Текст книги "Странник и его страна (сборник)"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Wenn die Soldaten

Жарища в тот год на Белом море стояла страшенная. Все ручьи пересохли. Вода в заливе прогрелась градусов до двадцати, когда это слыхано. Дважды в день после работы, перед обедом и ужином, мы там купались минут по двадцать.

Мы в тот год вели просеку под дорогу, валили по трассе лес и били нагорную канаву. Нас было восемь проверенных кадров: бывший моряк, бывший стройбатовец, бывший геолог, бывший наркоман, бывший суворовец и бывший учитель. А бывшего сержанта дисбата мы поставили бугром. Он закрывал наряды лучше всех в СМУ. У него было неподвижное бледное лицо в кавернах прошлых угрей, рыжий пух на лысине и немигающие бледно-голубые глаза в кровавых прожилках. Он входил и молча не мигал своими глазами на всех по очереди. И они начинали беспокоиться, суетиться, теряли уверенность и подписывали все, что надо, лишь бы он перестал смотреть и молчать. Потому что невозможно было понять, улыбнется он сейчас или зарежет.

Дважды в день, дудя и бумкая на губах марш из «Белорусского вокзала», мы гуськом топали в гору, как восемь гномов. Там мы раздевались до пояса, мазали друг друга диметилфталатом из канистры, и вламывали пять часов с десятиминутными перекурами. Диметилфталат жирный, испаряется с по́том медленно, и полдня комар и сменяющая его мошка́ нас не брали.

Из лесных забав было свалить сорокасантиметровую в диаметре сосну топором за три минуты на спор. Руки от топора, лопаты и лома покрывались геройскими мозолями, приводящими девушек в экстаз.

А дважды в день спускались, купались, нажирались и отсыпались. Готовила у вагончика жена бугра, Маришка, и готовила она хорошо и много. Женское присутствие не давало коллективу звереть в лесу окончательно.

Но не окончательно мы все-таки озверели. Хотя за десятичасовой рабочий день по уму мы делали управлению процентов четыреста, после знакомства с нами Фрейд бы свою теорию сублимации отменил.

– Пила бабе не замена! – сформулировал трудность Саул, критически глядя на свою «Дружбу». – Она только пилит. И то хуже.

Поэтому воскресенья были посвящены культурному отдыху. После завтрака мы резали березовые веники, влезали в наш 157-й ЗиЛ, и с песнями летели по петлистой дороге через перевалы в Кандалакшу.

Программа была отработана, и в Кандалакше нас уже знали.

С горы из леса спускалась туча пыли, из пыли вылетал трехосный «ЗиЛ», в кузове стояли семь диких бородатых мужиков и победно горланили:

 
Wenn die Soldaten
Durh die Stadt marschieren,
Öffnen die Mädchen
Die Fenster und die Türen.
Ei warum? Ei darum!
 

А стоящий прямо за кабиной Мишаня Козин, с самурайской повязкой над вытаращенными глазами, поддувал это бесчинство густыми оккупантскими звуками губной гармоники.

«ЗиЛ» тормозил у бани, объявляя о себе стуком буфера в стену. Мы выпрыгивали и входили. Теперь впереди раздвигал народ неупомянутый ранее восьмой, бывший боксер. Боря был серьезный боксер, призер спартакиад и первенств Союза в 69 килограммах, мастер спорта. Он был небольшой, осадистый, сколоченный, коренастый, и если вид нашего бугра еще мог вызвать сомнения, то Борин вид сомнений не вызывал. Низкий лоб, медная щетина, мощная сутулость, жестокая угрюмость, из всех преступлений склонен к убийству с особенным цинизмом. Боря входил в парилку в войлочной шляпе и рукавицах, выгонял всех, проветривал, поддавал свежий пар, жестоко хлестал, дирижировал и терроризировал.

Потом мы отдувались в предбаннике, курили и пили пиво. Банщик получал свое, и восемь бутылок «это для мужиков из леса» были неприкосновенны.

На грузовике мы пересекали пустырь, служивший городу центральной площадью, и входили в кафе «Снежинка» напротив бани. Нас приветствовали из-за стойки и заводили Анчарова:

 
Губы девочка мажет в первом ряду.
Ходят кони в плюмаже. И песни ведут
про героев, про рыцарей и про невест.
Вы когда-нибудь видели сабельный блеск?..
 

Мы культурно обедали, затоваривались в магазине вином и ехали за другой перевал к археологиням. Июль и август, пока там сидела при палатках студенческая практика Петрозаводского университета, были лучшим временем работ. На тридцать девчонок был завхоз-алкаш и три существа неясной ориентации среднего рода. Мамка-доцентша блюла свой цветник в страхе перед вензаболеваниями, изнасилованиями и абортами. Она их никуда не пускала под угрозой отчисления, и к ним никого. Ее звали Паула, ей было сорок, она была финнка с лицом обветренной козы и телом заждавшейся принцессы. Нас впервые привез туда завхоз, с которым мы познакомились в кафе. После того, как в первый вечер напоили и соблазнили Паулу, ее режим допускал наше присутствие. На нас был конкурс, мы жили хорошо.

– Что уж теперь скажешь, у самой рыльце в пушку́, – мило снисходила Паула и пила с нами ужасный венгерский ром, шестидесятиградусную смесь веселящего газа с конским возбудителем.

Превзойдя практику, девушки уехали, и Боб-бугор закрыл нам месячные наряды по куску на рыло. Мы отпраздновали это в «Снежинке», чувствуя себя богатыми, но одинокими. Потребность в интиме приняла неожиданный характер: мы посадили за столик к верному семьянину Боре-боксеру подобранную невдалеке девицу с намерением образовать из них счастливую воскресную пару.

Следует заметить, что зверского вида мордоворот-компакт и профессиональный страшила Боря не пил, не курил, не ругался матом и хранил верность далекой однокласснице-жене. Мы признавались друг другу, что это неправдоподобная патология.

Такова верная мужская дружба, что мы уговорили Борю выпить первую в жизни рюмку водки и закурить первую в жизни сигарету.

Сталкивание добродетели в пучину порока происходило поступенчато. Потом усовестили девицу, что грех не поцеловать беззащитного мальчугана. Оглушенный первым в жизни левым засосом, Боря самостоятельно справился со следующей рюмкой.

Через час вбежали какие-то пацаны с тревожными призывами «там вашего убивают». Мы высыпали на улицу и увидели сцену из фильма «Броненосец “Потемкин”».

С десяток местной молодежи жалось спинами к витрине, вид имея покоцанный. Перед ними, как Малюта Скуратов на помосте, как вобравший голову в плечи неандерталец перед козодоями, похаживал растопыренный набыченный Боря и сипло ревел:

– Ну!! Выходи по одному!! Убивать вас буду!!

– Мы милицию вызовем, – позорно пискнули из шеренги, это было неприлично и неправдоподобно.

Из Бориного ответа мы узнали, сколько есть в русском языке глаголов на – л, обозначающих то, что он делал с их милицией.

Мы выступили с мирной инициативой, сказали парням, что этот – точно всех убьет, мы его сами боимся, принесли Борину девицу и повесили ему на шею, а сами загородили парней, чтоб они смылись.

Пьяный Боря клялся нам, что они плохие люди, и лучше их было убить. И вот что я вам скажу. Боксеры понимают жизнь лучше остальных.

В сумерках мы растянулись вдоль улицы попарно с дамами. Они вели нас к своей общаге, а мы проводили с ними вербальную прелюдию к заветным сказкам, по возможности не выпадая из равновесия. Это называется – погулять и поговорить перед тем как, согласно приличиям. Иначе девушка усомнится, что ты уважаешь в ней человека.

Приятно, как-никак, идти по собственной дороге, которой не было – и стала. К злобе местных, мы получали 400 % зарплаты, делая 500 % плана. Конечно, таких работничков надо давить на корню (что у нас всегда с успехом и делали).

Я шел первой парой и услышал сзади шум в темноте. Сзади следующий за мной Славулька-матрос, самый здоровый из нас славяно-норманн, сунул своей девушке бушлат и побежал в хвост колонны. Я подумал и побежал за ним. И прибежал, когда один дал ему по ушам, а другой подсек под колени, и он в секунду укатился.

Секунду я смотрел, что их там двое, и решал, кому и как пинком выбить колено, а кому в кадык перекрыть дыхание. Во вторую секунду мне не сильно, но удивительно точно сразу попали в кончик подбородка, и я улетел в канаву.

В канаве было тепло и мягко, там уже лежала вся бригада. Бригада беспомощно ворочалась и грозно кричала.

Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы двое так красиво отоварили семерых. Они догнали, вырубили заднего, и затем остальные подбегали к ним по одному с интервалом, каждый за своей порцией. И поочередно, как с конвейера, улетали в канаву.

Помогая друг другу и падая, суля Кандалакше атомную бомбу и Освенцим, мы долго искали в ночи машину и только назавтра вспомнили, что там были какие-то девушки, которые, видимо, куда-то делись.

И вот я пытаюсь прозреть в сочетании этих событий, в последовательности и взаимодополнении любви, греха и кары, некую логику и справедливость жизни, увязанность всего со всем в гармонию души, а гармония души безусловно существует, иначе с чего бы вы вспоминали с таким удовлетворением не столько преступление, которое приятно, сколько наказание, которое веселит отрадной истинностью.

Мы купались до ледостава, выходили из воды дымящиеся, с затвердевшими телами, крича о закалке на всю жизнь, и как только закрыли аккорд и смотали манатки, у меня прыгнула температура тридцать девять, сопли в стороны, вот и все здоровье, спирт и аспирин, все дело в нервах, брат.

Скотогоны

В моей московской квартире с утра пораньше зазвонил телефон:

– Михаил Иосифович, здравствуйте! Это вас беспокоит газета «Бийская правда». Мы узнали, что вы когда-то работали у нас в Бийске, это правда? Вы бы не согласились дать для нашей газеты интервью, по телефону?

– Ка-кая газета?.. – переспросил я.

– «Бийская правда», – повторил юношеский голос с неуверенностью в достаточном статусе своей газеты.

– Из – Бийска?.. – с педантизмом маразматика уточнил я.

– Ну да.

– На Алтае?

– Ну… да…

Было девять утра, я был один в пустой квартире и говорил с другой планетой, вращающейся в ином времени прошлого мира.

– Родные! – заорал я. – «Бийской правде» я дам все! Но при одном условии!

– Конечно! – робко обрадовалась трубка. – При каком? Мы все сделаем!

– Вы позвоните мне завтра в это же время и скажете: «Скотоимпорт» находится на улице Краснооктябрьская 113, или улица Краснооктябрьская 213?! Я потерял давно справку, я же от них ходил в перегон, и вот не могу вспомнить, и все собирался когда-нибудь приехать в Бийск, да ведь все не собраться, конечно, а тут вы звоните, так что уж узнайте, в справочной там или где, город ведь небольшой, и завтра звоните, а я буду ждать, ладно, дорогие?

Назавтра в девять я сидел при телефоне с заваренным кофе и прикуренной сигаретой.

– А «Скотоимпорта» больше нет, – легко сообщил мне славный собеседник.

Я растерялся. Странное дело. Уж страны той давно нет, и то ничего. А тут не ожидал…

– Как же… – возражал я. – Там даже остановка автобуса была, так и называлась: «Скотоимпорт». Вывеска на столбе висела. – Я увидел эту тронутую ржавью вывеску на деревянном столбе электропередач, сером и в рассохшихся трещинах.

– Остановки тоже нет, – сказал он. – Туда автобус вообще не ходит.

– Погодите, – сопротивлялся я. – В Бийске же был отличный колбасный цех мясокомбината, комбинат на монгольском импорте работал!

– А мясокомбината тоже больше нет, – сказал он.

Я охарактеризовал исторический процесс, сказал им все, что спрашивали, и прожил утро с подбитым настроением. Вместо светлой ностальгии, праздника встречи с прошлым – известие об утрате.

Асфальтовый каток времени закатывает смысл прожитой жизни. Смысл нашей жизни отменен очередной сменой генеральной линии. А вот хренушки им в горлышко, чтоб головушка не болталась.

Я налил полстакана, достал карту Алтайского края, купленную в Бийске треть века назад, и стал смотреть наши маршруты, нанесенные шариковой ручкой уже после ходок – для памяти.

Змеи

– Ну у вас бригада конечно змеи.

– А ты не ходи в наш садик, очаровашечка.

Это Володя Камирский опять кому-то въехал. Так-то он крут, но сдержан. Зона осмотрительности научила. Одиннадцать лет, только освободился. Высок, жилист, широк в кости. Греческий профиль, синие глаза, разбойничья щетина. Только голос сипит и уши чайником. Как поддаст – так ищет крайнего.

В лагере на монгольской границе мы сбиваемся в бригады и ждем скот. Перед приемкой гурта бригаде выдают таборное и питание. Вчера Камирский с Каюровым поехали к монголам менять тушенку и сгущенку на что? на водку. Ну, а потом захотелось общения.

Каюров в бегах от алиментов. Он был поваром в знаменитом владивостокском ресторане «Золотой Рог». На него подали семеро с детьми. Теперь паспорт в Бийске, в сейфе «Скотоимпорта»: Вовка спрятался. Он классно готовит, и при любой возможности, вне очереди. Повару на пункте бросил в морду бачок с кашей и настучал сверху, диктуя рецепт.

– Господа бога душу мать! Кто мою камчу брал? – Жека Шишков такой же здоровый, как Камирский. Но нервный, агрессивный и неавторитетный: много шумит. Он освободился вместе с Камирским: пятерка. Из детдомовских, наверняка он не Шишков. Белая кожа заросла медной шерстью, мышц не видно, а сила неодолимая: чечен или ингуш, дитя переселений. Ходит – будто бодается своей ранней лысью.

Меня Ваня Третьяк позвал в бригаду для равновесия. Он так и сказал: «Миша, ты бригаде нужо́н для равновесия. Я ж оно примечаю, ты все время чо-то делаешь, а сам молчишь. А оно у нас, сам видишь, ребята горячие!»

Сам Ваня худенький, лысенький, седенький, такой цепкий хитрован с прибаутками. Он у нас гуртоправ. Ему лет пятьдесят пять, он тут все горы знает. Еще б ему не знать, у него ограничение по Горно-Алтайской области. Выехать за нее – берет временное разрешение в милиции. Он в войну был полицаем, потом десятка Колымы – и на вечное поселение.

Колька Крепковский его не любит. Ревнует к портфелю с квитанциями. Колька сам хочет быть гуртоправом. Он давно гоняет. Карьере мешает вес: в нем килограмм двадцать. Деловитая мартышка с золотыми зубами. Колька переживает, что его не берут всерьез.

Он дружит с Ноздрей – Колькой Черниковым. Тот ненамного крупнее, но с ядом, хозяйственный такой мужичок. Левая ноздря будто плоскогубцами сдернута. Он любит рассказывать об успехах в городской самодеятельности: «Я ж танцор был. Низовик! А низовики – это трудяги!»

– И зачем ты, трудяга, инструменты продал? – сипит Камирский. – Хоть после тебя в оркестре осталось что?

– Молодой был, – поет Черников. – Шесть лет, Володенька… от звонка до звонка… молодость там оставил…

– Сука, я уже плачу, – говорит Каюров.

Дрова здесь не растут, две восемьсот над уровнем моря, мы собираем в траве кизяки и кипятим чай в консервной жестянке. Пачка на кружку, и вкруговую по глотку через затяжку.

Контрабанда

Хозяйственный Колька Черников выменял у монголов на сгущенку две сурковые шкурки. И стал готовиться к провозу меха через границу.

Он отделил от седла потник. И два часа резал его лезвием пополам по толщине. Между двумя тонкими пластами войлока уложил шкурки. И принялся скрупулезно обшивать разрезанный потник по краю. Ровным мелким стежком, кантиком. Вид – настоящее неразрезанного. Так и было. Края совмещены заподлицо.

Нитки и иголка у него оказались припасены заранее.

– Мне и брату на шапки хватит, – хозяйственно объяснял Колька.

Закрепил потник под седлом и так ездил.

Русский народный бизнес. Голь на выдумки.

Как мы потом со скотом перешли границу, никто толком не заметил. Сопки и сопки. Если столбы и стояли когда, их давно сожгли в костре.

Нет, КСП – это не клуб самодеятельной песни, это контрольно-следовая полоса. Ну так ее тоже никто не видел. На скотопрогонной трассе следов столько, затопчут полосу вместе с самой границей.

Когда Колька разрезал шов потника, оказалось, что шкурки подопрели и облысели.

– Ну ты Коля дура-ак, – сказал Ваня Третьяк. – Конь же потеет, ты чо, не знал?

– А чо ты раньше-то не сказал? – курил Колька.

– Дак а интересно же было посмотреть, чо у тебя получится.

Колька побил шкурки в руках, осторожно пощипал, уложил в свой мешочек в таратайке и повеселел.

– Деревни пойдут – обменяю на водку, – сказал он. – Хрен кому дам!

Карьера

– А ведь я с Сенькиным гонял когда-то. Нет, чо, нормальный был мужик. Как все. А сейчас видишь как выдвинулся. Начальник пункта.

– По руководящей линии пошел.

Мокрое дело

Спал я поначалу плохо. Просыпался с криком и садится в палатке очумело. Старые заморочки.

– Чо-то ты, Миха, нервный. Вроде спокойный, а ночью кричишь. Переживаешь, что ли.

Потом работа вылечила. Спал как бревно. Хоть лужа, хоть что. Организм свое знает, отдыха требует. Голову только забивать не надо.

И вот где-то через неделю, только мы с Кош-Агача к Кураю подходим, сплю я, уработанный. А это значит: спишь, а тебе снится, что ты работаешь. Изводит страшно.

Гоню я в лысую сопку гурт мышей. А мышей – пять тысяч. Ползут ровно, как армия. Но потерять легко, потому что сопка поката, и мышей с краев гурта мне за увалами не видать, я бегаю и наклоняюсь.

И только они, напасшиеся, легли спать и исчезли вообще, как все внутри меня завибрировало крупной машинной дрожью, задрожало горячим гулом, и нестерпимое беспокойство перешло в страх и стало душить до крика.

То состояние, когда во сне ты понимаешь, что спишь. И говоришь, понимая, что говоришь это во сне. Хотя на самом деле это не сон, а реальность, и от нее вся жизнь зависит. То есть, координация полушарий и очагов возбуждения нарушается, видимо.

И сижу я в кабинете у следователя. Стол, табурет, стены в зеленой масляной краске, решетка на окне. Он дотошный. Я спокоен и уверен. И говорю я:

– Не убивал я его, гражданин следователь.

А он, плохо различимый, молча мне возражает, не верит. И я продолжаю на разные лады:

– Гражданин начальник, да не хожу я по-мокрому, вы сами знаете.

И:

– Да не мочил я его, на хер мне это надо.

Одновременно я понимаю, что нарочно играю в литературную игру: кошу под блатного. И одновременно же оказывается, что колет он меня всерьез, и мне вышак ломится. И я говорю:

– Да нечего меня колоть, начальник, мне вышак так и так ломится. Чалму не мотай.

И в конце концов говорю своим, городским, вежливым голосом:

– Да, я его убил, потому что мне так надо было.

И все кончается, исчезает, и забывается напрочь. Сон, чернота, забытье.

А спал я в палатке между Каюровым и Черниковым в ту ночь. Кошма снизу на троих, одеяло сверху, боками греемся. И утром ничего не помню, как со снами обычно и бывает.

Вылезаем утром из палатки, варим чай, курим. И иногда мне кажется, что ребята на меня как-то смотрят так, не совсем как всегда, не совсем понятно. Вроде показывают, что все как всегда, а вроде что-то неестественное. А иногда украдкой как-то интересно, как-то по-чужому смотрят.

Но вообще на такую ерунду никто внимания не обращает, мы проще, и дело есть всегда.

Переход легкий, по ровному, последний такой перед своротом на Курай. Еду за гуртом, курю, на душе смутно. Тоска неясная, что-то вспомнить не могу.

И – вспоминаю! Весь свой сон с разговором – ясно вспоминаю!!!

Это я дал. Это я Вовке с Колькой устроил прослушивание радиопьесы. Можно вообразить.

И стало ребятам наконец понятно, как я тут оказался, и что я тут делаю, и кто я по жизни. Все вопросы сняты. И зовут меня, может, не так, и не из какого я не из Ленинграда, скорей всего.

А вопросов у серьезных людей задавать не принято.

Все осталось как было, но я резко приподнялся. Вырос статус. Появилась доля осторожности в отношении, можно сказать.

Сарлык мирно пасется, пока бригада дрыхнет в палатке, треснув ведро браги, закрепленное литром водки: удачный обмен на полбарана. Когда проснутся – поедут искать более подвижный овечий гурт: тот успел укочевать за сопку.

Лишь однажды мы обменялись плюхами с Женькой Шишковым. Он был гораздо сильнее. Он въехал мне по скуле открытым запястьем – и нетвердо ждал, что будет. Принял раз кулаком по скуле же, отодвинулся, успокоился и повеселел. Нас помирили.

Я остался единственным, кого ни разу не отоварил после банки Володя Камирский. Он рассказывал, что мы с ним оба из Ленинграда.

– Пацан с Невы! – сипел Камирский и иногда менялся, чтобы дежурить ночь у костра со мной. Он шел на сарлыке, а я на баране. У нас было триста сарлыка и две тысячи барана.

Барбыш

Блестячие, Колокольный Бом и Барбыш ждешь с беспокойством. Через двадцать четыре мостика Блестячих над ручьями в витом таежном ущелье – можно проталкивать гурт два дня. На Колокольном Боме – узком пятикилометровом приторе по скале над Катунью – бригады иногда ночуют с гуртом: растянется по тропке и не идет, хоть тресни. А на Барбыше травяной косогор уходит под сорок пять градусов от Катуни в небо, и ребята теряют скот. В дождь он прет кверху и при тумане разбредется в горах, а в жару прет книзу и бешеная вода норовит сбить и унести крайних.

Блестячие и Колокольный Бом мы прошли на диво, а на Барбыше опрокинулась таратайка.

Моросило весь день, и кони оскользались. Баран и сарлык шел пасом, и мы одерживали верхний край. А таратайка с таборным имуществом, кренясь, как яхта, уехала вперед и скрылась. Там подскочила на камне, конь оступился, таратайка на бок, конь на спину, вниз – триста метров. Ваня Третьяк, наш старый полицай, перехватил ножом ремешки хомута. Это красиво сказано – перехватил. Пока он их пилил, получил копытом в бок и совершил оборот вместе с таратайкой.

Потом она катилась вниз, а он держал коня и причитал. Все стеклянное с борщом и рассольником разбилось. Все жестяное с тушенкой и сгущенкой укатилось в Катунь. Чай промок, сахар порвался, расстрел был неизбежен.

Подошли мы со скотом. От жратвы – пейзаж коврового бомбометания. Впряженный в таратайку Ваня вытаскивал ее наверх и матерно плакал. Конь смотрел на него с отвращением. До Абая было четырнадцать дней. Жрать было нечего. Мешок крупы и мешок макарон.

– До деревни дойдем и всем разживемся! – горячечно стелился Ваня.

– Не дойдем, – сказал Володя Камирский. – Я тебя здесь убью.

– Щас ножками стопчу и в Катунь, – всерьез задышал Женя Шишков.

– Не ты первый, Ваня, не ты последний, – хмуро заключил Колька Крепковский.

Тут ливануло, скот потек вверх, и мы погнали дальше. Немного, конечно, засуровели. Так впереди палатки, костер и жратва. А так что.

– Фашистская рожа, сука, падла, я б его в сорок пятом лично бы повесил! – не мог успокоиться Вовка Каюров, особенно чувствительный к потере продуктов.

К стоянке пришли без настроения. Пасти барана была моя очередь.

Гурт лез вверх. Я метался над краем, хлопал плащом и орал. Их две тысячи, а я один. Они тупые, но упорные. А я умный, но лучше б сдох.

Не понимая препятствия, баран пощипал под ногами, смирился, спустился, сгрудился и лег спать. Я отнес седло в палатку, вбил кол и привязал чумбур где трава гуще. Оставил коня пастись и пошел к костру.

Они нашли пень, вырубили углом с подветреной стороны, и в этой полузагородке разожгли огонь. Уже разгорелось, даже плащ над ним держать перестали: дождь не гасит, капли на лету парят, как туманный купол над светом. И в ведре закипает вода. Три литра в чай. Заварим купеческий, пачку на чайник. В остальном быстро сварим макароны.

А баран лежит! Я курю в блаженстве. И кидаю окурок в костер.

И он падает в закипающее ведро.

Меж лопающихся пузырей в движении белых жгутов разошлась пленка бурой взвеси с черной сыпью, и пляшет желтый бумажный клок.

Покушали. Почаевали. Ели вчера вечером, за сутки.

Долгую секунду я боюсь смотреть. Пустая надежда: а… просто снять это… типа накипь… нельзя? Кипяток, стерильно…

Не по закону.

Моя судьба решается в кругу.

Но мне и так пасти после трудного перехода, а Барбыш мы прошли удачно, потеря жратвы своим масштабом заслоняет мелочи, а главное – на Ване уже душу отвели, портрет его отрихтован, и Володя Камирский весел. Народ незлобив.

– Ну что, Миха! – смеется народ. – Давай за водой.

Щедрым жестом выплескивая кипяток, мне вручают ведро.

А вода – это двести метров вниз по скользкому крутому склону. Со свистом на каблуках, тормозя задницей. Слалом с ведром. Не удержаться! Бобслей по-русски. Шпеньки торчат, камни скачут, главное – переставлять ноги быстрее, чем летишь вниз. Сполз боком по осыпи, уперся сапогами в воде. Черпанул из гремучего катунского порога! И на восхождение.

А наверх лезть – как по намыленному столбу. Дождик обтекает, трава убегает, глина смазывается… С ведром воды быстрее на Эльбрус. Я лез минут двести, не меньше пятнадцати. Цепляясь когтями, не дыша в опасных местах. И на коленях, и упираясь задом наперед, как гусеница стремительным домкратом.

Дождь. Влез. На кручу. Поставил ногу. Подаю ведро.

И под задней ногой у меня все исчезает, я взмахивая рукой для равновесия, выливаю ведро на себя, из прогиба перехожу в сальто назад, ведро бьет по голове и со звоном скачет вниз, а я качусь по грязи за ним.

Катунь гремит порогами; что в нее упало – то пропало. Никогда не приходило в голову в ней искупаться: свое здоровье ближе к телу. Резкая красота Алтая воспринимается только с точки зрения удобства скотопрогонной трассы.

Никому в жизни я не дал столько счастья. Их разорвало от хохота. Чуть с обрыва не попадали. Орали, свистели и топали, как стадион.

С двадцатого кувырка я сумел встать и полетел вниз скачками догонять ведро. И догнал, и упал, и мы покатились наперегонки. Наверху было сумасшествие.

Ведро упало в реку и поплыло. Я упал в реку и прыгая лягушкой догнал и поймал его.

– А-а-а-а!!! – умирали на галерке.

Я много пережил и передумал, пока поднялся к костру с водой. Серийное убийство больше не смущало меня.

Бригада утирала слезы блаженства. Любовь окружила меня.

– Знаешь, Миш, даже чаю не надо, – сказал Володя Камирский. – Это ты лучше чаю дал.

– Мих, покажи еще раз, – попросил Женя Шишков. – А я за тебя попасу.

– День здоровья, – отдышался Вовка Каюров. – Миша, спасибо, год жизни прибавилось.

– Ты в самодеятельности никогда не выступал? – поинтересовался бывший танцор Черников.

Я вылил воду из сапог, разделся и выжал одежду.

– Ты у огня посуши.

– Он штаны в суп уронит, – сказал прощенный Ваня Третьяк.

Я вытащил из-под брезента расшатанной таратайки сухие сигареты и сел на опущенную оглоблю.

– Ваня!

– А?

– … на! Кофе в постель подашь. Я к столу сегодня не выйду.