Текст книги "Дочка людоеда, или Приключения Недобежкина [Книга 2]"

Автор книги: Михаил Гуськов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава 2
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОЙ ДОЧЕРИ

Закрыв за собой дверь подъезда, Варя взялась за ручку лифта, но передумала и медленно стала восходить по ступенькам своей Голгофы, оттягивая миг встречи с матерью. На глаза ее набегали слезы раскаяния и сердце холодили угрызения совести.

– Что я скажу маме? – она горько усмехнулась, замерев у окна, в створках которого так недавно Недобежкин разглядывал два образа: Варин и Элеоноры Завидчей. Взгляд скользнул по странно оплавленным ступенькам, которые опалил недобежкинский кнут, когда он опробовал его действие перед тем, как вручить Варе рубиновый аграф. Девочка-шестиклассница с верхнего этажа прошмыгнула легкой птичкой мимо нее, влюбленно вспыхнула и с нижнего пролета оглянулась на предмет своего обожания. Все девочки их дома, начиная с четвертого класса и кончая первым курсом института, были влюблены в Варю Повалихину, караулили у подъезда ее выходы, обсуждали ее прически, наряды и воздыхателей.

Шестиклассница обратила внимание на короткую, тончайшей выделки, тунику, греческие сандалии с золочеными ремешками, венец в золотисто-каштановых, уложенных башенкой, волосах.

– У нее вместо сумочки колчан с тремя стрелами! – ахнула девочка, – и лук в руке. Как это модно! Она страдает от любви, у нее слезы на глазах.

Влюбленная в Варю шестиклассница, не смея больше задерживаться, чтобы не выдать себя, побежала вниз, торопясь поделиться своими открытиями и чувствами с подругой из восьмого подъезда.

Несчастная людоедка сделала вверх еще несколько шагов и снова остановилась, пронзенная очередным уколом в сердце.

– Что я скажу своему сыну, когда у меня будет сын? Он спросит: «Где мой дедушка?» И что я ему отвечу?

В ее душе пронеслись какие-то стихи из Пушкина о терзаниях Онегина после дуэли с Ленским.

– А ведь это не дуэль, то, что случилось у меня – это еще хуже. Онегин убил друга, а я даже не убила, я съела собственного отца.

Варя повернулась и побежала вниз, спасаясь от объяснений с матерью.

– Нет! – остановила она себя. – Я должна сообщить маме, что произошло. Ах, она так обожала папу. Еще вчера жизнь была такой прекрасной.

Варенька-Валя снова стала подниматься по ступенькам.

– Я сделала это ради Аркадия, а он об этом даже не знает. Он вообще любит другую женщину. Еще в пятницу был влюблен в меня, а теперь боготворит эту гордячку и злодейку.

Издав у самой двери такой жалобный вздох, что даже кирпичи, из которых был сложен Варин дом, и те прониклись жалостью к бедной девушке, Варя вынула из колчана оставшиеся три стрелы и вытряхнула из него, как из сумки, на ладонь ключи и студенческий билет. Увы, даже ключ после всех событий ночи в Архангельском оплавился, погнулся и частью заржавел и не пролезал в замочную скважину, а студенческий билет оказался прожжен, залит кровью и прострелен в двух местах, только фотография студентки класса чистоты была нетронута – с нее смотрело на Варю, сияя в лестничной полутьме, невинное, доброе, прекрасное лицо совсем другой девушки.

– Такой мне уж не быть никогда – вот что ты наделал, Аркадий! – подумала Варя и позвонила в дверь.

На пороге ее встретила Марья Васильевна.

– Варя! – трагически воздела она руки, на ее сладчайших глазах блестели слезы.

Дочка сразу догадалась, что мать уже узнала о случившемся.

– Как ты могла?! Ты, чистая, непорочная девочка, как ты могла поднять руку на собственного отца? Даже не руку. Если бы ты подняла руку, но ты оскалила зубы. Я думала, что ты проживешь жизнь как порядочный, высоконравственный, достойный человек. Кто бы мог подумать, что в тебе так трагически проявится твой инстинкт?

Марья Васильевна скомкала в руках платочек и высморкалась:

– Нет, я не могу прижать тебя к своей груди.

Злая волшебница отстранилась от дочери, мечтавшей прильнуть к материнскому сердцу, чтобы выплакать на нем всю боль и весь ужас случившегося.

– Пойди, неблагодарная дочь, посмотри, что ты сделала с отцом!

Марья Васильевна за руку потащила Варю, ожидающую увидеть в кабинете нечто страшное, и распахнула дверь. В отцовском кресле сидел человек – это был съеденный Андрей Андреевич Повалихин!

– Папа! – радостно воскликнула Варя, бросаясь к отцу. – Ты жив, какое счастье!

– Да, жив, – холодно отозвался Андрей Андреевич, отстраняясь от дочери, – но ты сделала все, чтобы погубить меня!

Андрей Андреевич упал головой в ладони.

– Горе мне, горе, какой позор, меня съела собственная дочь. Если бы не Агафья, которая в самый последний момент выхватила меня из твоего рта, вместо своего отца ты бы теперь видела пустое место. Впрочем, я и есть пустое место!

Андрей Андреевич всхлипнул и бурно разрыдался.

– Как ты пустое место? – захлопала глазами Варя. – Ты, слава Богу, жив!

– А так, меня увалили из Бокситоэкспорта и выгнали из партии. Встает вопрос о конфискации дачи, бани и яхты. Я под следствием. Хорошо, что «Волга» записана на Машу.

– Вот чего ты добилась, приведя в наш дом этого монстра Недобежкина! – воскликнула мать. Ничего бы этого не случилось, если бы ты не прыгнула в ступу к негодяйке Агафье, спасибо ей хоть за то, что она не дала тебе съесть собственного отца.

Варя ничего не понимала. Еще в пятницу карьера отца была так хорошо устроена, ни о каком следствии не было и речи, а сегодня, в понедельник, после ночи в Архангельском, где она вроде бы съела своего родителя, все совершенно изменилось.

Это объяснялось очень просто. Оказывается, если людоедка съедает простого человека, то исчезает только сам человек, а все его имущество остается родным и близким съеденного, но если людоедка съедает собственного отца, то остается только отец, а все, чем он владел – от положения в обществе до последней яхты – исчезает в желудке дочери.

– Папочка, – бросилась дочь к ногам отца. – Клянусь тебе всеми святыми, я не хотела тебя есть. Просто в тот момент, когда ты собирался проглотить Недобежкина, во мне сработал людоедский инстинкт. Прости меня, милый, дорогой папочка. А квартиру по закону не имеют права конфисковать. Но самое главное, ты жив! Какое счастье!

– Мама, – она подползла к ногам матери и, схватив ее за бедра, разрыдалась. – Мама, папа, если б вы знали, как я исстрадалась из-за своего поступка этой ночью. Если вы меня не хотите простить, я умру.

Варя без чувств хлопнулась на ковер, головой к ногам отца. Главное действующее лицо семейной трагедии выпало из разыгрываемого спектакля.

Однако недолго пришлось Вариным родителям упиваться своим горем, проклиная легкомыслие дочери. Не самое дочь, которую они продолжали любить до безумия, а только легкомыслие да свою злосчастную людоедскую судьбу. Казалось, их отчаянию не было предела, – и тут в стенку постучали. Да, именно не позвонили, а постучали. Потом постучали в стенку справа, потом в стенку слева, потом сама собой распахнулась парадная дверь, потом распахнулась дверь в прихожую и Андрей Андреевич и Марья Васильевна увидели длинный-длинный тоннель, по которому шли несколько зловещих фигур, гремя цепями.

– Встречай, Повалихин, гостей, – в комнату ввалился Бульдин с двумя не то понятыми, не то телохранителями, – за дочкой твоей пришли. Нечего сказать, хорошую ты себе смену воспитал, вместо того, чтобы людей жрать, она начала с родного папочки, а кончила прихватами да оборотнями, за вчерашний вечер тридцать одну душу сгубила, племянника зевесова орла стрелой прикончила. Вон лук-то еще и сейчас в руке держит!

Только теперь Марья Васильевна и Андрей Андреевич обратили внимание на странный наряд своей дочери и на золоченый лук, который она сжимала в руке.

Бульдин наклонился над бесчувственной девушкой.

– Судить ее будем, – мрачно усмехнулся Бульдин и вырвал лук из девичьих пальцев. – Нашим судом.

Андрей Андреевич, дотоле переживавший за свою судьбу и за крах своей карьеры, ярко представил, какие муки грозят его дочери, и своя участь показалась ему райским блаженством по сравнению с тем адом, который ждал ею дочь. Родительское сердце нарисовало десятки и сотни унижений, которые предстояло перенести его Вареньке.

– Не дам! – вскочил Андрей Андреевич. – Дети за родителей не отвечают. Это все я. Это мои гены. Она действовала инстинктивно. Отойдите от девочки! Не прикасайтесь к ней.

Бульдин передал золотой лук своим подручным и хотел поднять на руки бесчувственную Варю, но Андрей Андреевич оттолкнул его и встал, загораживая дорогу.

– Не подходи, или я тебя съем! – вымолвил он наконец свою угрозу.

Бульдин мерзко, по-шпионски рассмеялся.

– Сожрал один такой, да не так его звали. Ты теперь никого не сожрешь. Тоже мне, людоед выискался. Был людоед – да весь вышел. Съели тебя, Повалихин, собственная дочка съела.

Он кивнул молодцам:

– Уберите его, ребята.

Молодцы схватили Андрея Андреевича под руки и так притиснули к секретеру, что на полированных дверцах полопалась инкрустация.

– Маша, не делай этого! – рванулся Повалихин, пытаясь удержать жену от необдуманного поступка, но было поздно.

Марья Васильевна, защищая дочь, отправила в рот сначала того понятого, что держал Андрея Андреевича за правую руку, потом того, что держал за левую руку, потом схватила за туловище Бульдина. Тот сразу в руках людоедки сделался маленьким и жалким, еще миг – и он бы исчез за жемчужными зубами разъяренной матери, но Андрей Андреевич упал перед женой на колени.

– Маша, я тебя умоляю, не делай этого, если ты съешь еще и Бульдина, они тебе этого не простят, он внучатый племянник Чечирова и троюродный брат Рябошляпова, любимец Агафьи. Это только усугубит Варину вину.

Марья Васильевна повертела перед ртом верещавшего от страха Бульдина и, сдавшись на мольбы мужа, поставила Бульдина на пол. Как только он коснулся подошвами пола, сразу же принял обиженно-высокомерный вид, потом одернул галстук и побежал прочь из квартиры Повалихиных на свет, видневшийся в конце длинного черного тоннеля.

– Вы мне за это ответите, вы за все ответите! – мстительно выкрикнул он.

Двери в кабинет, прихожую и на лестничную клетку сами собой захлопнулись, и все смолкло в квартире людоедов. Варя открыла глаза и слабым голосом спросила:

– Что со мной?

– Все в порядке! – ответите Марья Васильевна, гладя волосы дочери.

– Все в порядке, – прощающим тоном ответил Андрей Андреевич, склоняясь над дочкой.

Варя улыбнулась и счастливо прошептала:

– Я хочу спать.

Андрей Андреевич подхватил ее на руки, чтобы унести в спальню, но уснуть в собственной постели его дочери не было суждено. На балкон с раздраженным грохотом опустилась ступа Агафьи, и костлявые пальцы забарабанили в окно. Впрочем, дверь в комнату была открыта, и древняя старуха, кряхтя, прошмыгнула в комнату. За истекшую ночь Агафья постарела еще лет на двести и выглядела гораздо хуже обычного, но глаза ее блестели хитро, молодо и очень кровожадно.

– Ждгавштвуй, племянничек, – прошамкала баба-яга, потом, спохватившись, достала из передника вставную челюсть и, сунув ее в рот, заговорила, перестав шепелявить:

– Здравствуй и ты, Маша, только Варьку, хочешь не хочешь, отдать придется. Нас с ней судить будут. Ее за то, что она стрелами много Элеонориных слуг поколола, меня – за то, что я ей помогала. Так что с обеих нас шкуры спустят. Мне, конечно, не впервой, а Варьке будет тяжеловато.

– Агафья Ермолаевна! Что вы говорите, у девочки и так душевная травма, она пережила такой стресс! – умоляюще воскликнула Марья Васильевна.

– Брось, брось, Маша, сантименты разводить, мы же не люди. Варька у тебя дивчина крепкая. Подумаешь, немножко переволновалась. Ну случилось у нее приключение романтического характера, постреляла немного из лука, на лошадях поскакала, ночку одну не поспала, по юности да по глупости чего не бывает, покуролесила – так у нее организм молодой, крепкий и кожа тонкая. Да ее как ажурные чулки, с Варьки снимут, ничего страшного – нарастет. Это у меня кожа старая, задубевшая, ее с мясом отдирать придется.

– Что ты такое творишь, Агафья Ермолаевна? Пожалей девочку, ты ведь ее крестная.

– Не могу, Марья Васильевна, не могу. Да ты поставь свое сокровище на пол, Андрюшечка, пусть она сама за себя отвечает, небось, она совершеннолетняя.

Отец поставил Варю на пол. Она одернула тунику и вопросительно взглянула на бабу-ягу, сжимающую в руке помело.

– Был у нас уговор, Варька, что ты меня будешь слушаться?

– Был, бабушка.

– Помогла я тебе, чем могла?

– Помогла, бабушка.

– Рискнула я для тебя своей шкурой?

– Рискнула, бабушка.

– Предупреждала я тебя, что отвечать придется?

– Предупреждала.

– Согласилась ты из людоедок в бабы-яги перейти?

– Согласилась.

– Так пойдем со мной, и вы ее останавливать не могите. Пойдем, Варька, вместе ответ держать будем.

Варька подбежала к матери и бросилась ей ка шею.

– Мамочка, я должна идти. Агафья Ермолаевна добра мне желает, ей обидно будет, что она для меня старалась, а кожу с нее одной сдирать станут.

Марья Васильевна бросилась в ноги к старой ведьме, прося ее сохранить Варе жизнь. Но та, безжалостно оттолкнув мать, потащила девочку к ступе, и они вдвоем взмыли в синее московское небо.

Глава 2
ПЕРВЕЙШАЯ ПОМОЩЬ РАНЕНОМУ —
РЮМКА ВОДКИ!

Было совсем рано, когда двое громовцев приземлились на венике на площади сада ЦДСА рядом с домиком лебедей. Волохин, который в полете потерял сознание, от легкого толчка начал бредить.

– Саша, Александр, Сашка! – склонился над Волохиным Побожий. – Очнись! – упрашивал Тимофей Маркелович раненого друга, но тот глядел на него отсутствующим взглядом.

– Что делать теперь, Александр? Зачем мы сюда прилетели? Эх, надо было тебя в Боткинскую приземлить, а еще лучше – в Красногорский госпиталь. Дурья голова я. Кончается парень.

– Про какой он домик для лебедей говорил? Про кольцо какое-то в иле, про люк?

Маркелыч в отчаянии разглядывал пруд и домик для лебедей. Потом, верный клятве, чтобы не терять времени, прямо в одежде полез в воду.

– Эй, дядя! – закричал дворник, подметавший садовые дорожки. – Вот чумной, с утра уже надрался. Нельзя здесь купаться, да еще в одежде. Вот подожди, сейчас комендант придет, он тебе пятнадцать суток пропишет.

Маркелыч, не обращая внимания на угрозы, нырнул и вскоре нащупал железное кольцо.

– Была не была – притащу сюда Волохина. Я уже свое пожил, вместе утопнем, – решил старик, вылезая из воды. Подошел к Волохину, сунул за пояс свою клюку, веник и, подхватив раненого под мышки, дотянул до воды. Проплыв с ним метров восемь, нырнул, утягивая чуть живого друга на дно. Нашарил руками кольцо и из последних сил рванул на себя. Люк открылся, и двоих друзей водоворотом понесло в бурлящий пеной и пузырями колодец.

– Прощай, Лукерья Тимофеевна! – успел подумать Маркелыч и, крепко держа Волохина за одежду, понесся навстречу верной погибели.

Однако вместо того, чтобы задохнуться в ревущем потоке, они сказались вскоре в цветущем саду перед беседкой, в которой на ковре сидели, сложив ноги по-турецки, не то узбеки, не то таджики в тюбетейках и пили чай из пиал.

– Салям алейкум! – самый толстый и важный из них приветствовал Побожего, который поддерживал повисшего у него на плечах Волохина. Тот пришел в себя и недоуменно озирался. – Хвала Аллаху, пославшему нам гостей.

Послышались звуки бубна, и из кустов в танце выплыло шесть пар полуобнаженных гурии, пляшущих на чешуйчатых серебряных и золотых рыбьих хвостах, а может, это были ноги в странных шароварах.

– Пить будем, гулять будем. Султанат-ханум, кумысу гостям!

Еще одна турчанка выпорхнула к гостям и отпрянула, увидев кровь на груди Волохина.

– А где же дядя мой, Кузьма Егорыч?! – охнул Волохин, зажимая рану в груди. – Водяной? Я его племянник.

– Не знаю никакого Кузьму Егоровича! Я тут водяной! – стал сердиться узбек в тюбетейке, хватая с ковра бубен и ударяя в него. – Пить будем, гулять будем.

– Да куда ему пить, гулять! – возмутился Маркелыч. – Не видишь, разве, что он раненый.

– А я что, врач? – зло сощурив глаза и откладывая бубен, сказал толстый узбек-водяной. – Если болеешь – врача вызвать надо, хирург нужен, а я водяной.

Узбек-водяной встал с ковра и подошел к Волохину. Девки с бубнами, притихнув, сбились в кучку.

– Кто из вас раненый?

– Вот он! – указал Маркелыч на Волохина. – Пуля у него в груди.

– Пулю не вижу. Что-то шевелится – вижу. Лягушку вижу. Ага, жабу грудную. Ай-ай-ай, какая большая жаба. С нехорошим ты человеком встретился, мил человек.

Узбек встал с ковра и махнул кому-то, прячущемуся за кустами.

– Пилип Пилипыч! – крикнул он, ударяя в бубен. – Охапкин!

Из-за гиацинтовых зарослей показался грузный мужчина в вылинявшей фуражке и в узбекском халате, накинутом на сталинский, защитного цвета френч.

– Слушаю, Садык Ибрагимович!

– Вот, Пилип Пилиппович, мешают нам симпозиум проводить, понимаешь ты, ворвались, говорят – раненые. Лечить требуют. А я что – врач разве? Я водяной. У меня порядок должен быть. Разберись с ними, Пилил Пилипыч, врача вызови, «скорую помощь», участкового, если надо, протокол составьте.

– Понял, ясно, Садык Ибрагимович! – послушно нахохлился Филипп Филиппович. – Сейчас разберемся и все устроим.

– Пройдемте сюда, товарищи!

Он помог Побожему отвести раненого друга в маленький павильон, смахивающий на вахтерскую будку. Разноцветные птицы, играя радужной чешуей, так и шмыгали в воздухе веселыми стайками.

А Садык Ибрагимович снова ударил в бубен.

– Вот черт нерусский! – выругался Филипп Филиппович, как только дверь павильона закрылась за двумя ветеранами. Он усадил Волохина на лавку, поближе к столику. – Узнаю наших, в органах работали? Стойте, ребята, да вы никак живые?

Филипп Филиппович Охапкин, выпучив глаза, уставился на двух друзей.

– Точно живые! – удостоверил он испуганно. – С того света! Как же вы сюда попали?

– Да вот он, видишь, раненый! – указал Маркелыч на полуживого друга, – уговорил меня к вам его доставить, а вижу теперь, что ошибся я: надо было в Склифосовского везти, а еще лучше в Красногорский госпиталь.

– Дядя мой – Кузьма Егорыч, водяной, где? – слабо вопросил Александр Михайлович. – Он бы меня враз вылечил.

– Кузьма Егорыч?! – встрепенулся охранник. – Так вы племянник Кузьмы Егорыча! Дак они теперь здесь больше не служат. Они теперь целой рекой руководят. Их сначала, было, на Царицынский пруд перекинули, а потом, хвать, и Москву-реку поручили. Они теперь, как бы это вам объяснить, ну, почитай, что кандидаты в члены Политбюро.

Схватывающему все на лету Побожему кое-что стало проясняться.

– А вы как же здесь оказались?

– Почему я не с Кузьмой Егорычем?

Охранник в сталинском френче быстро расстелил на столе рушник, поставил бутылку водки, грибки, малосольные огурчики и три хрустальные стопки.

– Да из-за этого косого черта. Дочка у меня захотела податься ка конкурс в морские царицы. Я свою должность и продал, чтоб ее снарядить: купальники там, хвосты. Теперь жалею. Жена меня подоила. Мы, говорит, всю жизнь мучились, пусть хоть дочка поживет. А этот Садык Ибрагимович, ей-ей, не покойник даже. Ей-богу! – заговорщически прошептал Филипп Филиппович и сплюнул. – Такая мерзость! Кругом сплошная коррупция! Нажился там на фруктах и сюда живым пролез, торгаш. Я к нему присматриваюсь. Чует мое сердце, неспроста он здесь. Цветы с кустов кто-то по ночам охапками срезает. И яблоки трясет. Опять же, птиц вроде как меньше стало. Все на рынок тащит.

Филипп Филиппович в сердцах разлил на троих и протянул стопку Волохину.

– На, выпей со знакомством. Как звать-то вас?

– Нельзя ему! – отвел Побожий руку юного пенсионера, потянувшуюся за стопкой. – Он помереть может. А звать меня Тимофей Маркелыч.

– Чудак ты, Маркелыч! – усмехнулся охранник. – Раз уж он живым на этот свет попал, то как же он помереть сумеет?

– Пей, пей, Александр Михайлович, – подбодрил он раненого. – Это на здешних целебных травах настояно, пулю враз растворит. У нас тут воздух такой, что всякая ржа в человеке вмиг выветривается, а уж если внутрь принять – эффект стопроцентный. Ну-ка, отведи руку от раны! – приказал охранник с видом светила медицины нависая над Волохиным, – точно, затянулась! Я же говорю: воздух у нас шибко здоровый, не то что у вас, на том свете.

Побожий тоже наклонился над другом, исследуя рану. Точно, кровь течь перестала, и даже кровяная корка уже кое-где отвалилась, открывая красноватый рубец.

Все трое выпили. Волохин, обнадеженный консилиумом из двух ветеранов, сел попрямее и прислушался к внутренним органам. В легких что-то забурлило, наподобие откупоренной бутылки боржоми, на губах у него показалась пена, он зашелся кашлем, покраснел и вдруг выплюнул сгусток крови, который с металлическим треском врезался в стену.

Охранник быстро налил еще рюмку и почти насильно влил ее в горло Волохину. Внутренности вновь обожгло спиртом, и блаженное тепло разлилось по всем членам многострадального громовца.

– Так и есть! – охранник подхватил на чистый носовой платок сгусток отхаркнутой крови и поднес к глазам Побожего, чтобы тот удостоверился.

– Видишь пулю? Сама вышла. Первое дело раненому – рюмку водки!

Маркелыч двумя пальцами подхватил пулю и, повертев ее перед глазами, сунул в свой носовой платок.

– Сашка, ну как ты? – вопросил он товарища.

– Полегчало, Маркелыч! Жить можно. Ей-богу, полегчало. Налей-ка мне третью, Филипыч. Не знаю, как и благодарить вас обоих, что жизнь мне спасли.

Филипп Филиппович рассмеялся:

– Чудак ты, Александр, – жизнь спасли? Сейчас бы преставился, дядя бы тебе такую жизнь устроил, как на том свете говорили: «Помирать не надо», а ты: «Жизнь спасли». Ну да ладно. Раз благодарствуешь, выпьем по третьей, а потом я вас домой отведу. Погостите денька два, переночуете, а уж потом отправлю вас к Кузьме Егорычу.

– Да нет, нам домой надо. Меня Лукерья Тимофеевна ждет, – запротестовал бравый отставник МВД. – У нее там окрошка прокиснуть может.

– Ничего не знаю – вы мои гости! – добродушно-угрожающе рявкнул Филипп Филиппович. – Хотя бы на посошок, а выпить-закусить надо.

Только заставив друзей-громовцев солидно отобедать и отужинать осетрами, налимами, стерлядями, гребешками под заливной глазурью, подливками и соусами из водорослей и водоплодовых, изрядно угостив их диковинными наливками и настойками, Филипп Филиппович решил самолично вывести ветеранов потайными ходами из подводного царства на свет божий. Маркелычу он завернул с собой гостинец – огромного копченого осетра, Волохину сунул под мышку здоровенного налима и дал в руки штоф «Рыбьего жира» – особой подводной водки, наподобие «Столичной», – для продолжения лечения или на всякий случай, если его еще раз заденет нехорошая пуля.

– Тут идти недалеко! – объяснил Филипп Филиппович. – Ох, открутит мне голову Кузьма Егорыч, что я вас не задержал. Так никак не можете хоть на три денечка остаться, ну хоть на денек? А, Маркелыч?

– Филипыч, ты же бывший работник органов, должен понимать, нас там наверху Дюков ждет, ГРОМ, я же тебе рассказывал все, как есть.

– Ну, бывайте! За этой дверью ход в аферийское посольство, оно уже лет двадцать пустует. Охраны там только три чудака и милиционер в будке. Посередине залы для приемов стоит огромный стол, вмурованный в пол, под этим столом два люка, из одного вы как только вылезете, так напротив сразу же другой откроется, ныряйте в него и выберетесь уже за территорией посольства, в глухом дворе на Спасоголядьевской улице. Все поняли? На самый крайний случай там на ножке стола вертушка есть, чтобы люки открывать, если что, сообразишь, Маркелыч, а, вообще-то, живые от мертвых – отрезанный ломоты.

– Исключения подтверждают правила! – показал свою понятливость и ученость хитрый Маркелыч, подмигивая Волохину.

Поправив веник, чтобы сподручнее было шагать тайным ходом, Побожий обнялся с Филиппом Филипповичем. Волохин шагнул к водяному человеку.

– Спасибо, Филипп Филиппович, что спасли мне жизнь, я этого век не забуду, – со слезами на глазах прощался молодой пенсионер со своим избавителем.

– Дурак ты, Волохин, ей-ей дурак, такой жизни лишился, дядя у него Москвой-рекой заведует, а он хочет Родине послужить. Нет, видно, пока человек не помрет, он не поумнеет. Ну, с Богом!

Филипп Филиппович тоже смахнул с глаз слезу, хоть он и хорохорился, а прощаться мертвому с живыми всегда тягостно и душевно грустно.