложившую доморощенные огурцы и букеты из желтых ирисов, собранных в дренажной канаве у железнодорожной станции, вечером напали двое. Произошло это еще при прошлом участковом, подробностей Костя до конца не знал, и вся эта история была услышана им от Дмитрия Юрьевича. Бабушку «под белые руки» довели до дома, дело было вечером. А потом, привязав за одну ногу ко входной двери, а за другую – к двери, ведущей из сеней на кухню пытали до утра, открывая то одну дверь, то вторую, а то и обе одновременно. Дмитрий Юрьевич мрачно назвал это «сельским пилатесом». Таким образом у бабушки пытались узнать, где она хранит деньги, полученные от торговли. Однако, денег у старушки не было, все полученное она отправляла внучке в Кингисепп. Напавшие, конечно, ей не верили, и, забрав несколько сотен рублей из шкафа, телевизор и что-то из посуды, ушли под утро, оставив бабулю привязанной к дверям.

Нашли старушку через три дня. Но умерла она раньше, как говорили, еще до ухода грабителей. А тех, кто ее привязывал, через полгода поймали в Пскове.