Текст книги "Сокровища ангуонов"

Автор книги: Михаил Матюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

ИХ БОГ – ЗОЛОТО

Когда мы спустились к подножию горы, я не замедлил ускользнуть в ближайший кустарник, обильно разросшийся по берегу ромбовидного озера. Конечно, я не рассчитывал нанизать на стрелу нескольких куликов одновременно, но одного мечтал подстрелить, а потом зажарить по индейскому способу прямо в земле. Мне очень хотелось доказать Гамлеру, что лук и стрелы я захватил не зря.

Едва я очутился в кустарнике, как моментально забыл обо всем. Я снова был вождем краснокожих, преследующим коварных бледнолицых.

Воображаемая «тропа войны» завладела всем моим существом, и война, война настоящая, отступила куда-то далеко-далеко. Я крался так, что ни одна ветка не треснула под подошвами моих унтов, я полз так тихо, что даже сам Чингачгук, Великий Змей – отец Ункаса, Быстроногого Оленя, не смог бы упрекнуть меня в неосторожности. Временами я припадал к земле и, затаив дыхание, слушал, как шелестят песчинки и сухие веточки под лапками муравьев. Вот один из них подбежал к бревну – сухая веточка была по сравнению с ним громадным бревном – и, уцепившись своими челюстями, похожими на кусачки, за едва приметный выступ, потянул на себя. Было забавно наблюдать, как он силился сдвинуть с места это «бревно», казалось, что у него вот-вот лопнет от напряжения ремешок, которым он туго подпоясался, выйдя на работу. А рядом другие муравьи ожесточенно сражались с лохматой гусеницей. Чудовище стремительно изгибалось, расшвыривая муравьев, но те, перевернувшись несколько раз через голову, снова наступали. Некоторые из них временами сбегались в группку, будто на военный совет, потом, разделившись на два-три отряда, снова яростно кидались в бой.

Добравшись до вывороченного ливнем корневища, я залег в песчаной яме и осторожно раздвинул траву. Прямо передо мной, не дальше пяти шагов, покачивались на полусогнутых ножках кулики-ягодники. Они были раза в четыре крупнее обыкновенных куликов, которые обычно шныряют по песчаным отмелям заливов. Чисто-серые, даже несколько голубоватые, ягодники стояли друг против друга. Я замер: еще никогда не видел так близко живую дикую птицу. Пух и перья до того плотно облегали овальные тельца, что кулики казались отлитыми из какого-то голубоватого металла.

Не знаю, как долго лежал бы я, забыв о луке и полном стрел колчане, если бы кулики вдруг не взлетели, чего-то испугавшись. Я не сделал ни одного резкого движения, их спугнул кто-то другой. Может быть, ястреб? Тогда почему кулики не спрятались в кустарнике, а улетели в сторону воды? Я хотел было подняться, но в ту же минуту совсем рядом треснула валежина, и я еще плотнее прижался к песку: из орешника вышли поручик Славинский и двое незнакомцев – один пухлолицый с мешками под глазами, другой с лиловым шрамом у рта. Они остановились за корнем так близко от меня, что я мог бы дотянуться до них рукой. Если бы я заметил их раньше, то, конечно, поспешил бы убраться восвояси. Я не сомневался в том, что они пришли по заданию Гамлера с тем, чтобы схватить меня. Самым благоразумным было лежать и не двигаться, пока они не уйдут.

– Но, поручик, – заговорил пухлолицый, видно продолжая разговор, – возможно, это лишь догадки археолога, а на самом деле никаких сокровищ нет?

– Не думаю, – возразил другой незнакомец. – Этот шпак достаточно хорошо знает свое дело и, по-видимому, убежден в существовании сокровищ. Иначе, за каким чертом он поволок бы в экспедицию своего сына? Археолог в сговоре с Гамлером, и я нисколько не удивлюсь, если узнаю о том, что их где-нибудь неподалеку поджидает американское судно. С валютой нигде не пропадешь, а в этом забытом богом Тройчинске со дня на день все полетит ко всем чертям!

– Господа, я не вижу причин для споров, – сказал Славинский. – Подполковник не стал бы связываться с археологом, если бы не был уверен в успехе экспедиции. Сокровища есть, и надо быть круглым идиотом, чтобы не воспользоваться ими. Что же касается заверений в том, что экспедиция якобы имеет другую цель, то это трюк подполковника Гамлера. Он не из тех людей, которые в теперешней обстановке раздумывали бы над судьбами Российской империи.

– Бывшей империи, господа, – подхватил человек со шрамом. – Я не сомневаюсь в правоте Славинского. Гамлер узнал о сокровищах и решил вовремя улизнуть из Тройчинска. А чтобы это не вызвало подозрений, воспользовался сведениями о складе оружия партизан. Разумеется, надо быть слепым фанатиком, чтобы всерьез надеяться на реванш в то время, когда вся Россия оказалась под красным флагом.

– Убедительно, – усмехнулся пухлолицый, – только не совсем ясно: зачем понадобилось подполковнику подвергать опасности археолога тогда на шхуне. Этот эксперимент мог окончиться весьма плачевно для обоих…

– Еще один ловкий трюк, – сказал Славинский и осмотрелся, затем продолжал приглушенным голосом: – Признаюсь, даже меня эта выходка едва не сбила с толку. На самом же деле они договорились, и все было разыграно как по нотам.

– Но, господа, – не сдавался пухлолицый, – есть сведения о том, что именно Арканову известно место, где красные прячут оружие. Во имя спасения России Гамлер мог предпринять все-таки…

– Старо, дорогой, старо. И потом, археолог производит впечатление человека не очень зависимого. Вы обратили внимание на то, как он разговаривает с подполковником? Он миллионер, а Гамлер – нищий!.. Поверьте мне, я работал в поезде смерти и видел, как ведут себя предатели, я видел…

– Не время для митинга, господа, – остановил его Славинский, и все трое продолжали разговор вполголоса.

Вскоре они ушли, а я еще долго лежал, не смея пошевелиться. Из всего того, о чем они говорили, я понял лишь одно: в стане врага не было согласия. Каждый из этих «спасителей России», не задумываясь, перерезал бы горло любому, кто посмел бы воспрепятствовать им набить карманы золотом. Любому, будь это мой отец или подполковник Гамлер. Признаюсь, я даже посочувствовал последнему: не очень-то весело, когда у тебя за спиной пустота. У отца была вера в великую правду, у меня был отец, а Гамлер был одинок. Впрочем, как выяснилось позже, Гамлер не нуждался в сочувствии: эта белая рысь шла по верному следу. Белая рысь…

ГОЛОС ВЕКОВ

Я окидываю взглядом свое детство, сопоставляю факты и невольно прихожу к выводу, что мой отец предвидел многое из того, что потом с нами случилось. Предвидел и все-таки повел экспедицию Гамлера. Он не мог поступить иначе, потому что экспедиция, а попросту отборный карательный отряд, вооруженный новенькими американскими винтовками, пулеметами системы «кольт» и английскими гранатами, был менее опасен в сопках, чем в Тройчинске, где наступил разгул «башибузуков» – семеновских и калмыковских головорезов с их японо-американскими вдохновителями. Кроме того, в руки Гамлера попали довольно точные сведения о складе оружия, а отец достаточно хорошо знал этого человека и был убежден, что он не остановится ни перед чем и постарается найти другого проводника, если бы даже для этого пришлось перевешать всех обитателей Рабочей слободки и прилежащих к ней улиц Тройчинска. Для пользы революции было необходимо привести Гамлера к месту, где хранилось оружие, как можно позже. Это мог сделать только отец, в руках которого была еще и другая, намеренно раскрытая им тайна – сокровища ангуонов.

На сокровища, как я понял позже, надеялся и Гамлер: он-то отлично знал свою шайку, знал, что только золото могло заставить ее повиноваться в сложившейся обстановке. Подслушанный мною разговор на берегу озера свидетельствовал о том, что Гамлер рассчитал правильно.

Так возникла среди бандитов версия – контрразведчик Гамлер и археолог Арканов в заговоре. Два непримиримых врага на какое-то время были вынуждены силою обстоятельств действовать заодно: тому и другому было выгодно поддерживать среди карателей уверенность в том, что где-то в сопках их ждет золото. Все рассчитал подполковник контрразведки барон Гамлер, все холодно взвесил и выверил с немецкой точностью его изощренный ум. Вот почему «Юпитер смеялся», забыв о том, что хорошо смеется тот, кто смеется последний.

Я помню его лицо. Белое, выхоленное, всегда тщательно выбритое, оно могло принадлежать ученому и дипломату, художнику, артисту и врачу, человеку любой другой «интеллигентской» профессии. Благообразное, даже приятное, оно могло вызвать все, что угодно, только не отвращение. Надо было обладать опытом взрослого, чтобы получить возможность до конца проникнуть сквозь эту маску в черную душу подполковника Гамлера. Мне же в то время было всего двенадцать лет, а в этом возрасте дети обычно не склонны к анализу, живут непосредственными впечатлениями. Поручик Славинский и его сообщники, особенно тот, с лиловым шрамом у рта, показались мне гораздо опаснее, чем сам предводитель шайки.

Тогда у озера я так испугался, что даже после того как их шаги совершенно заглохли, лежал в своем укрытии не шевелясь. Не знаю, долго ли я лежал, наверное, долго, потому что снова прилетели кулики и как ни в чем не бывало закачались на своих ножках-пружинках перед самым моим носом. Разумеется, мне и в голову не пришло попытаться выстрелить в них из лука. Едва успокоившись, я поспешил выбраться из орешника и опрометью кинулся к отцу.

Возле большого камня-валуна происходило совершенно непонятное: в кругу большой толпы карателей, среди которых был и поручик Славинский, прохаживался отец. Он что-то говорил, выразительно жестикулируя, и мне невольно вспомнились наши долгие вечера в полуразрушенном музее. Ничего не понимая, я попытался протиснуться к нему, но на меня зашикали, и я остановился.

Отец рассказывал легенду о золотых идолах. В его голосе не было той восторженности и возбуждения, с какими обычно он угощал меня удивительными историями из жизни древних народов. Нет, не археолог, а человек, который собственными руками прикасался к сокровищам, очевидец прохаживался сейчас среди притихших головорезов. Надо было иметь необыкновенную силу убеждения, чтобы заставить слушать себя с таким вниманием. Даже на губах Гамлера ни разу не появилась снисходительная усмешка. Он стоял несколько в стороне и, как я заметил, пристально вглядывался в лица своих подчиненных. Оказывается, пока я подкрадывался к берегу озера, а затем трясся от страха у ног поручика Славинского, отец обнаружил нечто такое, что заставило подполковника, не говоря уже об остальных «членах экспедиции», поспешить к камню-валуну, напоминавшему своей формой огромную вазу.

Валун-ваза была искусственной! Отец доказал это, обнаружив у ее основания под слоем окаменелой глины эмблему ангуонского царства. Так под руками археолога ожил и заговорил камень. Должно быть, совершенно забыв о своем положении пленника, отец мало-помалу увлекся, голос его начал вибрировать, жесты сделались стремительными и резкими.

– О чем свидетельствует этот камень? – вопрошал он и тут же отвечал сам себе: – Он свидетельствует о том, что культура древних ангуонов была чрезвычайно высокой. Взгляните на это изображение. Впрочем, камень ли это? Возможно, изображение не высечено, а отлито. Как полагаете, поручик?

От неожиданного вопроса Славинский оторопело вытаращил глаза и даже попятился, пробормотав нечто совершенно невразумительное.

– Я склонен думать, что отлито, – заявил отец, как видно, не обратив внимания на его замешательство. – А воины? Какой точный штрих, какое изумительное соблюдение пропорций! Честное слово, по этому изображению нетрудно представить, как выглядели живые ангуоны, более того, можно определить степень развития не только их ремесел, но даже такой науки, как анатомия. Поистине неограниченны возможности археологии, господа, она заставляет говорить камень и позволяет, подобно аппарату Попова, разговаривать на расстоянии, на расстоянии времени, господа! В этой перекличке веков человечество глубже и полнее познает себя, свое происхождение и развитие…

Я наблюдал за подполковником, и от меня не укрылось, как при этих словах по его губам скользнула усмешка. Отец явно начинал увлекаться. Он действительно забыл о том, где находится; должно быть, виделась ему жадная к знаниям студенческая галерка, восторженно притихшая, покоренная страстным словом ученого-пропагандиста. Именно после подобной лекции молодой профессор социалист Арканов угодил некогда в Шлиссельбургскую крепость… Наверное, поэтому усмехнулся подполковник Гамлер, ведь он тоже присутствовал в университетской аудитории, правда, переодетым. Он тоже искренне аплодировал, кричал восторженно: «Браво, профессор!» А позже, покинув здание университета, докладывал в жандармском управлении о неблагонадежности профессора Арканова.

Напрасно усмехался подполковник: отец, как я хорошо понимаю теперь, не собирался внушать его головорезам идеи марксизма, он просто выигрывал время. Правда, он чуточку увлекся, но ведь он любил свою науку до самозабвения… К тому же и аудитория, судя по всему, уже прошла предварительную подготовку. Надо было видеть, как напряженно застыли физиономии «студентов», когда отец заговорил о сокровищах гробниц и начал приводить многочисленные примеры того, как некие счастливчики становились сказочно богатыми за счет предков, усопших тысячелетия назад. Казалось, подай он знак – и люди Гамлера примутся, сдирая ногти, рыть землю у его ног. Он не подал такого знака, лишь вскользь, как бы между прочим, уронил несколько слов о том, что эта самая ваза, возле которой он стоит, пожалуй, не что иное, как надгробие над могилой какого-нибудь весьма состоятельного служителя храма Благоденствия… Словом, в тот день отряд не выступил в сопки: у многих участников экспедиции вдруг появилась неотложная потребность в починке обуви, а отрядный лекарь был вынужден израсходовать добрую часть касторового масла на внезапно заболевших «заворотом кишок».

Мы покинули «Ласточкино гнездо» лишь поутру, оставив после себя вывороченную с корнем вазу и довольно глубокую яму в том месте, где она покоилась века.

СЛУЧАЙ НА БИВУАКЕ

Экспедиция двигалась по узкому волнистому плато, прижатому сопками к берегу реки. Было раннее утро, и солнце, едва всплывшее над морем, еще не успело осушить росу на траве и орешнике. Оно посылало к нам свои косые лучи, искрило росу разноцветными огоньками и невероятно удлиняло тени. Тени причудливо изгибались, повторяя изгибы холмов, а когда кавалькада прижималась к берегу, срезались, и тогда можно было видеть, как скользят по траве вздрагивающие, машущие руками всадники без голов.

С этого утра как-то сам по себе узаконился порядок движения. Впереди ехал на кауром мерине отец, вслед за ним я на маленькой лохматой лошадке. За моей спиной фыркал, широко раздувая ноздри, огромный с лоснящейся кожей жеребец Гамлера. Несколько поотстав от нашего трио, двигался остальной отряд, попарно или голова в хвост. Если бы не оружие за спинами всадников, не пулеметы, притороченные к седлам нескольких лошадей, то отряд можно было принять за обыкновенную таежную экспедицию. Вот только численность отряда значительно превышала численность доброго десятка таких экспедиций.

Позвякивали котелки о приклады карабинов, слышался храп лошадей и нестройный людской говор. Временами раздавался смех – офицеры рассказывали анекдоты. Они ехали, разбившись на три группы: Славинский, пухлолицый Гарт и обладатель лилового шрама ехали вслед за Гамлером, следующая группа – в середине отряда, а третья замыкала его. Фамилия последнего из первой тройки, по странной случайности, была Шрам. Он возбуждал во мне страх, и я невольно выделял его хриплый голос. Смеялся он тоже неприятно, словно бы искусственно, не смеялся, а как-то хакал:

– И вот я подхожу к ней, ха-ха-ха! Она говорит, ха-ха-ха! – захлебывался Шрам, смакуя что-то грязное. «Чтоб ты пропал», – сердито думал я, с опаской поглядывая на отца, но тот, очевидно, ничего не слышал, ехал, опустив голову, в глубокой задумчивости.

Наконец Шрам угомонился. Моя неказистая на вид лошадка шла, плавно покачиваясь, будто сочувствуя неопытному седоку; полированная кожа седла приятно холодила, и я, беспечно распустив поводья, озирался по сторонам. Наверное, любой мальчишка-горожанин испытывал бы примерно то же, что испытывал я в тот удивительно ласковый день, когда щедро припекало солнце, а сбоку, навстречу нам, несла свои бурливые волны река.

Левый берег реки был значительно положе нашего и перемежался то песчаной лысинкой, то сероватыми валунами. Иногда песок и валуны сменялись низкорослым кустарником, подступающим к самой воде. Река причудливо изгибалась и порой так неожиданно свертывала в сторону, что я, как ни старался, не мог разглядеть, куда исчезала ее блестящая лента: она вдруг обращалась в озеро. Казалось, еще немного, и мы приедем к озеру, но стоило проехать с десяток шагов, и озеро снова развертывалось в реку. Она улыбалась солнечным песчаным берегом или столь же неожиданно хмурилась густыми зарослями тальника. В одном ее месте противоположный берег встретил меня большущей пышнокудрой ветлой. Согнутая в дугу, наверное, в два-три обхвата, ветла нависала над водой и почти доставала своей вершиной до середины реки. Я так загляделся на эту красивую арку, что, когда из орешника с шумом вылетел фазан, я чуть было не свалился с лошади. Хорошо, что отец, оказавшийся рядом, вовремя успел придержать меня.

– Осторожнее, сынок, – сказал он, – эта птица имеет привычку пугать лошадей, особенно петухи.

И тотчас мерин шарахнулся в сторону – из-под его копыт вырвался крупный рыже-красный фазан-петух. Он показался мне гораздо больше того, который разгуливал возле Коськиного сарая.

Плато постепенно сужалось, а потом как-то внезапно оборвалось, сменившись склоном сопки. Она была совсем не синей, эта сопка, какой казалась издалека, а густо-зеленой, поросшей дубняком и орешником: кое-где белели стволы обыкновенных березок и темнели стволы железных берез. К полудню дорога – если можно назвать дорогой нетронутую целину – стала настолько узкой, что две лошади не могли идти рядом, и я все время придерживал свою лошадку, которая норовила столкнуть отцовского мерина с обрыва. У меня даже заболели от этого руки. А может быть, это мне только казалось, и попросту я устал ехать в седле. Наверное, было забавно смотреть на меня, когда я на привале с трудом слез с коня и, прихрамывая, долго разминал ноги. Теперь мне уже не очень хотелось снова ехать на коне.

Отдых был непродолжительным: лошадей даже не расседлывали, а лишь ослабили подпруги да разнуздали с тем, чтобы и они могли утолить голод. Костров не разводили, завтракали консервами. Кто-то бросил пустую банку в речку, его примеру последовали другие. Банки долго не тонули, плыли, поблескивая на солнце. Я начал было считать их, но, насчитав штук пятьдесят, сбился и запустил в воду и свою. Она упала вверх дном и тут же утонула. Мне отчего-то сделалось неприятно, и я стал смотреть на небо, по которому стремительно неслись облака. Должно быть, там, наверху, был сильный ветер, он гнал облака на северо-восток, туда, где синели сопки, где ждали нас несметные сокровища ангуонов. Отец тронул меня за плечо и шепнул:

– Смотри!

Мы сидели с ним на склоне пологого холма, поросшего мелким кустарником, и в первый момент я ничего не заметил, кроме розоватой куртинки таволги, над которой вились шмели. Взглянув же повыше, я вздрогнул от изумления и замер: прямо над нами стоял изюбр. Он, должно быть, хотел спуститься к водопою, увидел людей и тоже замер от неожиданности. Широко раздвинув передние ноги и нагнув красивую, будто выточенную голову, увенчанную огромными ветвистыми рогами, он смотрел прямо на меня. Не знаю, наверное, мне показалось, только я успел увидеть его крупные радужные глаза, а в них не испуг, а почти человеческое любопытство: интересно, мол, знать, что это за двуногое стадо пожаловало сюда? Мгновение изюбр стоял, как изваяние, будто застыл, но в следующую секунду вздрогнули, катнулись мышцы по его упругим ногам у самой груди, и он, чуть подавшись назад, взметнул рога. Дальше произошло нелепое: вместо того чтобы взмыть всем телом кверху и умчаться, ломая могучей грудью сучья, изюбр уронил голову и медленно начал сползать вниз…

Я не слышал выстрела, продолжал смотреть на изюбра и даже не изменил позы: так внезапно одно видение сменилось другим. Полный жизни и силы лесной исполин – и это нечто несуразное с вытянутыми ко мне, прямыми, как жерди, ногами… Теперь я мог потрогать его рога, так близко от меня очутилась красивая даже в смерти голова, уткнувшаяся в розоватые цветы таволги.

– Хотел бы я знать, кто тот слепой мерзавец, который посмел выстрелить в него, – глухо проговорил отец и, поднявшись, отошел в сторону.

– Если угодно, этот мерзавец я, – раздался надо мной хриплый голос. Над изюбром склонился Шрам, ощупал рога, похлопал по шее, осклабился: – Ха-ха, пудов пятнадцать верных, жаль, у нас, кажется, не осталось времени для того, чтобы освежевать эту великолепную тушу. Между прочим, господин проводник, полвека назад я с удовольствием бы проткнул вас шпагой, дабы внушить некоторым штатским уважение к званию русского офицера. Но вы не огорчайтесь, при случае я непременно воспользуюсь карабином. Непременно воспользуюсь…

Я стоял над поверженным животным, не в силах отвести взгляда от его головы, свернутой набок тяжелыми рогами. Изюбр по-прежнему смотрел на меня, только теперь смотрел одним глазом, выпуклым, утратившим радужный блеск.

Звякнули о котелки карабины, заскрипели седла. Карательная экспедиция двинулась дальше, туда, где синели сопки.

Что ждало нас у этих неправдоподобно синих сопок?