Текст книги "Богатый бедуин и Танька (книга романтических рассказов)"

Автор книги: Михаил Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

* * *

Сильный радикулит – это прямо национальное бедствие. У всех сильный радикулит. Того, кто научится быстро вылечивать радикулит, объявят национальным героем. Один йог предположил, что это связано с больной простатой, с тем, что едят слишком много острой арабской пищи. Но мой двоюродный брат сказал, что нет, что не от этого. Что главное, чтобы мысли были бесейдер, а простата пройдет.

ДАВИД ХОЧЕТ СТАТЬ АРАБОМ

– Что у тебя за страсть в каждом рассказе представлять меня идиоткой? сказала Танька. – Ты самого себя ставишь в глупое положение, раз твоя жена... – Какая такая жена? – спросил я Таньку. – Мне показалось, что кто-то произнес слово "жена". Мы с Танькой не женаты, мы с ней друзья. Я уже три раза уводил ее от разных мужей, но потом она от меня очень устает. При этом она считает по-другому: что я в кого-то влюбляюсь и ее оставляю, чего она совершенно не выносит. Мое мнение обычно точнее, потому что я старше Таньки и глубже проникаю в суть вещей. Но это забавно, до чего по-разному люди могут видеть одинаковые факты. Когда Танька от меня устает, она тоже выходит замуж. После каждой нашей встречи или разлуки у каждого из нас обязательно прибавляется количество детей, и в следующий раз я уже планирую Таньку обратно не уводить. Но это я каждый раз себе обещаю, а потом выясняется, что у меня слишком мягкое сердце. В следующий раз ее правильнее всего было бы оставить на этом пляже. Потому что уже целый месяц вокруг нас происходят разные события, которые можно объяснить только ее специфическим действием на мужчин: она умеет образовывать вокруг себя такие водовороты, что я только диву даюсь. После каждого ее замужества я подолгу выспрашиваю, неужели же опять кто-то воспринимал ее серьезно. Она говорит, что да, в высшей степени серьезно. В России ее одновременно ждут сейчас все три мужа. Ждут, что она перебесится и, наконец, к ним вернется. Танька не разрешает мне с ними переписываться. Я даже их адресов не знаю. В любом случае, Таньке в Израиле не место. Во-первых, возвращаться ко мне после замужества – это не укладывается ни в какие еврейские законы. Во-вторых, Танька вовсе не еврейка, хоть иногда мне удается подвести ее под некоторые главы Второзакония, и у ее отца есть какая-то подозрительная бабушка, происхождение которой он скрывает. Но зато все остальные родственники у нее, как на подбор, с Сечи – или Гребенюки, или Крашенюки. Даже русского одного, для разнообразия, нет. Конечно, на Запорожской Сечи было много темных личностей с востока: турчанок и в этом роде, но Танька не похожа на турчанку. Она похожа на самую настоящую, стопроцентную еврейку из Бней-Брака. Стоит ей пройтись в косынке, как к ней начинают свататься раввины. – Ты перечитывала рассказ про Наэфа? – спрашиваю я Таньку. – Зачем ты вписала туда длинный ряд цифр, твердых знаков и тире? Более того, сделала это два раза подряд? – Так у тебя было напечатано, – отвечает она, – могу тебе показать, если ты не веришь. Она возится в черновиках и с торжествующим видом находит нужную страницу. Там, действительно, напечатано две строчки цифр, твердых знаков и тире: это я учил печатать на машинке арабского мальчика. – Ты бы хоть читала по дороге, а не только перепечатывала, – раздраженно замечаю я. – Там нечего читать, чепуха, дрек. Ни чуточки не похоже. Танька очень быстро схватывает еврейские слова. Сейчас мы уже собираемся уезжать, поэтому иврит она больше не учит. Но все равно на иврите она морочит голову целой дивизии солдат и малограмотных арабских рабочих, которые около нашего костра целыми днями пасутся. А Танька каждую неделю учит новый язык. Итальянский она учить не хочет, и об этом разговор совершенно отдельный. Сначала Танька учила греческий. По американскому справочнику "Европа за пять и десять долларов". Там было совсем немного греческих слов, но зато очень длинных, и поэтому Танька сказала, что их стоит выучить. Потом, по этому же справочнику, она учила английский, но тут оказалось, что в Париж уехал наш близкий друг, адрес которого нам обещали прислать, и Танька просто замучила французским языком всех солдат из Марокко, которые приходили к нам пить чай. Потом выяснилось, что ни в какой Париж он не поехал. То ли он поехал и вернулся, то ли он вообще никуда не ездил, но его видели в диетической столовой на восьмой линии Васильевского острова. Арабский Танька начинала учить с Наэфом, и они оба очень продвинулись. – Танька, что за язык ты сейчас учишь? Она ужасно любит учиться. Но это рассказ не про Таньку, это рассказ про детей. Я все время пытаюсь написать что-нибудь хорошее об Израиле, но у меня темный глаз – я все вижу очень исковер-канно. Израиль – это замечательная страна. Вот представьте себе, что вы идете по любому советскому городу в глубокие сумерки и несете на руках маленького ребенка, а на вас надвигаются человек пять здоровенных парней. Что вы в такой ситуации делаете? Есть совершенно разные решения. В Израиле для такой ситуации не требуется никаких решений. Здоровенные парни могут даже не постесняться поцеловать ребенка или его погладить. Это очень семейная страна. И если вы настоящий еврей, а не дефективный искатель приключений, если вы родились в Израиле и прожили там всю жизнь, если дети ваши – евреи... Так вот о детях. Так получилось, что среди детей, которые сейчас болтались в море, и я их пересчитывал по головам, было несколько евреев, и у них была только треть русской крови, еще было несколько голов с третью еврейской крови, и еще было одно любимое существо, несомненно женского пола, безо всякой еврейской примеси, более того, два прадеда ее были белогвардейскими офицерами, и оставлять эту пеструю команду в Израиле мы не решались. В Израиле не любят пестрых команд. По вечерам я сидел, как дровосек со злой женой в сказке про "мальчика-с-пальчика", поглядывал на спящие нееврейские головы и вынашивал разные темные замыслы. Или думал, что хорошо бы всем людям на земле быть евреями. Но этого пока еще не произошло. Иерусалимское издательство "Шамир" даже выпустило брошюру на русском языке, где объясняло, что мир с неевреями принципиально невозможен и интеллектуальный потенциал еврейского ребенка в тысячу десять раз выше нееврейского ребенка. Это высчитал ученый из Беер-Шевы Брановер. Я даже включил этот факт в предисловие к своему роману. Но предисловие было адресовано советскому читателю, и меня уговорили от него отказаться. Сам я такой уж сильной разницы в своих детях не замечал. Но была вещь, которая меня сильно пугала: Давид, который относится к той части детей, у которых только треть еврейской крови, решил стать арабом. Это порочное желание в первый раз появилось у него во время Судного дня, когда мы уныло тащились куда-то пешком, а мимо на машинах проезжали сытые иерусалимские арабы и сочувственно на нас поглядывали. Танька проголодала весь Судный день. Она объясняла мне, что не может нарушать голодное поле, которое в этот день устанавливается над Израилем. А я тоже не завтракал, и у меня началась такая пульсирующая головная боль, что мне пришлось обратиться к себе как к врачу и насильственно заставить себя поесть, чтобы поле человека с сильной головной болью не мешало другим голодным полям. А Давид просто решил стать арабом. Он даже уговорил Таньку отпустить его к Наэфу в гости. После этого решение Давида окончательно окрепло. Меня поставили перед свершившимся фактом. – Это же его первый друг, – восторженно объявила мне Танька, – они даже спали, обнявшись. Танька считает, что в тех диковатых условиях, в которых мы живем, ребенку не хватает настоящего верного друга. – Я не желаю, чтобы мой сын, обнявшись, спал с арабом, – взбесился я, слушай, он же писается! – Говорит, что не описался. – Штаны трогала? – Сухие. Давид ездил к Наэфу два раза, основательно там отъелся и поглядывал на нашу пищу неодобрительно. Кстати о Наэфе, Наэф мне объяснил, что ему будет легче починить машину, а потом ее продать, если я перепишу машину на его имя, а он уже починит ее сам, продаст в Газа и разницу принесет нам. И еще повезет всех нас после Рамадана в гости, так сказать, на "черствые пироги". И друг его, Абурафи, который тоже начал приезжать к нам и объяснять основы мусульманства, сочувственно Наэфу поддакивал. Потом Рамадан пошел кончаться, понеслись праздники разговения, свадьбы, и несколько дней Наэфа на работе не было. Давид его ждал каждый день как преданный пес. Я утешал себя тем, что он просто не любит работать, а работать приходилось много. Он не любил три раза в день ходить за дровами, укачивать маленьких, стирать подгузники и таскать на помойку бесконечный мусор. Когда Давид узнал, что мы поедем в Рим, то первым делом спросил: "Есть ли в Риме помойка?" Прошло уже две недели, Давид терпеливо ждал. А я начал замечать, что ресторан достраивают какие-то новые плотники. И ответ их прораба меня очень озадачил: "Наэф со всеми переругался, попросил прибавки и уволился". Неужели он просто оставил меня в дураках и украл машину?

* * *

Говорят, что "все-таки мы все евреи", а арабы "все как звери". Еще грузины все как звери. А ашкеназийцы считают, что все сефарды как звери. ЭТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, ЧТО ВЫРОСЛО САМОСОЗНАНИЕ НАРОДА И ОН ВЫДЕЛЯЕТ СЕБЯ ИЗ ОКРУЖАЮЩЕЙ ПРИРОДЫ! И напрасно мне говорят, что нужно во имя всего человечества быть еще более крепким сионистом. Как будто мне бы в голову пришло сюда приехать, если бы я не был "еще более крепким сионистом ". И еще. И не понимал, что я избранник среди зверей. Я только еще не до конца понял, зачем меня избрали.

РИВКА, ОВЕДЕТ СОЦИАЛИТ И БЕТЯ ИЗ КИЕВА

(рассказ, в котором очень мало событий)

Рассказ про бедность нужно писать очень осторожно. Лучше всего бедность вообще не упоминать, чтобы ее духа не было. Я сам никогда не читаю про бедность. Еще я не читаю рассказы про старух. Про стариков иногда читаю. Но в рассказах про старух, даже если всплывет какая-нибудь ветхозаветная любовная история, то, когда ты знаешь, сколько лет сейчас ее героине, от самой милой истории не возникает ничего, кроме отвращения. Поэтому посредине рассказа про старух обязательно должна быть введена женщина, такая, чтобы про нее можно было сказать "ланиты" и чтобы мужчины все ниц и шапки оземь. Этого будет. На первом этаже хостеля сидят три старухи: аргентинка, чилийка и сгорбленная Бетька, старая карга из города Киева, как выразился бы Гумилев. У Бети сын в Америке. Он приезжал в прошлом году и обо всем распорядился. Таких старых старух, которые не могут сами за собой ухаживать, нужно отдавать в дом престарелых. После Союза мы все боимся домов престарелых. Совершенно напрасно, это очень чистенькие заведения, в которых работают девчонки после армии. Старухи живут там на всем готовом. У каждой есть своя комната. В этом хостеле тоже у каждой старухи своя комната, в которых они умирают со скуки и целыми днями торчат на скамейках, в вестибюле. Три старухи собираются на прогулку и обсуждают, какой по случаю праздника был бесплатный обед в ирие. Специально для стариков и старух. Аргентинка и чилийка моложе Бети. Они сидят и ждут, пока Ривка разберет почту. Ривка не просто девчонка после армии. Она успела сделать мастерат ба университа. По психологии. Ривка временно работает секретарем, а вообще она у нас социальный работник. В рассказе про старух обязательно должна быть Ривка. У Ривки такая грудь, что директор хостеля всегда останавливается около нее, чешет себя очень латерально и говорит: "Эйх, хабиби!" Он приехал из Марокко, наш директор. Дверь в кабинет Ривки всегда приоткрыта, но из коридора ее не видно. Чтобы сказать "эйх, хабиби!", директору хостеля приходится зайти к Ривке в кабинет, еще завернуть за угол и тогда уже почесаться. Ривка уже разложила половину почты. Почта приходит в девять. Но потом ее позвали к телефону, и она отвлеклась другими неотложными делам. У нашего секретаря столько дел, что можно смело платить две зарплаты. Недавно въехало семьдесят американцев, а семьдесят американцев выехало, а каждую вещь нужно вычеркнуть и записать. Американцы у нас долго не живут. Ривка говорит по телефону. Она никогда не держит трубку руками. Трубку Ривка держит ухом и правым плечиком, и поэтому любой ее разговор кажется очень интимным. Даже если она просто лениво шепчет в трубку "кен", и еще раз "кен", и еще, и еще раз "кен". С ума сойти. Вы бы слышали, как молодая израильтянка может сказать слово "кен". А руки в это время могут что-нибудь делать. Смех, что взрослая девушка уже в третий раз подряд не может очертить форму глаза. Но у Ривки так бывает. Когда это делаешь обычным движением, то рука ведет линию автоматически, одну секунду. Но когда тебя кто-нибудь отвлечет, то веко напрягается и линия получается не сплошной, а остаются маленькие пробелы. Если их исправлять, то в нужную линию, где есть пробелы, можно попасть один раз из ста. То есть встроиться – не фокус, но или получается неровно, или линия другой толщины. Если тебя кто-нибудь отвлечет, то уже получается проблема. Не станешь же здесь заново красить глаз. И веко обязательно станет красным. Через каждые две секунды какая-нибудь старуха открывает дверь, чтобы спросить, была ли почта. "Откуда берутся старухи? – думает Ривка. Придумать бы какое-нибудь лекарство от старух. Чтобы вообще старости не было". Ривку старухи побаиваются. Ривка разбирает документы в левом ящике стола, чтобы все бумаги лежали на месте. Ривка каждый день разбирает левый ящик стола, и поэтому у нее все бумаги всегда лежат на месте. Еще Ривка поглядывает на розовато-лиловый косметический карандаш, который лежит на ее столе, и успевает, кроме этого, подумать, что за слово может быть в газетном кроссворде "Лидер партии ТААМИ из пяти букв". Йоси сказал ей вчера, что при вечернем освещении розовато-лиловый карандаш еще как имеет отношение к Ривкиному лицу. Йоси – это ее парень. Он офицер, но скоро срок у него кончается, и он будет решать, что же делать дальше. Сначала он хочет поехать в Америку. Там у одного его друга живет дядя. Поездка в Америку называется "тиуль". Прогулка. Теперь это называется "тиуль". Если Йоси захочет сейчас жениться, то Ривка, может быть, согласится. Ривка его любит, за что его не любить? Но после Америки Ривка не хочет. После Америки сто процентов, что она не согласится. Меа ахуз. Хоть Йоси отличный парень и настоящий красавец. Когда они с Йоси идут по улице, то все подряд на них смотрят, какая замечательная пара. Ривка успела сделать мастерат, а у Йоси еще нет настоящей специальности, но для Ривки это не имеет большого значения. Главное, было бы здоровье. Хоть Ривка знает, что она могла бы выбрать любого парня, какого она захочет. Она даже могла выйти замуж за одного еврея из Франции, у которого в Марселе небольшая текстильная фабрика. Но после Америки пусть Йоси о ней забудет мечтать. Может сказать "до свидания", "лехитраот". Три старухи сидят и продолжают обсуждать обед, который задала ирия. Тем, кто не может за собой ухаживать, ирия тоже привозит очень дешевый обед в фольге. Но старуха из Киева редко съедает свой обед. Его обычно съедают две ее подруги, которые за ней ухаживают. За это старухин сын из Америки присылает им каждый месяц немного денег. Это ее младший сын. Трое старших у нее погибли под Новороссийском. На самом деле, погибло только двое старших, а третий старший был непутевый и куда-то делся, но старуха всегда говорит, что под Новороссийском погибло трое. А младший в Америке очень хорошо устроен. У него приличная работа и есть семья. Когда я прохожу мимо, аргентинка спрашивает чилийку: "Что она тебе в борщ насрала?" Это не про Бетю. Это она говорит про другую, про культурную старуху, которая тоже сидит неподалеку и быстро-быстро говорит: "Ноль внимания – фунт презрения". Старухи очень хорошо говорят по-русски. Аргентинка и чилийка обычно между собой говорят на идише. Они обе очень бойкие. И о Бете хорошо заботятся, но та всегда всем недовольна. Они ей тоже наливают бульон. Но та не ест. Говорит: "Когда я варила бульон с лапшой – это был бульон! А разве это бульон?" Бете не угодить. Племянница из Тель-Авива постирала ей занавески, так Бетя говорит: "Когда я стирала занавески, так это же была ляля, а что она постирала – все в сборках!" Бетя была в Киеве классной портнихой. Сейчас она уже очень плохо видит и не шьет. Но правая рука у нее, как у всех портних, выше левой. Даже еще выше. Ей трудно опускать вниз правую руку. Меня она один раз чуть не уговорила купить ей очки. Сказала, что раньше она была "майстер", а сейчас совсем ничего не видит. Но сын приехал и сказал, что не нужно ей при катаракте никаких очков. Аргентинка уже рассказала про обед и теперь говорит, что у нее межреберная невралгия и она третью ночь плохо спит. В нашей поликлинике физиотерапия бесплатно. Записываешься в очередь, проходит месяц и, если у тебя к тому времени боли еще не прошли, дорываешься до физиотерапии и лечишься. Аргентинка очень толстая. Ее все называют "шмена", неизвестно, сможет ли физиотерапевтический луч вылечить ей межреберную невралгию – такая она толстая. И вот, вы понимаете, в этот момент вы уже чувствуете, что не можете больше ничего слышать про старух, ни одного слова. "Не могу шить, – говорит Бетя, – глаза не видят. Сима, -спрашивает она, где мои сдачи?" И пока старухи разговаривают и дожидаются почты, я лучше расскажу вам про Ривку. Ривка приходит на работу в розовых шортах. Когда она встает, то между бедер у нее можно уложить два кулака, такая у нее фигура. Это отвлеченный описательный факт, но вот никого не может заинтересовать, можно ли старухе из Киева уложить между бедер два кулака. Уже без четверти двенадцать, но если старухи спрашивают про почту, то Ривка отвечает им: "Савланут!" "Терпение!" В Израиле все говорят "савланут". Что толку ждать почты, если старухе из Киева сын пишет один раз в месяц, когда он посылает деньги. Может быть, Бетька думает, что с того света ей кто-нибудь напишет? Ривка к вопросам жизни и смерти относится очень просто, как все парни и девчонки в Израиле. Все они рискуют быть убитыми, это вырабатывает особенный характер. Они умеют ценить терпение. Очень много пишут об Израиле, но еще недостаточно много пишут о молодых израильских женщинах. В Иерусалиме проходил мировой съезд парапсихологов, и был один доклад, что в Израиле формируется новая генерация людей. Новый подвид людей, как новая раса. Они все красавицы! Я проводил в Москве такой опыт: когда я поднимался в метро, на эскалаторе, то всегда считал, на скольких женщинах я мог бы жениться. Даже если полное метро – после хоккея или после кино, то все равно не больше, чем на пяти на всю ленту. А в иерусалимском автобусе можно жениться на каждой второй. Вот едут десять девушек и даже не разговаривают, а просто молчат. А все равно чувствуешь, что минимум на восьми из них ты мог бы жениться. Голоса у них непривычно грубоваты, но это только внешне. Что происходит в глубине – этого никто не знает. Это загадка. И мне ее не решить. Я даже в мечтах не могу представить себя женатым на Ривке – она выше моих стандартов. Ривка считает, что я холост, но она никогда не обращает на меня внимания, даже если я в разговоре с ней начинаю эротически подхихикивать. Ривка не может серьезно относиться к людям, которые говорят на ломаном языке. А у русских такой акцент, что его за всю жизнь не вытравишь. Как ни старайся. Я предупреждал, что в этом рассказе очень мало событий. Но я не знаю, каких событий вы ждете от восьмидесятилетней портнихи из Киева, которая почти ничего не видит, и правая рука у нее даже не опускается вниз.

Из-за бульдозеров мы совсем потеряли покой. Богатый бедуин, который захватил эту службу, привез из Беер-Шевы свою первую семью, чтобы мальчишки сторожили бульдозер, и дети целыми днями паслись около нашего дома. Ничего плохого они не делали, и все они были очень самостоятельными и вежливыми мальчиками, но кроме восьми часов, которые бульдозер работал, все остальные часы нас стало слишком много. Практически, мы превратились в третью семью бедуина, который тоже стал к нам регулярно похаживать: он приходил в темноте, разжигал наш костер и приглашал нас на беседу. Но бульдозеристы не были довольны своими сторожами. Они вообще не хотели, чтобы бульдозер сторожили арабы, потому что десять минут работы этого бульдозера стоили тридцать долларов, а мальчики по ночам разводили под бульдозером огонь. И, кроме того, бульдозеристы считали, что арабы-сторожа – ворье. С этим я вынужден не согласиться. Я считаю, что все сторожа ворье. Если не считать охаянных Фазилем Искандером бабок-сторожих с ружьем, про которых я ничего не знаю, то мой заграничный опыт подсказывает мне, что единственные люди, которые представляют для охраняемого объекта серьезную опасность, – это сами сторожа. Сторожа – это бич. В Канаде они делятся на два сорта: на канадцев и эмигрантов. Канадцы, в основном, пьяницы или полудурки, а для эмигрантов сторожевая служба – это вотчина индусов и советских интеллигентов. Так в мире заведено: вьетнамцы моют окна, турки убирают мусор, кто чего умеет. А интеллигенты – сторожат. Потому что еврейские рабочие из Винницы, добравшись до Канады, работают рабочими, а по вечерам лежат на диване и смотрят телевизор. С дистанционным управлением. А инженеры, если им повезет, днем работают чертежниками, а ночью чего-нибудь сторожат. И – конечно! – бывают объекты, где СОВСЕМ нечего взять. Но таких объектов мало, потому что даже с самого дохлого объекта можно утащить ковровую дорожку, или ящик туалетной бумаги, или, на худой конец, начатую банку "кофе-мейт'а", чтобы использовать его вместо молока. Индусы, в основном, из Пенджаба: малоразговорчивые старики с тяжелыми крестьянскими руками и мальчишки, которые едят говядину. Мальчишкам я каждую ночь грозил, что узнаю адрес их родителей в Пенджабе и обязательно на это пожалуюсь. За такими шутками быстрее проходит ночь.

МЫ СНОВА НЕ ЗНАЕМ, КУДА НАМ ЕХАТЬ

На арабском базаре по утрам говорят по-русски. Пока цены еще не установились, торговцы подбивают лотки и избавляются от вчерашнего товара, половина людей говорит по-русски. Торговцы – по-арабски, а все остальные по-русски. Так на всех базарах мира: в это время дня или в последние часы предпраздничной торговли – торговцы говорят по-итальянски, по-французски или по-немецки, а покупателей понимаешь безо всякого перевода. Эту парочку я заметил еще на прошлой неделе: решительную шатенку с оголенной сильной спиной и с ней рыхловатого мужчину лет тридцати пяти-сорока. Мне показалось, что я его раньше, давно, где-то видел. Я просто подошел и спросил. Оказалось, что они учились в Ленинграде. Мужчина даже работал участковым терапевтом на том проспекте, на котором я раньше жил. Но в годы, когда он там работал, нашего дома в конце Гражданского проспекта еще не было, а севернее Муринского ручья стояла маленькая православная церквушка, которую уже при мне снесли. Ему тоже не очень нравилось в Израиле, и, пока жена выбирала второй арбуз, он успел шепнуть мне, что очень скучает по общению, вообще поговорить не с кем, в жизни никто интересного вопроса не задаст. Я походил еще несколько минут по овощному ряду, вспоминая, где я этого терапевта мог видеть. Я поставил себе утром предел – покупать овощи не дороже восьмидесяти шекелей кило. По восемьдесят были только баклажаны и помидоры, но я побаивался, что не смогу их донести. Это он, конечно, точно сказал, что никто никогда вопроса интересного не задаст. В этом смысле Израиль очень похож на Эстонию: эстонцев вообще, кроме Эстонии, ничего больше в жизни не интересует. Правда, в Иерусалиме делал сейчас исследование один человек, который доказывал, что эстонцы – это евреи. Одно из потерянных колен. Он делал это исследование, опираясь на сходство некоторых слов, например, на эстонском "мама" – "эма", а на иврите "мама" – "има" и еще других слов. Я довольно долго жил в Эстонии, и одну вещь об Эстонии я могу сказать с полной уверенностью: эстонцы – это не евреи. Вспомнил. Я оглянулся на лоток с арбузами – там уже никого не было. Ни в какой поликлинике на Гжатской я его не видел, и во втором медицинском институте я тоже бывал в другие годы, – а мы с ним учились в Таллине в одной школе. И звали его Мироном. Большой толстогубый мальчик сидел на всех переменках на подоконнике, и его дразнили евреем. Я только не мог вспомнить, в двадцать третьей или в шестой школе это все происходило. Я быстро обошел базар, но ни Мирона, ни женщины с сильной спиной на базаре не было. Я зашел по дороге за почтой в хостель и спросил там старух, не знает ли кто-нибудь из них курчавого русского терапевта. Когда мне сказали, что есть "Мирон из Таллина", – я почувствовал себя именинником и сильно растрогался. Смешной большегубый человек Мирон! Как будто в одном Израиле люди не задают вопросов! Во всем мире люди не задают вопросов, во всяком случае о России им ничего не интересно знать. Но на свете была одна страна, в которой люди были почти как мы и спрашивали иногда о России и даже о Ленинграде. В этой стране, в городе Риме, жила женщина, от которой я ждал письма. И ждал, что она нас отсюда вытащит. В хостеле лежало письмо из Рима. Но это было не совсем то письмо, которого я ждал. То есть письмо было от той женщины, но оно было какое-то неискреннее и туманное. В конце она писала, что любит другого человека и мне не стоит в Италию приезжать. Еще было какое-то стихотворение, которое я вовсе читать не стал, а побежал по пляжу в наш лагерь и отдал письмо Таньке. Я в такие критические минуты перестаю понимать, что мне люди пишут. Вижу слова, но не понимаю, что люди имеют в виду. Особенно если письма не очень искренние. Еще она писала, что я должен понять чужую любовь, что я всегда старался понимать других людей и она мне за все очень благодарна. Танька сказала: "Чепуха, ничего серьезного у нее нет. Просто она в легкой эйфории. Ты и не надейся, она к тебе вернется..." Я и не надеялся. Я весь день заставлял себя переделывать главу, которую вернул мой редактор, и глава получилась как раз такой, как он просил, живее, и в ней стало больше действия, настоящая глава для журнала. Но мне самому глава стала нравиться меньше. Вечером, когда наконец стемнело, я подошел к костру, и Танька поставила перед моим носом приемник, чтобы меня как-нибудь развлечь. Но мне ничего не хотелось слушать. "С тобой очень тяжело жить, – сказала Танька, – я бы в жизни к тебе не возвращалась, если бы могла. Черта с два я с тобой долго проживу, но от нее ты и не надейся избавиться, она к тебе вернется. Совершенно эйфорическое письмо, – повторила она, – главное, что пока она не вернется, я должна здесь торчать...". "Коль Исраэль" передавал какие-то дикие песни на русском языке, которых я раньше никогда не слышал: КРОШКА МАЛЮТКА БЕЗНОГАЯ МЕЖДУ МОГИЛОК ПОЛЗЕТ... Такого я вообще никогда про малюток не слышал. – Странные у них ансамбли, – сказала Танька, – но ложечник очень хороший... СТАРОЙ ЗАБЫТОЙ ДОРОГОЮ, МЕЖДУ МОХНАТЫХ МОГИЛ... – Может быть, это из Короленко, "Дети подземелья", – предположила Танька. Я однажды читал книгу в подарочном издании "Достоевский – детям". Это очень страшная книга. Но я не думал, что Короленко можно петь. ДОБРЫЙ И ЛАСКОВЫЙ БОЖЕНЬКА НОЧЬЮ ВО СНЕ ПРИХОДИЛ... – Я уйду, а она вернется, – сказала Танька, – да что толку – ты же все равно обратно уже не принимаешь. Я молчал и ничего ей не отвечал. Я очень хотел выпить, но у костра, в гостях у нас, сидел богатый бедуин, и мне не хотелось оскорблять его мусульманские чувства тем, что при нем пьют водку. Я сел и начал сбивать с бревна жуков-скарабеев, чтобы они не лезли в костер. Женщину, которая жила в Италии, я считал своей женой. Я когда-то и про Таньку так думал, что она моя жена. Я уже научился справляться с тем, что ни одна женщина долго со мной не выдерживала. Я только слушал русские песни и сбивал с бревна скарабеев, "мохнатая крошка ползет". Богатый бедуин объяснял Таньке, почему ему до йом-шени, до понедельника, нужны две тысячи шекелей, а Танька делала вид, что она его не слышит. – Дай ты ему две тысячи шекелей, – сказал я, – и пусть он идет. В день моей скорби. – Ты знаешь, сколько у нас осталось денег? Еще две тысячи, кроме этих. Это восемь долларов! – сказала она со значением. Я ненавижу, когда она цитирует мои рассказы. – Дай ему деньги, и пусть он уйдет, или я пойду и отдам ему все... От водки на душе сразу стало тепло, даже щеки потеплели. – Он эти деньги в жизни не отдаст, – сказала вслед богатому бедуину Танька. – Узнаешь эту музыку? – Ложечник классный! – Сам ты, дурак, ложечник! Это лютневая музыка четырнадцатого века. Неизвестный автор. Не могу понять, почему они включили ее в концерт русской музыки. Ты, конечно, не помнишь, когда я слышала ее в первый раз... Я вернулась из роддома и сидела на диване... Танька ходит вечерами в черном свитере с красивым высоким воротом. Волосы она подбирает наверх. – Знаешь, Танька, я решил снова в тебя влюбиться. – Мне так не надо... Ой! Кусается кто-то. Ой, мамочки! – Снимай все, все снимай! Да не ори ты! Снимай скорее... Муравей. – Ага, муравей. – Хорошо, что Хялед успел уйти, он бы очень удивился, что ты так резво все с себя срываешь. Я выпил еще немножко. Я пил очень маленькими чашечками. Оказалось, что это совсем неплохая водка. – Скажи что-нибудь, – попросил я Таньку. – Утром проснешься и будешь такой же самодовольный сукин сын, как всегда. И скажешь, что тебе нужно работать. – Ты понимаешь, Танька, пусть она себе влюбляется, дело молодое, но надо же прислать такое равнодушное письмо. И включила какой-то стих. Я от тебя тоже в свое время получал стих. Я его невнимательно читал, про паровоз. Почему в такие моменты у людей не хватает вкуса? – Это не про паровоз. "С любимыми не расставайтесь". Прекрасное стихотворение. – Оставь. – Ты не можешь понять, что в жизни бывают моменты, когда становится не до тебя, человек влюбляется, а ты все равно хочешь, чтобы она только и думала, что о твоих благородных переживаниях. – При чем тут переживания. Но зачем присылать идиотский стих про паровоз? – Мы хотим жить! – сказала Танька. – А не только слышать это твое слово "работа". У тебя всегда работа. Ей еще повезло! Она не знает, во сколько ты возвращался из больницы. Я тебя не видела сутками. А теперь я вижу только твою спину. Хочешь, я тебе еще немного водки налью? Ты не думай, что мне жалко для него денег, но меня раздражает, что этот богатый бедуин ползает по всем кастрюлям и все пробует пальцем. Ты совсем не закусываешь! – Я запиваю, – объяснил я. – Я запиваю чаем. Поймай, пожалуйста, какую-нибудь станцию на языке, который я понимаю. Я не могу целыми днями слушать иврит и арабский. – Зря ты ее из Израиля отпустил, – сказала Танька. – Зато теперь твои шансы... – Получишь сейчас вот этим бревном. Мне плевать на мои шансы. Опять кто-нибудь появится. Чтобы нейтрализовать такого сукиного сына, как ты, нужно двух женщин. Минимум – это полторы. А к ней я уже привыкла. Я поразмышлял над ее словами и решил чего-нибудь съесть, куда богатый бедуин не залезал пальцем. И выбрал большой невкусный огурец, но не горький. В Израиле в жизни не найдешь горького огурца. Танька куда-то исчезла, и, когда она снова выплыла из темноты, я попросил ее по-человечески: – Ты не оставляй меня сегодня. – Пописать я могу сходить? – Конечно, можешь. Но не оставляй меня сегодня. Завтра будет все нормально. Сегодня тоже нормально, но немного неожиданно. – Ты обратно уже не принимаешь, вот от чего очень тяжело. Хватит тебе пить! О чем она говорит? Я в общей сложности выпил всего два полных стакана водки. В среднем, в таких ситуациях этого количества мне недостаточно. Более того, когда ухожу я сам, я вообще не пью. Странный феномен. – У вас с ней идет соревнование: кто кому меньше нужен. Она тебя немного опередила, но я сердцем чувствую, что ты ее догоняешь. Ой, как мне все это надоело! Вышла полная луна, и песок сразу стал белым. На холме стояла собака богатого бедуина и протяжно выла. Сыновья богатого бедуина спали под одеялом метрах в сорока от бульдозера, который им поручили стеречь. Если по ночам приезжали с проверкой, я их по полчаса не мог добудиться. – За тебя мне пришлось выпить тогда раза в три больше, – сказал Таньке я, – у меня наступает привыкание. – Все равно она бы в жизни не вернулась с тобой в Союз. – Я ее очень любил, – ответил я. Я никогда не объяснял Таньке, как сильно я любил эту женщину, с которой мы пробыли вместе очень трудный кусок жизни и написали вместе роман, но нам показалось, что он не получился, и мы написали еще один. А теперь она устала и ушла. У нас все время было очень мало денег. А пока мы писали книжку, даже на еду иногда не хватало. Она очень устала, поняла, что так будет всегда, и ушла. Теперь совсем непонятно было, как нам отсюда выбираться. Но здесь, на берегу, еще можно было жить. Неудобно, но можно. Все было в песке, даже зубы начинаешь чистить, и то все в песке – и море, и щетка. А ученые открыли какую-то песчаную болезнь, от которой умерли фараоны. Это писал один израильский журнал, в котором меня не печатали. Меня еще нигде не печатали. Уже платили по четыре доллара за страницу, но не напечатали пока ни одной строчки. Я был как неизвестный автор четырнадцатого века, который сочинял лютневую музыку. Какой удивительный продукт придумало человечество – эту водку "Элита". Доллар бутылка, и так хочется сразу жить, то есть не то что хочется жить, но не хочется не жить. Завтра я пошлю ей назад это письмо. Она знает, что если я возвращаю письмо, то это уже все, обратно я не принимаю. Танька бросала в огонь ветки очень крепкого дерева. Оно совсем не горело. Вероятно, это было базальтовое дерево. Я Таньку обратно тоже не принимал. Мы целовались с ней в машине, пока у нас еще была машина, и ходили, держась за руки, как муж и жена, но все было совсем не так, как раньше. – Откуда это дерево? – Дети притащили. Это богатый бедуин давал дрова для летчиков. – Я так и думал, что это летчики – до хрена еды, наверное, ящиков тридцать, и очень все заносчивые. "...ЛИДЕР АМУРСКОГО РЕЧНОГО ПАРОХОДСТВА ОСИП ПЯТНИЦКИЙ ОКОНЧИЛ ПЯТИЛЕТКУ ДОСРОЧНО... И ГРУЗОПЕРЕВОЗКИ". Осип Пятницкий уже никого не перевозит. Ложечники кончили пятилетку. Диктора звали Нонна. По-итальянски значит девятая. Танька отпросилась спать, а я сидел и домучивал бутылку. Чтобы распрощаться с Танькой, я однажды выпил водки на три доллара. Это очень много для меня. Это целый галлон водки. Я не люблю пить водку. Только если нужно. Компания или за дружбу. Я не люблю пить за дружбу. Эту женщину, которая жила в Риме, тоже тошнило от слова "работа". Но если по правде разобраться, то еще можно было жить. Меня много ругали за то, что я подражаю Хэмингуэю. У Хэмингуэя, действительно, очень заразный стиль, но я знал, что от этого избавлюсь. Когда-нибудь я со всеми размежуюсь и стиль у меня будет свой. Я разбудил Таньку, мы немного поцеловались. И заснули. Я не люблю, когда женщины во сне дотрагиваются до меня рукой. Могут дотрагиваться головой или коленом. Но если кто-нибудь дотрагивался до меня рукой, то мне было просто не заснуть. Только та женщина, которая жила в Риме, могла положить на меня во сне руку, и я от этого нисколько не уставал. В палатке было как-то особенно много комаров, но я их в эту ночь почти не замечал. А когда утром проснулся, то я уже выздоровел и мне было абсолютно все равно. Около костра сидели вороны и победно каркали. Три маленьких бедуина спали, прижавшись, сладким сном. В середине лежал Амар, из второй семьи бедуина, а по бокам – два мальчика из первой. Я забыл вечером закрыть пишущую машинку, и она была насквозь мокрой. За мокрую пишущую машинку было очень противно садиться. Я попытался развести костер, взял со стола синий конверт и лучинки, но конверт и лучинки сгорели, а ветки не загорались. Не знаю, чем их поливали летчики, а мне эти ветки было не зажечь. Я посмотрел на письмо, но не стал его трогать и пошел искать на пляже обрывки бумаги и толстые щепки. Через час машинка высохла, я сел работать и ни о чем плохом больше не вспоминал. Когда работа над рестораном уже подходила к концу и Амрам с бульдозеристами прокладывал к нему широкую дорогу, архитектор Ицхаки решил использовать бульдозеры и вырыть посреди пляжа красивую купальню. Израильтяне не любят плавать. Они около воды много едят и потом входят в воду, чтобы обмыться. Но то ли весь расчет Ицхаки был неверным, то ли это было еще какое-то явление природы, но не успели бульдозеры еще разровнять котлован для купальни, как из земли вдруг стали выползать скалы. Вся земля, которую купил кибуц "Ницаним", стала похожа на отроги гор. Изумительно красиво! Но купаться стало совершенно невозможно. Был крохотный участок без скал, на котором мы с Танькой, примостившись бочком, застирывали детские пеленочки, но в обе стороны от него, во всю длину кибуцного пляжа, из земли поднялся риф, неприветливый и скользкий. Это была какая-то большая незадача кибуца, потому что к северу следующий участок земли, на котором можно было найти камни, был только в семидесяти километрах от нас, а к югу, вплоть до самого Гибралтара, таких неудачных кусков уже не было. Ицхаки попробовал подкапывать скалы бульдозерами, но камней становилось только больше. Было что-то дон-кихотское в том, что Ицхаки проводил эту операцию, но он мог бы раскопать пляж до того места, где земля была еще в плазменном состоянии, и ничего бы не помогло -море уносило весь выкопанный песок, и пляж кибуца "Ницаним" превращался в Кордильеры. Я не помню точного момента, когда я понял, в чем дело, – ситуация была ясной как день. Кибуц "Ницаним ", как Кувейт, плавал на нефти! Свою догадку я обосновал и отнес Ицхаки, отдал ему лично в руки. Я уже и раньше обращался к ним с разными проектами. Мне казалось, что идея привлекать людей на этот платный пляж рыбным рестораном была ошибочной: летом, среди дня, есть за деньги жареную рыбу было слишком жарко, и все приезжающие горожане привозили с собой целые чувалы жратвы и прохладительных напитков, а зимой и осенью пляж заливало, и редкие рыбаки, которым здесь случалось бывать, все равно в рыбный ресторан не ходили. А я им предложил устроить еженедельный конкурс всеизраильской песни, с небольшими призами из входных денег! Но мне ничего не ответили. И когда я проснулся среди ночи, пропитанный насквозь тяжелой маслянистой жидкостью, а кругом плавали книги, черновики, матрасы, когда я понял, что я пропитан нефтью, то первой моей мыслью была даже не радость, а холодный страх, что кибуц "Ницаним " украдет мою идею. "Войной пахнет", – сказала Танька сквозь сон. Пахло не войной, пахло тем, что если кибуц со мной поделится, то считай, что мы поправили все свои материальные дела и никогда не будем больше голодать. Но у меня в руках даже не было никакой квитанции! Только это была не нефть. Это была солярка. Какая-то сволочь открутила ночью кран цистерны с соляркой, которую бульдозеристы водрузили на наш холм. Предстояла смена сторожей.