Текст книги "Искатель. 1982. Выпуск №6"

Автор книги: Михаил Пухов

Соавторы: Игорь Козлов,Юрий Пересунько,Леонид Панасенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

XVII

Вася Жмых играл. Он играл красиво, самозабвенно, и его блестящий саксофон, словно слившись со своим хозяином, то вдруг замирал на месте, то описывал круг, и Вася, залитый разноцветной подсветкой прожекторов, был похож на волшебника-мага, которому неизвестно кем поверена тайна этих чарующих звуков. То была какая-то очень старая мелодия или, возможно, импровизация, которая будила что-то давным-давно забытое и в то же время вечное, как сама жизнь.

Старший оперативной группы капитан Воробьев, пристроившийся с бокалом коктейля недалеко от стойки бара, слушал соло на саксофоне, и в груди росло непроизвольное доброе чувство к человеку, который мог дарить людям такую радость. Поймав себя на этой мысли, он чертыхнулся и резко крутанул головой. Вместо того чтобы делать дело, не хватало еще расслабиться и проворонить изъятие контрабандного золота из лючка.

А преступник находился где-то рядом, на этом же судне, возможно даже, слушал сейчас в ресторане Васину игру. А возможно, им был и сам Василий Жмых, саксофонист экстра-класса, «36 лет, беспартийный, разведенный», как было записано в анкете. Или, может быть, вон та белокурая, высокая официантка, что обслуживала соседний столик? Или?.. От всех этих «или» голова шла кругом, и Воробьев порой замечал, что в своих прикидках он двигается по какому-то замкнутому кругу, вырваться из которого не было сил.

Еще в Одессе Федотов поручился за штурманов, механиков и матросов, и Воробьев все время занимался только обслуживающей частью команды «Крыма». Этот вариант сразу же поставил вопрос, о котором в управлении при разработке операции раньше не подумал, – о количестве преступников, замешанных в этой контрабанде. Если, скажем, допустить вариант электромеханика, рулевого или даже просто вахтенного матроса, который может свободно находиться в ходовой рубке и не вызывать при этом подозрения, то вариант «обслуги» предполагал наличие не менее чем двух преступников, один из которых должен был закладывать в лючок контрабанду, а второй при этом наблюдать, как бы не появился в рубке посторонний. «Если это исключить, – рассуждал Воробьев, – то преступник или преступница должны обладать неслыханной дерзостью, что мало вероятно, так как имело при этом высокую степень риска. Значит, двое?.. Обе женщины? Это опять-таки мало походило на правду. Выходит, наличие хотя бы одного мужчины обязательно. Но кто этот мужчина? Бармен, шеф-повар, подсобный рабочий на кухне, кто-то из оркестрантов?»

Об Акуле он почти не думал: по всему выходило, что она была лишь передаточным звеном. Фоторобот ничего не дал, да Воробьев не очень-то и надеялся на него. Фоторобот был составлен по описанию задержанных, которые раз, максимум – два, видели эту мифическую преступницу. Правда, после сегодняшнего доклада Федотова у Воробьева появились кое-какие соображения. Он, например, заставил себя по-иному смотреть на обворожительную Ирину Михайловну и начал сопоставлять факты, на которые прежде не обращал внимания. И один из них это то, что Лисицкая не так уж редко бывала в ходовой рубке, предлагая вахтенным то чашку кофе, то минеральную воду. Пустые чашечки она забирала обычно сама.

Продумывая факты, которые ему выложил Федотов, он все больше и больше приходил к мысли, что в падении Лисицкой есть нечто закономерное. Особенно поразил факт, который Вилен Александрович услышал от складского грузчика ресторана и пересказал Воробьеву.

Есть на Кипре уникальнейший памятник средневековья – портовый город Фамагуста, который поражает великолепными памятниками архитектуры, поднимающимися над маленькими домиками под красной черепицей, узкими кривыми улочками и мощными крепостными стенами. Когда «Крым» заходит в Фамагусту и пассажиры выезжают на берег, чтобы полюбоваться замком Кастелло, с которым связана легенда об Отелло и Дездемоне, Ирина Михайловна тоже не сидит без дела: в Фамагусте она обычно закупает напитки, которые славятся по всему Средиземноморью. Стоимость тары входит здесь в стоимость напитков, и поэтому Лисицкая не приходовала собранную по ее приказу пустую тару. Затем она самолично сдавала тару шипшандлеру фирмы. Воробьев поначалу не понял, зачем это делается, однако Федотов объяснил, что на Фамагусте нет собственной стекольной промышленности и фирме, торгующей напитками, выгодно, чтобы покупатели обратно сдавали бутылки.

Ларчик, как говорится, открывался просто.

Правда, эта почти патологическая всеядность Лисицкой заставляла задуматься: а совместимы ли найденная в лючке ходовой рубки контрабанда и афера со стеклотарой в Фамагусте? И не собьется ли он, капитан Воробьев, в своем поиске, полностью переключившись на Лисицкую? Однако это был пока что единственный вариант, и, значит, требовалось выявить ближайшее окружение Лисицкой.

Как оказалось, наиболее близким к ней из мужчин был саксофонист Василий Жмых. Пытаясь проверить свое мнение об этом «великовозрастном мальчике в коротких штанишках», как мысленно охарактеризовал его Воробьев, он через первого помощника капитана узнал, что полгода назад бармен Веселовский избил в Одессе саксофониста. Оказывается, Вася в одном из рейсов незаконно прикупил королевского мохера и перед таможенным досмотром сунул его в сумку Веселовского. Чисто случайно этот мохер обнаружен не был. Когда бармен собрался домой и увидел, чем набита сумка, он с испуга или со злости выбросил мохер в иллюминатор. Кинувшийся к нему Вася тут же получил пару хороших свингов, которыми неплохо владел увлекавшийся боксом бармен. Федотов узнал об этом спустя несколько месяцев, совершенно случайно, и только просьба Веселовского оставить Жмыха на борту не позволила ему списать на берег перепугавшегося саксофониста.

Итак, в активе на данный момент были двое: Ирина Михайловна Лисицкая, уличенная в махинациях, и Василий Жмых, склонный, судя по рассказанному случаю, к маленькой, но контрабанде.

«Кто? – задавал себе вопрос Воробьев. – Жмых? Маловероятно. Трусоват, да и кость не по зубам. Лисицкая? Но слишком уж по-мужски спрятано золото. Значит, должен быть кто-то еще. Кто?»

А Вася Жмых играл. Красиво и самозабвенно, как только может играть человек, которому музыка заменяет все.

XVIII

Миляева, которую полчаса назад привезли из парикмахерской в управление, сидела в пустом кабинете и ждала своей участи. Она еще не знала, откуда ждать беды, но сердцем почувствовала: ее час пробил. В голове лихорадочно проносились обрывки мыслей. Подспудно она понимала, что надо бы успокоиться, но не могла заставить себя сделать это.

Дверь неожиданно открылась, и в комнату вошли следователь, который опрашивал ее по делу Корякина, Гридунова и еще четыре женщины. Три из них показались знакомыми, и Лариса, обливаясь потом, начала лихорадочно вспоминать, где же она их видела. «Опознание? Да, да, опознание. Боже мой!.. – Она почувствовала, как в голове разливается горячий туман. – Неужели опять? А она не готова. Эта кофточка, взбитая прическа. Такая же, как тогда, зимой!..»

Откуда-то издалека донесся голос следователя. Кажется, он сказал, что сейчас будет проводиться опознание, и напомнил, как себя вести. Лариса сжалась, почувствовала, как из-под ног начинает уходить пол. Стало трудно дышать. Путаясь в застежках, начала расстегивать кофточку. Увидела, как Лукьянов снял телефонную трубку, сказал: «Введите». Со страхом уставилась на дверь. Два конвоира ввели похудевшего Корякина. Лариса почувствовала, что сейчас потеряет сознание. В голове молнией пронеслось: «Сережка! Сиротой останется». Что-то сказал следователь. Лариса сквозь обволакивающий туман увидела, как Корякин сделал шаг, еще один, пробежал глазами по одному лицу, второму, остановился на Ларисе, нерешительно улыбнулся, опять обежал всех глазами, сказал:

– Вот… Вот эта девушка. Вторая справа. Это она была с подругой и продала мне валюту.

– А вы знаете, Лариса, повстречай я вас на улице в таком шикарном виде – не узнала бы. Ну, будет слезы лить. – Нина Степановна налила в стакан воды. – Выпейте. Полегчает.

Лариса дрожащей рукой взяла стакан, лязгнула зубами о стекло.

– Ну, я буду вас опрашивать или сами чистосердечное признание напишете? – спросила Гридунова.

– Я… я не смогу сейчас, – глотая слезы, выговорила Лариса. – Я п-плакать буду.

– Хорошо. Оставим это на потом, а сейчас скажите мне: вы сами придумали этот маскарад с переодеванием?

– Нет. Что вы? – испугалась Миляева. – Это Ирина.

– Лисицкая?

– Да.

Нина Степановна внимательно посмотрела на нее, сказала:

– Вы извините меня, Лариса, я хочу вам только добра, но вы, мягко говоря, пешка в чьих-то руках, и вас использовали в своих целях. Давайте договоримся говорить только правду.

Размазывая по щеке черные от краски слезы, Лариса согласно кивнула.

– Вы когда-нибудь перекупали или продавали валюту?

– Нет. Нет-нет. Ирина мне не доверяла этого.

– А Рыбник?

– Да, Эдик торговал. Но он тоже не сам. Ирина обычно посылала его и писала на бумажке, что сколько стоит.

– Откуда у нее валюта?

– Ну, она же в загранку ходит. В каком-то порту, кажется, в Греции, магазинчик хитрый есть, там с удовольствием принимают наши червонцы. А если не нужен товар – это Ирина раз спьяну мне говорила, – так предложат в обмен доллары. Они там почти один к одному с нашими деньгами дают.

– А Лисицкая, значит, уже перепродает валюту в десятикратном размере?

– Да, – утвердительно кивнула Миляева. – Товар-то труднее спрятать.

– Лариса, а вы всех «деловых» знакомых Лисицкой знаете?

– Вроде бы.

– А вот эту блондинку не припомните? – Нина Степановна достала фоторобот Акулы и положила его на стол.

Миляева долго рассматривала фоторобот, потом виновато пожала плечами, сказала, словно оправдываясь:

– Н-нет, не помню. – Она протянула фоторобот Гридуновой, но в последний момент задержалась на нем, добавила неуверенно: – Знаете, чем-то это лицо на Ирину похоже. Есть что-то общее. Но вот прическа… Понимаете, ко мне иногда приходят женщины, ну-у лет под сорок пять и просят покрасить их и сделать такую прическу, чтобы моложе выглядеть, так вот и здесь примерно такое же. Будто это Ирина, но лет десять назад. А впрочем?.. Нет, не знаю.

– Ну хорошо, Лариса, спасибо. А теперь расскажите, как познакомились с Лисицкой, как попали под ее влияние, в общем – обо всем.

Лариса шмыгнула носом, размазала краску по лицу.

– Однажды мне позвонила подруга и попросила, чтобы я одной женщине сделала «химию» на дому. Я хороший мастер, и меня иногда просят об этом. Ну я, конечно, согласилась, и мы поехали к ней. Потом, когда я сделала Ирине прическу, она пригласила нас в ресторан. Ну я согласилась, конечно.

– Она вас расспрашивала об отношениях с мужем, о семейных делах?

– Да. А он тогда как раз выпивал, и я была на него здорово зла. Ну Ирина успокаивать меня стала, говорила, чтобы я плюнула на мужа. Заказала еще коньяку, потом мы вино, кажется, пили, а потом к нам подсели два шикарно одетых парня.

– Это были знакомые Лисицкой?

– Да. Но об этом я узнала позже, а тогда она даже виду не подала, что знает их.

– Как звали парней?

– Одного Монгол. Это кличка такая. А второй – Колька Парфенов.

«Монгол! Так неужели Лисицкая – это все-таки Акула? Но ведь та блондинка чуть более тридцати лет. А предположение Миляевой по поводу фоторобота?.. Надо будет срочно проделать эксперимент».

Нина Степановна лихорадочно выстраивала эту новую версию, а Лариса продолжала рассказывать:

– Ну вот. А потом Ирина и говорит: проучи, мол, своего мужа, пусть поволнуется. И позвала всю компанию к себе домой. Я и поехала. – Лариса замолчала, начала крутить пуговицу на кофточке. – Ну… мы еще пили, а потом… потом я ничего не помню.

– Ну, а что все-таки было дальше?

Лариса замялась, шмыгнула носом.

– Ну через день, кажется, мне на работу позвонила Ирина и опять пригласила в ресторан. Когда я пришла, за столиком сидели еще две девушки. Я их не знала. Ирина заказала несколько бутылок вина, закуску. Правда, сама она почти не пила. Когда я была уже здорово выпивши, она и говорит: «Кадрим вон тех парней». Девчонки эти согласно кивнули, а я и спрашиваю: «Зачем? Мне дома надо быть в одиннадцать». Тогда она сказала, что ничего страшного не произойдет, если я вернусь и в пять утра. Я отказываться стала, тогда она позвонила куда-то, и через полчаса приехал Монгол. У него… – Лариса замолчала, хрустнула пальцами, – у него с собой были фотографии, где… я совсем голая и пьяная.

– Скажите, Лариса, при вас Лисицкая ходила в парике? – неожиданно спросила Гридунова.

– Н-нет.

– Вы точно это помните?

– Конечно. Никогда она не надевала парик. Да и зачем он ей – у нее такие шикарные волосы.

– М-да. Простите, что перебила. Так она что, шантажировала вас?

– Да, – уныло кивнула Лариса. – А Монгол угрожал. Говорил, что ему ничего не стоит послать эти фотографии моему мужу на работу. А если я буду послушной, то у меня будет много денег. Тогда я плакать стала. А Ирина меня успокаивала и все время говорила, чтобы я не была дурой. Ну я и согласилась…

Миляева говорила еще и еще, и перед Гридуновой в подробностях рисовалась картина человеческого падения: недалекая молодая женщина, продавшая за деньги свою честь, совесть. Развод с мужем. Всплески стыда, которые заглушались водкой, и пошло-поехало…

После допроса Миляевой Гридунова опустилась в единственное мягкое кресло, которое стояло в углу кабинета, и, прокрутив магнитофонную ленту, включила «воспроизведение».

«А вот эту блондинку не припомните?» – раздался из динамика приглушенный голос Гридуновой.

«Н-нет, не помню. – Прошло несколько секунд, и Нина Степановна почти наяву увидела, как в последний момент Лариса цепко ухватила взглядом фоторобот, добавила неуверенно: – Знаете, чем-то это лицо на Ирину похоже. Есть что-то общее. Но вот прическа…»

Нина Степановна прослушала пленку до конца, выключила магнитофон и, устало поднявшись с кресла, позвонила в лабораторию. То, что она узнала, даже не удивило ее: официальный и рыночный валютный курс, расписанный на клочках бумаги, изъятых у Рыбника, при сравнительной экспертизе оказался идентичен почерку Ирины Михайловны Лисицкой.

XIX

Около восьми вечера на столе дежурного по управлению зазвонил городской телефон. Успевший сомлеть от вечерней духоты лейтенант снял трубку, спросил недовольно:

– Дежурный слушает.

Говорил какой-то Парфенов. Его взволнованный голос сбивался, он глотал слова, недоговаривал окончания.

– Спокойней можете? – попросил дежурный, вытирая платком взмокший лоб.

Телефонная трубка приглушенно забулькала, потом послышались членораздельные слова:

– Понимаете, Монгол позвонил только что! Сказал, чтобы я подъезжал к ресторану в Аркадию. Разговор, мол, есть.

– Какой, к черту, монгол! – вспылил было лейтенант, но тут до его сознания дошла кличка Монгол, на которую его ориентировали перед заступлением на дежурство, и он, спохватившись, как бы тот, неизвестный, не бросил трубку, заторопился: – Постой. Это Парфенов?

– Да, да, Парфенов. Я звонил майору Гридуновой, но ее уже нет. Срочно передайте ей, что только что звонил Монгол…

– Обождите, Парфенов, – вспомнив инструкцию, перебил Николая дежурный, – я сейчас соединю вас с капитаном Нестеренко, и вы ему все доложите. Соединяю. – И он мгновенно переключился на номер оперативной группы управления.

Внимательно выслушав Парфенова, Нестеренко прижал головой к плечу телефонную трубку, сделал знак насторожившимся оперативникам, чтобы приготовились к выезду, и только после этого сказал:

– Вот что, Парфенов. Идите в ресторан и постарайтесь вести себя так, чтобы комар носа не подточил. Мы выезжаем.

Он положил трубку на рычажки, пошевелил прямыми костистыми плечами, пробуя, удобно ли затянута кобура под мышкой, взял со спинки стула пиджак, накинул его на себя, затем снял трубку внутренней связи, спросил:

– Дежурный?

– Слушаю.

– Говорит Нестеренко. Срочно разыщи полковника Ермилова и майора Гридунову. Скажешь им, что Монгол вышел на Парфенова и назначил ему встречу в Аркадии. Я с группой на выезде.

Колька-Утюг, по паспорту Парфенов, покрутившись около ресторана, прошел в зал, зыркнул глазами по публике и присел на краешек стула у свободного столика. Монгола не было. Стараясь подавить в себе нахлынувшую волну страха, он торопливо заказал бутылку водки. Официантка было заартачилась, ссылаясь на то, что сейчас дают «только по сто граммчиков на брата», однако он уговорил ее, и она поставила на стол графинчик, намекнув при этом, что «здесь без шоколадки не обойтись».

Стараясь не волноваться, Парфенов дрожащей рукой налил полный фужер водки и выпил. Затем подцепил на вилку кусок ветчины, медленно задвигал челюстями.

Нестеренко, прибывший в ресторан за полчаса до прихода Парфенова, сидел от него за несколько столиков и видел, как дрожат руки у парня. Водка должна была снять с него это дикое напряжение. Однако здесь была и другая опасность – как бы не упился.

На эстраде заиграл оркестр. Над пятачком, оставленным для танцев, зажглись разноцветные фонари. Парфенов наблюдал за успевшей «набраться» публикой. Вот к соседнему столику подошел наполовину лысый мужчина с огромным животом, выпирающим из-под узкого ремня, пьяно расшаркался перед молодой красивой женщиной.

– Разрешите? – выгнув бровь дугой, пригласил он.

– Нет.

– Пачему?

Женщина вполоборота повернулась к нему, сказала сквозь зубы:

– Потому что ненавижу пьяных!

Лысый хотел было что-то ответить на это, но, увидев приподнимавшегося плечистого парня лет двадцати пяти, обидчиво поджал губы и отошел, пробурчав что-то себе под нос.

Монгола все не было. Парфенов, успевший захмелеть от выпитого, воровато оглянулся по сторонам, налил себе еще, залпом выпил. Хмель как-то разом ударил в голову, и теперь он уже не боялся ни Монгола, ни предстоящего ареста – ничего.

Оркестр закончил играть танго, кто-то захлопал. Толкаясь и вытирая платками вспотевшие лица, начали расходиться танцующие. Осоловевший Парфенов проводил глазами симпатичную девчонку в фирменных джинсах, перевел взгляд на входную дверь и невольно сжался, увидев в проеме Гридунову и рослого парня в штатском, который стоял рядом с ней.

«Неужели Монгола уже взяли?» – мелькнула мысль. И хотя он все время с нетерпением ждал этого момента, но сейчас, увидев женщину, которая допрашивала его, почему-то сжался, захотелось выскочить на улицу и хватануть раскрытым ртом морской, наполненный вечерней теплотой воздух. «Ну вот и все, – тоскливо екнуло под ложечкой. – Отыгрался дед на скрипке». Парфенов отвернулся, схватил с тарелки поджаренного цыпленка и стал жадно, со злостью рвать зубами мясо.

– Закосел, что ли? – брезгливо спросила проходившая мимо официантка. – На-ка, утрись. – И она кинула ему белую накрахмаленную салфетку.

– Без тебя знаю. – Он бросил выглоданного цыпленка на стол, встал пошатываясь.

Глядя прямо перед собой, он прошагал мимо отвернувшейся Гридуновой, зашел в туалет. Вскоре возле него появился высокий парень, который стоял рядом с Гридуновой. Он окинул взглядом туалет и спросил тихо:

– Монгола не видел?

– Нет, – буркнул Парфенов.

– Тогда вот что: сиди в ресторане до конца. Если он не придет, спокойно топай домой. Такси не бери и до трамвайной остановки иди пешком. Возможно, он будет ждать тебя на улице. Не бойся. Сопровождать будем тебя до конца. И еще вот что: водки больше не пей.

– Так там же еще осталось!.. – возмутился Николай.

– Ничего, в пользу официантки пойдет.

Однако Монгол так и не объявился ни в ресторане, ни в аллеях Аркадии, ни в грохочущем трамвае, на котором Парфенов добрался до дома.

Он медленно поднялся на свою лестничную площадку и, пьяно тыкаясь пальцем, нажал кнопку звонка. В ожидании, когда мать откроет, икнул пьяно, в это время дверь неожиданно открылась, и он ввалился в прихожую.

– Коля… там… – Мать хотела было сказать что-то еще, но Николай, мгновенно протрезвев, уже понял все сам.

В проеме двери, которая вела в комнату, стоял Монгол.

– Ты?.. – выдохнул Парфенов.

– Я, – спокойно ответил Монгол. – Чего побледнел? Или чует, кошка, чье мясо съела?

– Какая кошка? Какое мясо? – залепетал Парфенов, не в силах двинуться с места. Липкий страх вышиб из головы хмель. Николай бросил косой взгляд на мать, которая ни жива ни мертва стояла в прихожке, облизал пересохшие губы. – Ты что, Валь?..

– Я-то ничего, а вот ты… Маманя твоя, пока я тут тебя дожидался, сказала, будто обыск у вас был. А? Только давай не крути, – тихо, сквозь зубы процедил Монгол и, ухватив Парфенова за ворот рубашки, подтянул его к себе.

Едва слышно заголосила мать.

– Цыц, старая! – прикрикнул на нее Монгол и втолкнул их обоих в комнату. – Давай-ка рассказывай, зачем менты приходили и почему они тебя отпустили?

– Да я, понимаешь… – замямлил Николай, – лопуха тут одного… ну, пьяного вез. Ну… а у него бумажник с деньгами. Ну я и… – Парфенов покосился на мать, не зная, рассказала ли она Монголу про пакет с деньгами, и решил врать до конца: – Ну а он верещать стал, милицию звать. Вот я его и по рылу… А кто-то, видно, номер машины заметил, ну… участковый с дружинниками и приперся. Поначалу-то я сдрейфил, а потом ничего… сказал, что тот лопух пьяный был и все пытался в руль вцепиться. Вот я его и выбросил из машины.

Монгол внимательно слушал Парфенова, а неосознанное чувство тревоги росло в нем все больше и больше. Он верил и не верил, но убеждался, что правильно сделал, направившись не в ресторан, а сюда, домой. Это решение пришло к нему внезапно, само собой, и он свернул к дому Николая, надеясь, что его мать откроет, а уж «запудрить ей мозги» он всегда сумеет. Правда, когда она за второй кружкой чая рассказала ему, что «к ее непутевому» милиция приходила, Монгол здорово струхнул, хотел тут же смыться, но на карте стояло слишком многое, чтобы пугаться пока что неизвестной опасности.

Третий день подряд наблюдал Монгол за домом Лисицкой, выжидая, когда старуха выйдет за покупками. Но она была или слишком ленива, или жила на старых запасах, потому что только однажды вышла в булочную и тут же возвратилась домой. Монгол в тот раз прошмыгнул в подъезд, единым махом взбежал по лестнице. Но то ли отмычка была слишком плоха, то ли замок с секреткой, дверь открыть не удалось. В другой раз, натянув парик и стараясь не показать лицо в глазок, он пришел к ней под видом слесаря-водопроводчика. Но и здесь был прокол: старуха, не открывая двери, дребезжащим голосом сказала, что «краны не текут, хозяйки нема дома и шоб приходил через неделю». Оставалась одна надежда – Парфенов, которого Лисицкая-старшая неплохо знала и которому, похоже, доверяла…

– Ладно трепаться, – оборвал Николая Монгол. – Скажи матери, чтобы вышла. Разговор есть.

Когда Марья Павловна, перекрестившись несколько раз, безвольно вышла в коридор, он почти вплотную подсел к Парфенову, сказал тихо:

– Сейчас поедем к Ирине.

– Но ведь ее дома…

– Слушай сюда, – оборвал его Монгол. – Сейчас поедем к милой Софье Яновне, которая едва не стала моей тещей, я встану в стороне, а ты нажмешь кнопку звонка. Когда старуха откроет, зайдем в квартиру, а все остальное я беру на себя.

– А если не пустит? – все еще надеясь, что Монгол может отказаться от этой затеи, спросил Парфенов.

– Тебя пустит, – заверил его Монгол и с кривой усмешкой добавил: – Ты же у нее вроде приближенного лица, Ну а чтобы наверняка – позвони-ка сейчас ей. Внакладе не останешься, если все будет как надо – полкуска твои. Звони.

Окончательно струсивший Парфенов снял телефонную трубку, дрожащей рукой набрал пятизначный номер квартиры Лисицких. К телефону долго никто не подходил, но вот длинные гудки оборвались, и в трубке послышался недовольный голос Софьи Яновны:

– Ну? Я слушаю?

– Это я, Коля, – стараясь не смотреть на притихшего Монгола, выдавил из себя Парфенов.

– А-а, – недовольно протянула Лисицкая, – ты? Чего так поздно звонишь?

– Дело есть. Мужик один от Ирины привалил, просила тебе передать кое-что.

– А до утра не мог потерпеть?

– До утра?.. – замялся Николай. – Да нет, до утра нельзя. Дело срочное.

– Ну ладно, приезжай, – нехотя согласилась Софья Яновна и положила трубку.

– Молодец! – Довольный Монгол хлопнул Николая по плечу. – Скажи матери, чтобы не суетилась, через час вернешься.

Парфенов, боясь смотреть ему в глаза, кивнул согласно. Потом подтянул брюки, сказал просительно:

– Мне бы…

– Обделался, что ли, со страху? – ухмыльнулся Монгол.

Парфенов кивнул, быстро вышел в коридор и, прихватив с электросчетчика огрызок карандаша, которым обычно записывал нагоревшие киловатты, юркнул в туалет, накинул крючок, торопливо начал царапать на газетном клочке: «Мать, срочно позвони в милицию и скажи, что я с Монголом поехал на квартиру Лисицкой. Телефон в моей книжке». Затем он скатал записку в трубочку, спустил для вида воду и, когда проходил мимо кухни, незаметно сунул записку матери, прошептав едва слышно:

– Когда уйдем, прочти.

Едва закрылась входная дверь, как старушка дрожащими руками, нашептывая «Господи, упаси», развернула скатанный в трубочку клочок бумаги, сбегав за очками и нацепив их на нос, медленно, по слогам прочитала написанное и, то и дело повторяя «Господи, да что ж это такое? Упаси его, баламутного!», просеменила мелкими, старческими шажками к телефону, дрожащей рукой набрала номер.

– Милиция? Сынок, это я, Парфенова Марья Павловна. Колька мой просил, чтобы я вам позвонила… Да, Парфенов Николай. С Монголом каким-то только что уехал. Куда? К этой… К стерве… К Лисицкой.

До дома, где жила Ирина Михайловна со своей матерью, Николай и Монгол добрались быстро и без происшествий. Перед самым домом Монгол приостановился на минуту, еще раз сказал Николаю, что тот должен сказать старухе Лисицкой, и решительно шагнул в ярко освещенный подъезд. Окончательно протрезвевший Парфенов хотел было отстать, но, увидев жесткий оскал полуобернувшегося к нему Монгола, подавил начавшуюся было икоту и пошел следом. В эти минуты он молил бога, чтобы мать нашла его записную книжку и дозвонилась по нужному телефону.

Монгол не стал вызывать лифт, а, перемахивая сразу через две ступеньки, быстро взбежал на нужный этаж. Остановился около двери и кивком головы показал Николаю, чтобы тот нажал кнопку звонка. Парфенов, полностью положившийся на «авось», тяжело отдышался и ткнул палец в черную кнопку.

За дверью послышался мелодичный звон и дребезжащее:

– Ты, что ль, Николай?

Монгол, почти вжавшийся в стену, яростно кивнул ему, чтобы тот не молчал.

– Я, я, – заторопился Парфенов. – Открой.

Послышался шум проворачиваемого ключа, бряканье откинутой цепочки. Дверь приоткрылась, и Монгол, не выдержавший напряжения, рывком бросил свое сильное тело в образовавшуюся щель. Софья Яновна выпучила глаза, с ужасом рассматривая неизвестно откуда появившегося Монгола, и вдруг заголосила визгливым, старческим голоском. Монгол бросился к ней, зажал рот ладонью и, пропустив в прихожую Николая, ногой захлопнул дверь.

Словно заведенный автомат, Николай помог ему связать старуху и только после этого, присев на краешек дивана, спросил отупело:

– Зачем это ты?

– Заткнись! – оборвал его Монгол и сел напротив связанной по рукам и ногам Лисицкой.

Какое-то время он молчал, профессиональным взглядом окидывая комнату, затем спросил, вытащив из ее рта кляп:

– Ну что, старая, узнала, поди?

Софья Яновна продолжала молча смотреть на Монгола, которого, по рассказам дочери, посадили на много-много лет.

– Значит, узнала, – словно подытоживая что-то, произнес Монгол и добавил: – Надеюсь, старая, ты в курсе, что я сел благодаря твоей дочери?

Старуха, словно выброшенная на берег рыбина, широко открыла рот, пытаясь что-то сказать, но не смогла произнести ни слова, и только гортанный клекот вырвался из ее груди.

– Знала, знала, – остановил ее движением руки Монгол и сказал, четко отделяя слова: – Так вот, я пришел за долгом. Паучка бриллиантового сама отдашь, или мне придется всю твою хазу перевернуть?

– Нет! Не-ет… – истошный вопль прошил затемненную тишину просторной квартиры.

Все, что произошло дальше, Парфенов воспринял как освобождение от кошмарного сна.

Длинный и требовательный звонок, раздавшийся в прихожей, заставил Монгола броситься к продолжавшей кричать старухе и зажать ей ладонью рот.

– Кто это? – почти выдохнул он в лицо Николая.

Тот сжался, словно от удара, бросил затравленный взгляд на дверь, все еще не веря в свое счастье, прошептал заикаясь:

– Н-не з-знаю.

А в коридоре продолжал надрываться звонок, и чей-то голос, строгий и требовательный, произнес:

– Приходько? Открывайте. Иначе взломаем дверь.

Монгол бросился к окну, выглянул во двор. В темноте четко вырисовывался силуэт машины, а около подъезда и под окнами маячили фигуры людей.

– С-сука. Ты?.. – В едином прыжке он очутился около Парфенова, ухватил его за ворот. – Порешу, гада!

И в этот момент Николай сделал то, о чем долго потом вспоминал, удивляясь самому себе. Он головой ударил в озверевшее лицо Монгола и, когда тот отпустил его, закрывшись руками от второго удара, бросился в прихожую, крутанул ключ в замочной скважине и рывком открыл дверь.