Текст книги "Чертово колесо"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Лялечка, не отрываясь, смотрела на приосанившегося Сатану. Тот, держа в мощной лапе фужер, полный коньяка, перешел на традиционные тосты. Вообще он всегда пил только так: водку – чайными стаканами, вино – пивными кружками, а коньяк – фужерами. Нугзар с интересом наблюдал за тем, как Лялечка, влюблено глядя на Сатану, подавала ему спички, когда он хотел прикурить (а курил он беспрерывно), придвигала ему еду, чтобы он закусывал, вытирала ему пот со лба, когда он вливал в себя очередной фужер, разворачивала салфетки, когда у него с бутербродов летела на пол буженина и брызгала икра. Сатана явно произвел на нее впечатление.

– Сатана, – сказал ему Нугзар тихо. – Пожалей сегодня эту девочку. Посмотри, как она на тебя смотрит! Она же влюблена в тебя!

– Разве я собираюсь ее обижать? – удивился Сатана.

– Видно, что она недавно на промысле…

– Ну и что? Она мне очень даже нравится. Я сделаю ей приятно, вот и все. И еще дам денег. Она должна быть рада. Что тут плохого?

Наташка и Машка внимательно слушали непонятную для них речь, пытаясь уловить, не завязывается ли тут какая-нибудь перепалка. Когда имеешь дело с кавказцами, надо держать ухо востро. Они вспыхивают по любому поводу, например, из-за того, кто с кем раньше переспит. Ну, какая разница? Все со всеми переспят! Так нет же, обязательно надо подраться!

А Нугзар и Сатана продолжали:

– Тебе не бывает жалко их? Ты мучаешь их, делаешь им больно, – говорил Нугзар.

– Они только этого и хотят, всю жизнь об этом мечтают. Шведка так и сказала, что всю жизнь мечтала, чтобы ее как следует ремнем отпороли и в задницу трахнули…

– На каком языке, интересно, она тебе открыла это?..

– Руками показала, на каком!..

– Значит, ты уверен, что любой женщине всегда приятно быть с тобой? – удивился Нугзар.

– Конечно, а чего им неприятно? Я еще не встречал такой, – бесхитростно объяснил Сатана, проводя пальцами по напомаженной Лялечкиной щеке, отчего ресницы у Лялечки закрылись сами собой, и она вздохнула глубоко, как под гипнозом.

Выяснилось, что кончился коньяк. Сатана что-то рявкнул официанту, который крутился возле стола, ожидая приятного момента расчета. Но буфет был уже на запоре.

Тогда Сатана подозвал томного кудрявого валютного официанта в вышитой толстовке, который торчал со своей тележкой у выхода. Кинул доллары, взял две бутылки коньяка и пару блоков «Мальборо».

– Это уже много! – официант попытался задержать рукой второй блок, на что Сатана вскинулся:

– Ты чё, козлина, лапы распускаешь?

– Не связывайся! – блеснул глазами Нугзар и кинул еще денег. – Этого хватит?

– Вот сейчас в самый раз! – удовлетворенно произнес официант.

– Ну, все, Лялечка, бери своих подруг, продолжим в номере, – сказал Нугзар. – Вы идите с Сатаной, а я расплачусь… с кем следует…

Лялечка сделала подругам знак. Те, быстро собрав со стола в сумки все, что можно унести, отправились за Сатаной, а Нугзар расплатился и вышел в холл. Валютный официант со своей тележкой курил возле туалетов.

Нугзар постоял, подождал. Улучив минуту, когда холл опустел, он быстро оказался лицом к лицу с официантом и резко втолкнул его в туалет.

– В чем дело, граж… – попытался произнести тот, но на него обрушилась такая тяжелая пощечина, что он согнулся пополам.

– Ты что себе позволяешь, гнида? Перед бабами позоришь, из рук сигареты тянешь? – бил его Нугзар. – Разве тебя не учили быть вежливым с клиентами, скотина?!

Официант попытался закрыть голову руками. Тогда Нугзар крепко схватил его за кудри и пару раз ткнул лицом в писсуар:

– Знай свое место, ублюдок!

Зашвырнув избитого официанта в кабинку и заперев дверцу, он исчез в одном из лифтов.

19

Художник, вернувшись утром с какой-то попойки, нашел дверь мастерской взломанной, а внутри все перевернутым и перебитым. Начал звонить приятелям, но никого не застал – откликнулся только Тугуши, скучавший у себя в кабинете. И приехал через полчаса, столкнувшись во дворе с Анкой, которая, еле волоча ноги, тащилась к Художнику в поисках какой-нибудь отравы.

Втроем они стали осматривать погром и постепенно пришли к выводу, что кто-то вломился в мастерскую – очевидно, в поисках ангидрида или хаты – и в припадке неистовства изрезал ножом картины, перебил посуду и сломал нарды.

Художник, со слезами на глазах, ошарашено смотрел вокруг. Анка и Тугуши убирали обломки и осколки, подавленно переговариваясь и пытаясь понять, кто это сделал.

– Подонки, скоты! – ругался Тугуши. – Ну, вошли, ну, укололись, но зачем гадить, картины резать, посуду бить?

– Может быть, кто-нибудь из твоих художников? Из зависти? – предполагала Анка, которая была уверена, что Художник – непревзойденный мастер. – В принципе, зачем морфинистам лишний шум? Они бы укололись, и все!

Когда за диваном обнаружились женские трусики и обгоревший лифчик, а под диваном – пустые бутылки из-под водки, картина стала яснее – дикая пьянка с бабами, которых, очевидно, было некуда вести. Будь Художник в мастерской – и ему бы перепало. А теперь…

Он не отходил от изрезанных холстов, тупо пытаясь склеить края порезов липучкой. Мягкий и мирный, Художник был подавлен таким изуверством и дрожал, представляя себе, как эти дикари издевались над его картинами. А то, что происходило именно так, стало ясно при более тщательном осмотре – на одной из картин у женской фигуры были вырезаны живот и промежность, на другой – проткнуты глаза, а еще две работы были обуглены – их поджигали…

Наконец все уселись, уныло закурили.

– Надо уколоться! – сказал Тугуши, привыкший решение всех задач начинать именно подобным образом, и стал ерошить свой рыжий бобрик, потому что сказать «надо уколоться» легко, но где найти деньги и отраву?

– Хорошо бы, – поддакнула Анка. – У тебя какого-нибудь вторяка не заныкано, на самый черный день?

Художник вдруг вспомнил:

– У меня в кладовке третьяки есть, много третьяков!

– А их можно варить? Они кайф дают, эти третьяки? – У Тугуши шевельнулась надежда, хотя от третьяков ожидать ничего нельзя.

Анка тоже встрепенулась, но инстинктивно, – по опыту тоже понимала, что из жатых-пережатых третьяков ничего путного не выйдет.

– Подкинуть может, плохо станет, – заметила она.

Но было уже поздно – все трое схватились за соломинку. Художник сбегал в кладовку. Они осторожно высыпали содержимое полиэтиленового пакета на газету. Анка встала по-собачьи и понюхала кокнар.

– Растворителем пахнет, – сообщила она и, поворошив его, добавила: – Влажный еще.

– Ничего, мы его высушим! – с воодушевлением сказал Художник.

– А кто сможет сварить? – недоверчиво спросила Анка, не вставая с колен.

– Я! – важно ответил Тугуши.

– Припасы есть?

Художник обследовал битые банки и пузырьки. Выяснилось, что несколько ампул аммиака остались целыми. Немного ангидрида он еще раньше запрятал среди банок с красками. Тугуши побежал в магазин за растворителем.

Некоторое время Художник и Анка смотрели на бурый кокнар. Иногда Анка ворошила его, а Художник, следя за ее обцарапанной, замозоленной от уколов клешней, вдруг с болью вспомнил, какая это была красивая рука раньше, давно, когда он любил Анку и они вместе ходили в кино и ели фруктовое мороженое за семь копеек.

– Он почти мокрый, зачем ты запихал его в пакет? Чтобы сопрел? – прервала его воспоминания Анка. – Давай высушим его в духовке! Там он быстро высохнет.

– Давай, – согласился Художник.

Они высыпали кокнар на противень и сунули в плиту. Включили самый малый огонь. Вернулись к столу. Анка потянулась за сигаретами.

– Знаешь, кто умер?

– Кто? – испугался Художник.

– Манана. Помнишь ее? Курчавая такая, со мной в ЛТП была, с ворами все время путалась… Вчера хоронили. Передозировка. Помнишь, как она о своем здоровье заботилась? В день по пять раз ханкой кололась – а леденцов боялась: «Леденцы, – говорила, – на эссенции делают, для печени плохо!» Таблетки глотала пачками – а яйца из холодильника не ела: «Несвежие!» Гашиша выкурила тонну, а к орехам не прикасалась: «От них, – говорила, – зубы цвет теряют!» Представляешь? На кодеине сидела годами – шкурки с помидоров счищала: «Для желудка нехорошо!» А как она, бедная, мучилась, чтобы уколоться! У нее же в конце концов все вены сгорели. Раз – никогда не забуду – прихожу к ней за лекарством и вижу, как она, полуголая, вся в крови, ревет, извивается на кушетке, кричит, тут же ее сын плачет, а какой-то фраер пытается попасть ей в вену. Двадцать проколов сделал, а попасть не сумел, пока я не помогла…

Тут Анка насторожилась, повела ноздрями и со словами:

– Дым!.. Дым! – бросилась на кухню и завопила оттуда: – Пожар!

Выскочив за ней, Художник увидел, что из плиты – сзади, снизу, с боков – полыхает пламя. Не растерявшись, он схватил ведро, которое всегда держал набранным, кое-как распахнул ногой духовку и плеснул внутрь водой. Кокнар, шипя, погас. Пламя исчезло. Густо повалил дым.

Со двора закричали соседи. Художник кинулся к окну:

– Ничего, пирожки сгорели! В духовке грели пирожки, – потом тряпкой выволок противень и стал уныло рассматривать черную дымящуюся массу. Вода бежала из плиты во все стороны.

– Какие мы идиоты! Кокнар же раньше варили в растворителе, а растворитель – горючий, – наконец сообразил Художник.

Анка ворошила угли:

– Что теперь делать будем? Это разве годится? Говорила я тебе, зря ты его в пакете мариновал! Вот растворитель и не выветрился.

Они начали кое-как убирать воду. Анка, стоя с грязной тряпкой в руке, вдруг сказала с горечью:

– Тошно жить… Я проклинаю тот день, когда мне в первый раз сделали морфий! Ты же помнишь, какая я была девочка с бантами… На музыку ходила, на танцы… Надоело! Не могу больше, устала!

– Бросить надо.

– Как бросить?! – взвыла она. – Не могу! Сколько раз пробовала – не могу!

– Ладно. Нашла время. Давай лучше сольем воду с кокнара.

И Художник потащил противень к унитазу.

– Что теперь с ним делать? – спросил он, когда под слитой жидкостью обнажилась бурая масса.

– А черт его знает! Выкинуть жалко.

За этим занятием застал их Тугуши. Удивленно переступая через лужи, прижимая к груди растворитель, он ошеломленно слушал рассказ о том, как загорелся злополучный третьяк.

– Ничего, растворитель унесет всю грязь… – храбро сказал он, но, присмотревшись к кокнару, по-детски удивился: – Ух ты, какой он черный!

– Да, – покачал головой Художник, который ходил от порезанных картин к плите и обратно. – Весь обугленный. Стоит вообще с ним возиться? Плохой день сегодня. Может, сходим выпьем где-нибудь? На фуникулер поедем.

– Какой фуникулер? Я что, зря за растворителем бегал?.. Еле у мастеров в профилактике достал. Ничего, на пару заходов хватит, – бодро ответил Тугуши, пересыпал кокнар в тазик, залил растворителем и поставил на огонь.

– Отойдите! Не дай Бог взорвется еще! – попросил Художник, которому вовсе не улыбалось после погрома, пожара и потопа пережить взрыв.

– Ты бы лучше сигарету изо рта вынул, – огрызнулся Тугуши.

Через некоторое время они заглянули в бурлящий тазик.

– Чернота…

– Уголь варим, – с унынием проговорила Анка.

– Ничего, ангидрид все почистит, – бодрился Тугуши, вывалил дымящуюся массу в грязное полотенце и стал выжимать ее, обжигаясь и бранясь.

Следующий этап тоже не принес особых надежд – отжатая жидкость оказалась того же пепельно-черного цвета, что и сгоревший кокнар. Фильтровать раствор тоже было трудно – густая маслянистая масса не проходила сквозь ватный тампон, забивала его.

Когда, наконец, варево кое-как «дозрело», все трое стали молча смотреть на серую жидкость.

– Ну, кто рискнет? – наконец спросила Анка.

Тугуши озабоченно хмурился.

– Цвет что-то не того вышел… – пробормотал он сконфуженно. – А! – махнул он рукой. – Вытаскивай два куба!

Анка вытянула жидкость и сделала ему укол, а потом с волнением уставилась в его лицо. Он тоже озабоченно смотрел перед собой. Потом сделал вдох и выдох.

– Ну, что?.. – в два голоса спросили Художник и Анка.

– Ничего…

– Как ничего?

– Так. Ничего… Ну, может быть, словно кто-то по спине рукой провел, – сказал Тугуши. – И все. Даже закурить не тянет.

– Неправда! Ты порозовел немного! – воскликнула Анка. – Давай пузырь! – И она вколола себе три куба. Закурила сигарету.

Увидев это, Художник с хлюпаньем высосал из рюмки все, что там оставалось, хотя Анка успела предупредить его:

– Не надо! Ничего не дает. Вода!

– Но ты же закурила сигарету!

И с этими словами Художник вкатил в себя вязкую жидкость. Убедившись в справедливости Анкиных слов, он понуро положил шприц на стол.

– Да, укололись называется… – кусая губы, Анка терла руку. – Еще и подкинуть может. Засеки время – если кинет, то через полчаса.

Вяло поубирав тазики, они покорно уселись ждать. Первым, минут через двадцать, забеспокоился Тугуши:

– Что-то холодно стало… Знобит. Одеяло есть?

Не успел Художник полезть в шкаф, как Тугуши свалился на кушетку, подтянув колени к животу, и стал крупно дрожать всем телом.

– Все, началось… Значит, скоро и у меня… – обреченно смотрела на него Анка.

И действительно, ее уже начинало трясти. Она сжалась в клубок на полу и попросила что-нибудь накинуть. Пока Художник соображал, что бы ей дать, она натянула на себя половой коврик. Тут и Художник почувствовал волну смертельного холода, от которой задрожали и затряслись все мышцы и кости. Зубы стали биться друг о друга, как затвор винтовки. Нестерпимый холод жег изнутри и снаружи.

– Подкинуло, бля…

– Говорили же… пройдет…

– Ох, умираю, плохо…

– Вот он, горелый кокнар…

Их трясло все сильней. Тугуши заполз под матрас и бился под ним. Анка дрожала на полу, поверх коврика натянув на себя еще и тряпки, которыми они вытирали воду. Художник выволок из шкафа грязные простыни и замотался в них. Все в голос стонали.

– «Скорую» надо… – булькал Тугуши. – Умрем!

– Аспирин, цитрамон, анальгин, если есть! – из-под коврика звала Анка.

– Ничего нет. Ничего…

– Ай, мама! – стонал Тугуши.

Тут в подвал вошел Кукусик. Он с опаской огляделся, но когда увидел, что кроме троих полумертвых никого нет, осмелел и уселся посреди комнаты. Он был в хорошем настроении, беспрерывно курил и чесался.

– Что с вами? – поинтересовался он равнодушно. – Подкинуло? А где остальные?

В ответ – клацанье зубов и судорожные вздохи. Наконец Художник проговорил:

– Будь человеком, принеси анальгин в ампулах.

Кукусик, размышляя о чем-то, смотрел на них, потом сказал:

– Хорошо, сейчас…

На улице он оглянулся, воровато пошел к телефону-автомату. Но телефон был испорчен, трубка свисала до асфальта. Тогда, постояв некоторое время, озираясь и о чем-то напряженно думая, Кукусик направился к центральной улице, рассчитывая найти там работающий автомат. Номер милиции он помнил наизусть.

Когда вновь стукнула дверь подвала, Художник решил, что это вернулся из аптеки Кукусик с анальгином. Но это был лысый Серго. Мгновенно оценив ситуацию, он присвистнул:

– Ничего себе кайфуете!

– Серго, помоги, умираем! – простонал Тугуши из-под матраса. – Подкинуло! Анальгина бы, по ампуле… Кукусик проклятый ушел – и с концами.

– Кукусик? – переспросил Серго, будто впервые услышав это имя. – Давно вас трясет?

– Минут десять.

– Ну, через двадцать все пройдет, – успокоил их Серго.

– Сходи в аптеку, прошу тебя! – канючил Тугуши.

– Аптека далеко, а у меня нету машины, – менты забрали! – ответил Серго. – Из угрозыска. Я специально сюда заехал, чтобы предупредить.

И он кратко изложил суть дела: есть список, все известно, всем надо разбегаться.

– О Господи! – простонала Анка. – Этого не хватало!

– Вдруг они сейчас придут сюда! – запаниковал Художник, понимая, что ему, как хозяину притона, будет хуже, чем другим: все факты на него запишут.

– Что я на работе скажу? – плаксиво стонал Тугуши, поднимая голову из-под матраса, как черепаха. Он пытался встать, но судороги бросали его назад.

– Кто же закладывает? – спросил Художник, икая.

– Не знаю. Все мы в списке, – ответил Серго.

– Кто сдал?

– Неизвестно.

– Надо уходить! – запаниковал Тугуши.

– Поехали. Меня такси ждет.

Анка простонала:

– Я идти не могу. Оставьте меня, отлежусь… Если раньше сюда не пришли – чего им сейчас являться? Я останусь…

– Ладно. Кукусик анальгин принесет, поможет…

И Художник с Тугуши, с охами и стонами, потащились за Серго, а Анка, согнувшись, как обезьяна, поползла к кушетке, где влезла под матрас и разрыдалась в голос.

Опять менты, угрозыск? Опять на зону? Ей представился темный барак, и вонь немытых баб, и ночной скрип дрожащих нар, и грозное ворчание коблов, и визги ковырялок, и бесконечные драки, и суды над крысами. Интриги, скандалы, ссоры… И толстый краснорожий повар, который, прежде чем приняться за очередную жертву, водил ее в санчасть на проверку, а потом трахал ночами на кухне, среди жирных кастрюль и немытых котлов, перетаскивая с мясной колоды на мешки с гнилой морковью… Не сегодня-завтра повяжут опять, и все сначала… А сил нет ни на что – ни бросить, ни продолжать. Нет, на зону она больше не пойдет.

20

Инспектор Макашвили сразу после звонка Кукусика помчался в мастерскую к Художнику, но не нашел там никого, кроме лежащей под матрасом Анки.

«Профура какая-то», – подумал он и хотел уйти, но тазы, шприцы и банки остановили его. Он обследовал их, хотя и мало что понимал в этом темном деле. Удивился тому бардаку, который царил вокруг – что-то протекло, что-то сгорело. Подошел к дивану. Анка смотрела на него потухшими глазами.

– Кто ты такая? – спросил он. Та молчала. – Где морфинисты? – инспектор повысил голос, с брезгливостью рассматривая матрас в пятнах, под которым съежилась эта потаскуха.

– Ничего не знаю… Я больна, – выдавила Анка.

– Ты в ломке? Ну-ка, покажи руки.

Она не шевельнулась. Тогда он силой вытащил ее руки из-под матраса, разжал их и увидел бордово-красные шрамы и пунктиры уколов.

– Ничего себе! – пробормотал Макашвили. Таких страшных женских рук он еще не видел. – Вставай. Собирайся.

– Я не могу встать. Мне плохо.

– В ломке? – повторил он.

– Не имеет значения. – Она в упор посмотрела на него, и инспектор удивился красоте ее глаз.

– Плохо твое дело, девка.

– Без тебя знаю.

Помолчали… Макашвили ждал, что женщина начнет просить его отпустить, клянчить, канючить, предлагать себя, как это делали все морфинистки, с которыми он успел столкнуться, но она молчала, ничем не пытаясь помочь себе.

«Странная какая-то… Может, чем-нибудь больна? СПИД?.. Желтая как будто… Боткина?..» – подумал инспектор, и ему опять захотелось уйти отсюда.

Когда позвонил Кукусик и сообщил, что в мастерской у Художника собрались морфинисты, Мака сидел в кабинете один. Пилия куда-то уехал. Майор был то ли на семинаре, то ли в ресторане. «Сколько их там?» – спросил Мака. «Трое в ломке», – ответил Кукусик и повесил трубку. Мака решил нагрянуть и в одиночку взять все деньги. Но вот никого нет, только какая-то психопатка лежит под тряпьем. Глаза, правда, очень красивые… Нет, ее оставлять нельзя. Может, она – главная барыга? Но очень странная…

– Давай вставай! – приказал инспектор. – А то силой придется вытаскивать.

– Вот привязался… Кто ты такой? Куда вытаскивать?

– Как куда? В милицию, куда же еще? Имен не называешь, улик вокруг на три дела, руки в дырах… Я капитан Макашвили, инспектор угрозыска…

Анка кивнула:

– Ясно. Капитан. Не хочу никуда.

– Ах, не хочешь?! – Он сдернул тряпье и рывком поднял Анку с дивана.

Она дрожала, пытаясь опять накинуть на себя матрас.

– Тебе холодно? Жара на дворе.

– А мне холодно. Меня трясет, не видишь?!

Мака собрал улики в мешок. Анка стояла в растерянности. В какую-то минуту Маке стало ее жаль. «Как собака побитая… Затрахали ее тут, видно». Но он взглянул на ее изуродованные руки и громыхнул мешком:

– Пошли! – Наркоманов он терпеть не мог с детства.

Инспектор вывел несчастную во двор, усадил в машину, выехал на улицу. Он был уже не рад, что ввязался в это дело. Анка глухо попросила:

– Послушай, капитан, завези меня на секунду домой, с дочерью попрощаться.

– Вот еще новости! Чего тебе прощаться?

– Как чего? На срок же иду! С дочерью хочу попрощаться. Прошу тебя. Вот, возьми кольцо, золотое, только заедем на минутку… – Она протянула ему тоненькое обручальное колечко.

– Как оно уцелело у тебя? – усмехнулся Макашвили.

– Сама не знаю. Барыги не берут – маленькое уж очень.

– А ты сама разве не барыга?

Анка криво улыбнулась:

– Ты, видно, новый мент. Какая я барыга? Будь я барыга, я бы не валялась на подстилке, как псина, а по ресторанам шампанское пила с такими, как ты… Я чистая морфинистка. Весь город меня знает.

– Не чистая, а грязная! – поправил он ее и бросил колечко в карман. – Ладно. Зайди. Но я зайду с тобой вместе, чтоб не сбежала.

– Мне все равно, – безучастно согласилась она.

«Черт вас разберет, где барыги, где морфинисты! Был бы Пилия, он бы живо сообразил, что к чему!» – подумал Мака и опять вспомнил тихое время в транспортной милиции. Сиди себе, играй в нарды на солнышке, пока карманника или зайца не приведут, составь протокол – и дальше, в домино до вечера. А тут?..

– Может, и деньги у тебя дома есть? – с некоторой надеждой спросил он.

– Нет, денег нету. Если б были – я бы там не валялась, где ты меня подобрал.

– Плохо.

– Да, – согласилась она. – Здесь сворачивай, и вниз, до угла.

Он развернул машину через осевую и помчался в нужном направлении.

«Странная, – думал Мака, поглядывая в зеркальце и видя лицо Анки, похожее на маску. – В ломке, наверно… Уколоться дома хочет, чего же еще?..» Мысль о том, что если бы у нее нашлось, чем уколоться, она бы не лежала под тряпьем в мастерской, опять не пришла ему в голову. «А, пусть колется, все равно уж теперь…»

– Направо, налево, – говорила она. Мака послушно вертел руль, иногда исподтишка поглядывал на ее действительно чудесные глаза. Хороши… Но морщины, мешки, складки… Ему опять стало жаль ее: «Пропащая баба…»

Подъехали к старым домам. Остановились. «Пустить одну? А если смоется? Да пусть, возиться с ней еще…» – подумал инспектор. К машине подбежал мальчишка и прильнул к стеклу:

– Тетя Анка, дай жвачку!

– Нету.

«Анка!..» – вспомнил Мака. Такое имя было в списке. Нет, ее отпускать нельзя, могут быть неприятности. Он также вспомнил слова Пилии о том, что если невозможно получить деньги, то нетрудно – информацию. Стрекотнув ручным тормозом, он вновь посмотрел в зеркальце. Анка сидела неподвижно. Казалось, понимала, что творится в голове у капитана.

– Пошли.

В квартире был кавардак – в галерее все набросано, навалено, окурки, грязь. Из кухоньки тянуло тяжелыми запахами. Оттуда выглянула крошечная женщина. Неодобрительно покачав головой, сказала:

– Где тебя только носит, стерву?

В тесной комнатке у стола сидела девочка и что-то аккуратно писала в тетрадке. Подняла голову.

– Мама! Куда ты пропала? У меня контрольная по математике, я не могу решить без тебя!

Девочка подбежала к Анке, и Мака заметил, что у нее такие же красивые глаза, как у матери. Потоптавшись и увидев, что окна комнаты зарешечены, он вышел в галерею и сел на расшатанный стул. Осмотрелся. Мебель старинная, но обшарпанная, ветхая. Всюду лежали какие-то салфеточки, коврики, дорожки – очевидно, ими пытались прикрыть бедность, но салфеточки были такие грязные, а дорожки такие пыльные, что только усиливали ощущение нищеты.

«Что с нее возьмешь? Нищенка! Лишь время даром теряю…» Инспектор зевнул.

В соседней комнате Анка лихорадочно рылась в шкафу; дочь о чем-то спрашивала ее, она, не оборачиваясь, отвечала… Нащупала аптечку, а в ней – коробочки со снотворным. Одна, вторая, третья… Снотворного было много, оно осталось еще от любовника, убитого недавно на вокзале. Она схватила все, что нашла, сунула в карманы и лихорадочно обернулась к дочери:

– Сиди тут и не выходи!

Когда она прошла мимо Маки, он шепнул ей в спину:

– Смотри, не колись, хуже будет.

Анка скрылась за дверью ванной, бормотнув что-то. Накинула крючок. Запершись и оглядевшись, села на корточки и стала выдавливать таблетки прямо на пол. Потом собрала их в ладонь и, стараясь не смотреть в зеркало, забросила в рот.

Запивать водой из-под крана было трудно, она высыпала зубные щетки из стаканчика. Стаканчик вонял гнильцой, но Анка этого не замечала. Проглотила несколько пригоршней. Выпив все таблетки, Анка заметила пузырек с «но-шпой», которую принимала мать. Она высыпала и «но-шпу». Запила ее водой и оглянулась вокруг – нет ли еще чего? Но ничего, кроме треснувшей раковины и серой от старости ванны, где Анка в детстве так любила сидеть в пене и играть в кораблики… Собственно, она не изменилась с тех пор – изменилось все вокруг, а Анка осталась той же маленькой девочкой. Все, что было дальше – делала не она. А та, настоящая, лишь наблюдала… Но пришел конец – она не хочет больше наблюдать, надоело. Впереди ничего не светит, одно и то же… да еще тюрьма… Нет, хватит!

Когда Анка, чувствуя тяжесть в желудке, выбралась из ванной, не забыв спрятать упаковки облаток в мусорное ведро, дочь ждала ее с тетрадкой:

– Мама, не понимаю. Вот тут написано – один человек прошел расстояние из пункта А в пункт Б за три часа, а другой – в два раза быстрее…

– Значит, другой очень торопился, спешил! – рассеянно отозвалась она, целуя девочку в голову, шею, щеки.

Мака поднялся со стула. Стараясь не смотреть на мать и дочку, вышел в прихожую. Не оборачиваясь, слышал всхлипы и бормотания. Полез за сигаретой, наткнулся на колечко. Он вытащил его, повертел в руках и, повернувшись, сказал Анке:

– На, отдай…

Анка с мертвым лицом протянула кольцо дочери:

– Возьми, спрячь. Я скоро приду. Учись и слушайся бабушку.

Крошечная женщина выглядывала из кухни, с неодобрением разглядывая нового кавалера своей непутевой дочери.

Когда они ехали в отделение, Мака решил – пусть напишет объяснительную, откуда она взялась на хате, с кем там кололась, – и катится к черту. Его дело – ловить преступников, а не психушных баб. Он пару раз глянул в зеркальце. Анка сидела молча, с закрытыми глазами, будто что-то вспоминала или к чему-то прислушивалась.

«Укололась, точно…» – решил Мака, не особенно хорошо разбираясь, как ведут себя морфинисты, когда уколются – то ли спят, то ли шумят. Сам он никогда этого не делал, не то что Пилия, изучивший все оттенки всякого кайфа. Потому и специалист! Наркотики – дело темное… Если самому не знать, то не врубишься никогда. «Наша область – черная нарколургия, тут надо знать специфику труда и производства…» – хвалился майор.

– Скоро приедем? – вдруг спросила Анка, не открывая глаз.

– Ты что, торопишься? – удивился он вопросу.

– Да, – односложно ответила она.

– Успеешь, скоро…

Когда они поднимались по ступенькам в отделение, он заметил, что ее качает.

«Все-таки укололась, стерва!» – разозлился он и, грубо схватив ее за руку, быстро потащил по коридору. Если выяснится, что он разрешил ей заехать домой, майор будет очень недоволен. Может, она все факты уничтожила в уборной?.. А он, как баран, уши развесил.

– Слушай, ты никому не говори, что я тебе разрешил домой заехать, поняла? – сказал он на всякий случай.

– Кому мне говорить? Меня никто не слышит, – серьезно ответила она.

Встретились два сотрудника. Один из них хохотнул:

– Ну и красотку привел ты, брат! Ее мыть и стирать надо перед употреблением, – и шлепнул Анку по бедру, а второй попросил прислать ее, когда Маке будет не жалко.

Они вошли в кабинет. Майор сидел за столом и читал газету. Анка как-то странно-тяжело, неповоротливо бухнулась на стул и застыла.

– Это еще кто такая? – удивился майор, поднимая глаза и складывая газету. – Ошарашка какая-то вонючая… – Он включил вентилятор.

– Это Анка. Из списка, – ответил Мака.

– А, Анка!.. – покачал майор головой. – Очень хорошо! Под каким забором ты ее нашел?

– В мастерской у Художника.

– Что это с ней? – присмотрелся майор.

Анка сидела боком, тяжело, недвижно, не поднимая глаз.

– В кайфе, сучка! Глаз открыть не может! Эй, ты! – Майор перегнулся через стол и газетой шлепнул ее по щеке.

Анка с трудом открыла глаза.

– Слышишь меня, шалава?

– Идиот, – пробормотала она. – Свинья.

– Что? – Майор еще раз, уже сильнее, щелкнул ее газетой по лицу.

Анка подняла вялую руку и сделала движение, будто отгоняет муху.

– Сейчас я тебе покажу, кто здесь свинья! – угрожающе встал из-за стола майор, но Мака удержал его:

– Подожди, с ней что-то происходит…

– Это с ней всю жизнь происходит! В кайфе беспробудном, вот что с ней. Каликов обхавалась! Или сонников переборщила.

Секунды две они всматривались в лицо женщины, которое застывало, превращаясь в маску.

– Ей плохо, – сказал Мака.

– Ей хорошо, – ответил майор.

– Может, вызвать врача?

– Врача? А если пожарную команду?

Тут Анка как-то странно всхрапнула, качнулась вперед, и голова ее тяжело ударилась о стол. Руки обвисли.

– Вырубилась! – сказал пораженный Мака.

Зазвенел внутренний телефон. Майор схватил трубку.

Чертыхнувшись, выслушал чей-то крик.

– Начальник всех вызывает. Из-за вчерашней драки на стадионе. Ему сверху приказали дело спустить на тормозах! – зло ругнулся майор. – Ты ловишь, ловишь этих бандюг, а они раз – и дело закрывают. У, твари! – погрозил майор кулаком в потолок. – Старые портреты из кабинетов повыносили, а люди те же сидеть остались, только под новыми портретами! Пока мы все не передохнем, ничего не изменится! Надо атомную бомбу бросить на весь Союз, а потом его заново отстроить. Вот тогда будет толк! Ну что, пошли?

– А с ней что делать?

– А что с ней делать?.. Пусть поспит тут. Вернемся – допросим. Или того, голубой боржом?.. – подмигнул майор. – Оральный допрос второй степени?

Мака с открытой неприязнью посмотрел на толстяка. Майор попрятал все со стола, запер ящики, проверил сейф, выключил вентилятор.

– Пойдем. – Он посмотрел на Анку, лежавшую щекой на столе, свесив руки до пола. – Ничего, отоспится.

Мака покачал головой. Но майор торопил его, и они вышли из кабинета, заперев дверь на двойной оборот.