Текст книги "Богатый бедуин и Танька (книга романтических рассказов)"

Автор книги: Михаил Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Федотов Михаил
Богатый бедуин и Танька (книга романтических рассказов)

Михаил Федотов

БОГАТЫЙ БЕДУИН И ТАНЬКА

(книга романтических рассказов)

– Давай сядем поближе. Ты всегда выбираешь самое задрипанное место! Мы сидели в тени, на вершине песчаной дюны, а внизу было светло, как днем. Два мощных прожектора и гирлянды двухсотсвечовых ламп высвечивали площадку, на которой кибуц "Яд Мордехай " приготовился к ужину. Не переставая, работали два генератора. И главное, что был натянут настоящий киноэкран. Метров пятнадцать длиною.

"В ДЕВЯТЬ ПОЕМ ПЕСНИ. В ОДИННАДЦАТЬ ЕДИМ ПРЕСНОВОДНУЮ РЫБУ. В ДВЕНАДЦАТЬ СМОТРИМ АМЕРИКАНСКИЙ ФИЛЬМ "ДЕСЯТЬ"".

"Детям спать", – сказал ведущий. "После рыбы", – заорали дети. "Детям спать после пресноводной рыбы. – сказал ведущий. – На кино никто не останется. А теперь выбирайте, анекдот или песню?" – Знаешь, я схожу за подушками, – сказал я. – Только ты не засни. – Я уже видел фильм "Десять". Это не Бог весть что, но я не засну. Я уже много лет не был в кино. Если говорить честно, то за границей в настоящем кино я был всего два раза. Нет, три. Один раз я смотрел "Скрипач на крыше" и два раза – порнографические фильмы в Стокгольме и Вене, поджидая самолет, который вез Таньку. В Вене во все порнокинотеатры ходит очень солидная публика. Шел цветной фильм о двух проказницах, которые подсылают разных молодых людей прямо в спальню к своему дяде. Дядя ужасно респектабельный немец. Только он успевает заснуть, как проказницы к его жене уже кого-нибудь подсылают. Фильм так и называется – "Две проказницы". Потом выяснилось, что на самом деле дядя не спит, ни в одном глазу. Он только весь фильм притворялся. Но зрители совершенно ничего не подозревают, и в зале стоит гробовая тишина – никто даже не улыбнулся, никто не кашлянул. Я всегда поражаюсь этой глубочайшей, прямо-таки японской сдержанности, которая есть в венцах. У них даже глаза никогда не реагируют на свет – настолько они сдержанны. Наконец, когда в кульминационный момент фильма два мотоциклиста в масках связали дяде руки и ноги и привязали к стояку в туалете, а тетя под несильными ударами кожаной плетки начала медленно снимать розовый атласный пояс, венцы все-таки не выдержали и густой баритон из центра зала сказал с уважением по-русски: "СТАРАЯ КОБРА!". И зал облегченно вздохнул. Эти два мотоциклиста в масках потом оказались дядиными племянницами. Очень психологический фильм. Он чем-то даже напомнил мне "Зеркало" Тарковского, хоть и совершенно в другом жанре. Видимо, у режиссера было в детстве что-то такое с тетей. Какие-то нелады. Иначе я вообще не могу объяснить, что они так весь фильм ее дергают. И, конечно, когда на пустынном средиземноморском пляже, в сорока метрах от нашего бунгало, в шабат, посреди глубокой ночи, кибуц "Яд Мордехай " начал крутить художественный кинофильм с Бо Дерек и Дедли Муром, мне впервые за последние годы удалось почувствовать свою глубокую причастность.

СТАРИК САЛИТАН

Илье Мигдалу

На границе со строгим районом Меа Шеарим, там, где улица Иехезкейль, стиснутая бетонными стенами синагог, спускается прочь от города, есть пыльный серый пустырь. На этом пустыре, заваленном строительным мусором, проволокой и щебенкой, сидел высокий лысый старик и смотрел, как трое семилетних мальчиков забрасывают камнями кота. Мальчики были как мальчики, как все мальчики в этом районе, с выбритыми лбами и туго накрученными пейсами, как все мальчики на свете – не очень добрыми и не очень злыми. Просто им было скучно, и они всегда знали, что кот – это коварное и вредное для "иудим" животное, которое следует забрасывать камнями. Мальчики уже осмотрели лежащий на брюхе грузовик, посидели в кузове и по очереди забирались в кабину. Они не могли придумать, чем себя занять, чтобы пыльный день не тянулся так долго. Но в Иерусалиме особенные коты. Это очень худые коты. Это животные с поджарыми ногами и крепким хвостом. Позвоночник у них со всех сторон туго обтянут кожей и маленькие сиамские головы – без усов. В них трудно попасть камнями. Коту нужно было вернуться в строящееся за пустырем двухэтажное здание. Он равнодушно поглядывал на мальчиков из-за помоечной кареты и ждал, пока мальчикам надоест и они уйдут домой. А старик Салитан все сидел. Старику было не подняться и не встать. Что-то с ним стряслось, что он пошел не в ту сторону, и весь его план на сегодня почти рухнул. Нужно было заставить себя встать и пройти двести метров в гору, до автобусной остановки, а ему было не встать и не пройти. Он говорил себе, что посидит одну минуту и пойдет. И еще одну минуту. Мальчики давно уже побрели домой. Равнодушный кот огляделся по сторонам и стремительно пронесся к стройке, а старику было все еще не согреться. Хоть это был обычный летний день и люди были одеты по-летнему. Даже в Меа Шеарим мало людей было в пальто и плащах. Только старики такие, как он, у которых болят кости и которым всегда холодно. Салитану стало холодно только час назад, когда он поссорился в банке с девчонкой, которая выдает деньги. Это был уже седьмой банк за сегодня. В каждом была очередь. А ноги и сердце за ночь совершенно не отдохнули. Не проверяя, давали по восемь долларов. Чтобы получить тысячу шестьсот долларов, нужно было обойти двести банков. К сегодняшнему дню старик обошел шестьдесят три банка. Получалось в шекелях около девяноста тысяч, часть он истратил на автобусы, но зато в трех банках ему дали по три тысячи шекелей, потому что он был старик и ему поверили. А эта девчонка, которую звали Ципора, из-за полутора тысяч, это приблизительно восемь долларов, стала звонить в город Реховот. И было долго не дозвониться. Старик Салитан надеялся, что она плюнет, выдаст ему эти восемь долларов, и поэтому не уходил. И ушел он только, когда понял, что все-таки она дозвонилась до его банка в Реховоте и там стали проверять счет. Настырная девчонка с грубым голосом и вывернутыми губами. По-своему она права, на нее не стоило обижаться. Но он вышел слишком быстро из этого банка "Дисконт" и вместо того, чтобы идти налево, пошел направо и добрел до этого пустыря. Больше уже никаких банков по дороге не было. Что-то стряслось, что выступила испарина и ему пришлось сесть. Солнце было уже высоко, как в полдень. Скоро все банки должны будут закрыться на перерыв. Тогда у него будут три часа отдыха. Сейчас нужно было заставить себя встать, проехать на автобусе обратно, к центральной дороге, и пройти вниз, туда, где большая почта. Вниз было легче идти, из-за этого его и принесло сюда, к пустырю. Около центральной почты, на коротком пятачке, было пять банков. Вчера он заходил в каждый из них. В каждом ему, не проверяя, выдали деньги. Он не рисковал заходить в один банк больше двух раз. Потому что он был заметным лысым стариком и на него могли обратить внимание. Вчера он прошел туда по карте пешком, мимо эфиопской церкви, где во дворе стояла толпа рослых эфиопов с мелкими личиками, и старик Салитан пожалел, что он не эфиоп: у стариков в церковном дворе были спокойные лица, и ему было бы приятно стоять среди равных себе и о чем-нибудь с ними разговаривать. Если инфаркт, то должно болеть сердце. Даже если небольшой инфаркт. Микро. Сердце не болело. Немного ломило руку, и старика заливало липким холодным потом. Старик прикрыл глаза. Ему показалось, что он в Баку. Он был там в госпитале в войну, это был заплеванный семечками пыльный город, такой, как этот пустырь. Когда дул норд, то все засыпало мелким песком: рот, глаза, мочевые пузыри. Этот песок лез в самые узкие щели. Зато когда дула морена, то ты покрывался, как сейчас, липким сладким потом, как медом. Кошки тоже. Азербайджанские мальчики вырывали на пляжах ямки, наполняли их битым стеклом и аккуратно маскировали сверху. Турецкая страна. Нужно было сразу превращать все деньги в вещи. Тогда бы он их не потерял. Или тебя заставляют превращать все деньги в вещи, или за тобой начинают охотиться банки. Почему так холодно? Как морена, но не горячий, а очень холодный пот. Старик Салитан открыл глаза и решил больше их надолго не закрывать. Голова кружилась, и в глазах становилось темно. Сейчас все обойдется, и он станет лечиться в поликлинике. В русском народе говорят: как от жопы отлегло – так уж и не заставишь лечиться. Но теперь он точно пойдет в поликлинику. В Меа Шеарим тоже было много стариков. Первым делом они оглядывали его с головы до ног и смотрели, нет ли у него на голове кипы. У него не было кипы. Голова у него была гладковыбритой. Такой у него была голова до демобилизации, когда он был инженер-подполковником Салитаном. У него всегда голова была гладковыбритой. Старику Салитану не мешало, что у него на голове ищут кипу. Он был старым человеком и видел за свою жизнь много людей. Это была паршивая генерация евреев – эти люди, которых он встречал здесь, в Меа Шеарим. Старик видел много поколений евреев, и он мог сравнивать. Высосанные жизнью, уродливые сгорбленные женщины и откормленные холеные мужчины с пухлыми задами и щеками. Если в Союзе можно было разделить евреев на классы, то этот мрачный каменный район был заселен именно классом официальных советских евреев с наглыми самоуверенными глазками и туго накрученными пейсами. Но старика Салитана это не расстраивало и не огорчало. Ему было все равно. Он думал про себя, что один доллар стоит, грубо говоря, двести шекелей, и чистых чековых книжек должно было хватить еще на шестьсот долларов. Если ему удастся получить по оставшимся трем книжкам, то банки останутся ему должны еще семьсот долларов – чуть меньше половины пецуима, который они у него украли. Украли два банка, в которых он держал деньги. И он хотел разделить эту сумму с банками по-другому. Пополам. Он и так был недоволен собой, что стал просить у Германии эти деньги. Германия платила последние годы все хуже и хуже и не всем. В их доме сейчас отказали в пецуиме-компенсации женщине с лагерным номером на руке. Теперь деньги у него украло это государство чужих евреев с короткими ногами; согласиться с этим старик Салитан не мог. То, что он делал сейчас, было незаконным. Но он был старым человеком, и у него были свои законы, по которым он жил. Банки сказали держать деньги не в шекелях, а в ценных бумагах, чтобы деньги не превращались в прах. А потом правительство и банки закрыли рынок этих бумаг, и то, что у него осталось от немецкой компенсации, было курам на смех. Десятой частью. Ему не нужно было никакой прибыли. Он только хотел получить назад половину своих денег. Потому что он был стариком. А по его законам, если его обманули и он оказывался в дураках, ему достаточно было половины. Кто-то сорвал на этом большие деньги. Рынок бумаг закрывали по предложению министра финансов, а сейчас его взяли в директорат одного из крупнейших банков. Но старик Салитан не хотел читать министру никакой морали. Он только хотел по-другому разделить деньги. Тот консультант банка, что посоветовал держать деньги в ценных бумагах, сказал ему, что жизнь – игра и нужно быть мужчиной. Это был толстенький жгучий брюнет, который устал разговаривать со стариком, и в коридоре его ждала очередь. Старик Салитан ушел от него и думал несколько месяцев, как ему вернуть деньги, он был слишком старым, чтобы грабить банки с револьвером, ему оставался только такой тихий стариковский разбой. Последние дни старику Салитану не везло: повинуясь приступу старческой скупости, он пошел на благотворительный ужин, который давало городское управление в праздник Шавуот. Домой со стола брать не позволяли, но там можно было съесть сколько захочешь. Немного останавливали за руки жадных старух: пока читают кидуш, нельзя тянуться с ложкой. Но зато потом можно было съесть, сколько ты сможешь. Старые дуры еще несколько недель после этого приходили в себя, а одна старуха, которую он раньше видел мельком, совсем рехнулась, и Салитан с ней потерял сегодня полчаса, потому что старуха не могла найти свою дверь и упрямо настаивала, что напротив ее двери лежала дощечка, а сейчас дощечки нет. Ключ совершенно не открывал, и он потерял полчаса, пока не догадался, что старуха заехала не на тот этаж. Но он и сам был не лучше, потому что наелся в этой городской управе до отвала и все дни ему было тяжело ходить. До сих пор еще казалось, что эта еда стоит в пищеводе колом и отдает в лопатку. Нужно было кончить стариковское брюзжание и без рывков осторожно встать. Старик осмотрелся по сторонам, как тот кот, которого гоняли мальчики, и, как в детстве, сказал себе "раз, два, теперь без обмана последний номер...". Когда он произносил слова "последний номер", он уже уперся в левое бедро и бетонную плашку, на которой он сидел, и начал подниматься на ноги. И снова тяжело сел. Все-таки это был инфаркт. Не такой, какой у него был семь лет назад. Это был настоящий инфаркт, из которого ему не вылезти. Старик заставил себя не хвататься за грудь, а сидеть и не шевелиться. Очень тяжело стало дышать. Болей не было. Только казалось, что заливает легкие. Полные легкие этого холодного липкого пота. И левую руку ломило. Он попробовал шевельнуть пальцами – пальцы шевелились. Тогда он еще раз посмотрел на грузовик. Когда он раньше представлял свою смерть, то всегда видел рядом с собой ЗиС с зализанным лбом. Это был не ЗиС. Это был старый английский грузовик с очень покатой крышей. Старик сидел не шевелясь и проклинал себя, потому что он чувствовал свою силу и ему казалось, что он совсем не стареет. И он не верил, что это может произойти так внезапно. Поэтому в кармане у него были деньги. Доллары, которые он наменял у грузина в лавке. Но все последние дни он так много ходил по банкам, что не хватило времени послать их племяннику. Племянник переправлял деньги дочке Салитана, которая жила в Гатчине. Четыреста долларов – это около двух тысяч в рублях. Много денег. Да еще много разноцветных шекелей, которые он получил сегодня. Они лежали в левом кармане. Пока шекели дойдут до племянника, от них останется мало. Да старик и не был уверен, что шекели принимают к оплате в других странах. Но нужно было отослать и их. Сам он уже не мог позволить себе шевелиться. Нужно было позвать кого-то с дороги и все объяснить. Он не думал, что последний язык, на котором он будет говорить перед смертью, будет идиш. На идише он говорил невозможно давно и знал только идиш, на котором говорят дети. Он проклял себя за то, что не послал деньги сам. Сейчас нужно было надеяться на судьбу и удачного человека, которого он выберет. Может, и лучше, что он был в религиозном районе. Старик не думал, что здесь могут украсть деньги. Он боялся, что человек, которого он сейчас выберет, за его просьбу не возьмется. А объяснять все два раза у него не хватит сил. Оставлять в карманах ничего было нельзя. Тогда деньги заберут и отдадут в уплату банкам, потому что они обокрали его законно. Старик не хотел отдавать деньги израильским банкам – у него в спине сидели четыре осколка, и он получил немецкую компенсацию за дом родителей, в котором погибла его младшая сестра Катька. Поэтому он сердился на себя, что согласился получать за Катьку компенсацию в немецких марках. Но его дочка в Гатчине очень много шила, и от напряжения у нее что-то происходило в сетчатке. Старик хотел послать ей деньги, чтобы после работы дочка перестала шить. На свою пенсию он послать ничего не мог. Даже если почти ничего не есть и мало жечь электричества, то хватало только-только. По дороге никто не шел, и старик старался реже дышать и не думать, экономя силы. Надо было выбрать человека, чтобы он завернул деньги, донес их до почты и послал в Мюнхен, где работал его племянник. Надо так завернуть, чтобы их не украли на почте и не увидели в лучи. Старик не знал, как это объяснить. Когда он знал на идише, не было никаких лучей. Машины ехали, а людей не было. Потом прошла женщина, но он прикрыл веки и пропустил ее. Если бы это было в другой стране, то, видит Бог, он попросил бы только женщину. Потому что во всех странах женщины лучше, чем мужчины. Еще прошли две женщины и девчонка. В этой стране нельзя было рисковать и просить женщину. Как назло, мимо шли только женщины. А он искал глазами старого старика, которому не нужно будет много говорить. Который поймет, что он умирает и нужно послать деньги. Левую руку стало отпускать, а дышать стало трудно. Старик боялся, что боль отпустит, он расслабится и не заметит, как умрет, или просто может забыться. Когда была сильная ломота в руке, забыться было нельзя. Старик подумал, что он проиграл. Он умел проигрывать. Но ему неприятно было, что он неправильно рассчитал свои силы и сделал все, как мальчишка. Он слишком привык, что силы не кончаются и он не стареет. В семье у них были очень крепкие мужчины. Прадед был насильно крещенным кантонистом и умер в сто пять лет, на масленицу. На мас-леницу наелся блинов, поехал кататься на тройке, простудился и умер. Но сейчас было другое время и жили другие люди. Отец его умер в семьдесят. В голову пришло слово "тоже", но старик его отогнал. Отец был очень тяжелым человеком. Всегда какой-нибудь праздник или свадьба – у него инфаркт. Он даже умер в ремонт. Старик немного повернул голову к дороге и повторил на идише, что он должен сказать. Прошло несколько девочек в плиссированных юбочках и беленьких блузках. Старик совсем разучился определять возраст девочек. Может быть, им было пятнадцать, а может быть, уже девятнадцать. Или это были такие пепельные волосы, или парики. Из боковой улицы вынырнули два человека с арбузом. Старику не понравилось, что у них такие полные загривки и румяные щеки, но он не стал думать о них плохо. Потому что за это его могли сразу же наказать, а наказывать его было больше нечем, кроме жизни. Он постарался тепло отнестись к двум полным мужчинам в круглых очках, только не стал их просить. Все же он взял рукой за грудь и сдавил сердце, и стал держать его в руке, и помогать ему. И снова совсем не думать. Его жена смеялась бы над борьбой, которую он затеял. Когда его жена умерла, ей было пятьдесят семь лет. У нее была поступь девочки. И такой была их дочь. Они обе бы очень смеялись над его стариковской борьбой с разъевшимися жуликами из этого правительства, которое всем внушает, что оно – правительство от Бога. Люди уверены в себе, потому что за ними американские деньги. Это была их страна. А старик Салитан выехал из Союза, имея чемодан вещей и девяносто долларов денег. Он жил жизнь по своим законам и не воровал. За жизнь он скопил немного и решил, что правильнее уехать первым и без вещей. Он не думал, что придется воровать у банков по восемь долларов. Жена бы смеялась. Она смеялась над его идеей поехать в Израиль, но она всегда соглашалась участвовать в его авантюрах. Если бы она не умерла за полгода до получения разрешения, то поехала бы с ним вместе. И можно было бы здесь зачем-то жить. Пальцы уже побелели, но отпускать совсем их было нельзя. У него была одна жена, и ему никогда бы не пришло в голову жениться второй раз. Потому что все, во что он верил, было достаточно четким. Жена умерла, и друзья его тоже умерли. Оставалась дочь, которая хорошо его понимала, и сын, который вырос чужим человеком. Дочь спросила его три года назад, когда он первый раз смог позвонить ей из Израиля: "Все, как я и думала?" – и он ответил: "Да". И она засмеялась, как серебряный колокольчик. Спросила: "Ехать к тебе?" Он сказал: "Не ехать". Тогда она сказала: "Попробуй вернуться". И он сказал, что попробует. Но он не собирался ничего пробовать. Обратно, в ту жизнь, было уже не вернуться. Жизнь была нарушена, и он об этом не жалел. Вышло, что он пустился в такую авантюру, вышло, что в двадцать четыре года он, еврей, ухитрился попасть на прием к министру внутренних дел Азербайджана, а здесь он три месяца не мог добиться, чтобы его принял мелкий хам из Сохнута, обрюзгший молодой парень в вязаной кипе и с золотым перстнем на пальце. Старик был только рад, что в Израиль приехал он сам, а не его сын. Он знал, что здесь произойдет с его сыном. То, что происходило со всеми людьми: они теряли уверенность в себе и начинали бояться друг друга. Все самое черное, что было в людях дома, здесь начинало разрастаться пышным цветом. Никто этого не стеснялся, потому что так здесь жили все. Люди боялись друг друга, поэтому старик не смог даже получить некоторые из положенных денег на покупки, потому что никто не соглашался быть старику гарантом. Это была система гарантов-заложников, введенная банками, и если вдруг люди не могли продолжать платить сумму, то на имущество гарантов могли наложить арест. Правда, гарантов не сажали в тюрьму и не расстреливали. Это была демократическая страна, и бывший первый министр пышно говорил: "Народ Израиля!" Это всегда звучало очень торжественно. Бывший первый министр хотел, чтобы Израиль был такой же страной, как все другие страны мира, и населен такими людьми, как все народы мира. Он говорил, что когда евреи будут как все, тогда не будет антисемитизма. Такая была у него идея. Это было похоже на геноцид, но эта идея была тоньше. Мысли старика заехали в плохую сторону, и он начал удерживать себя. Поменял руку, которой он придерживал сердце, и тогда ему сразу повезло: по дороге шел такой старик, которого он ждал. Он был еще в метрах сорока, но был с палкой, чему-то улыбался, в ботах и безо всякого чванства. Салитан уступил воде еще часть легких, но стал думать медленнее, чтобы его хватило на сорок метров, которые веселому старику предстояло пройти. И если есть Господь Бог, то никто его не отвлечет и он не перейдет на другую сторону дороги. Старик с палкой не перешел на другую сторону дороги. Салитан медленно разжал пальцы и поманил его. В первый раз в жизни это был такой случай, что человек сразу все понял. Достал из кармана записную книжку и выписал при нем адрес племянника в Мюнхене. Доллары положил в черную фотографическую бумагу и туда положил несколько зеленых бумаг по тысяче шекелей, не таких зеленых, как доллары, а таких, как весенняя трава. Пока старик Салитан объяснял, несколько раз далеко отключаясь, веселый старик терпеливо ждал, пока он очнется, и снова слушал. "Формах мит зоя нит зеен ун ав геганген", – сказал старик Салитан, и это значило, чтобы тот крепче все заклеил. Черта лысого он вернет банкам хоть копейку. Из отчета "МАГЕН ДАВИД АДОМ": "...Парамедиками на пустыре был обнаружен мертвый старик. В карманах у него..." – Вы сегодня совсем не поете, – сказал ведущий, – за теми, кто собирается вернуться домой, пришел последний автобус. Но я вам не советую. Кроме рыбы будет еще много вещей. – Ты слышишь, – сказала Танька, – будет еще много вещей. – Я не глухой. – Пришел один человек к доктору, – задушевным голосом продолжал ведущий, и спрашивает... – Ты бы принес чего-нибудь поесть, – сказала Танька, – я не могу на это спокойно смотреть, я тебе потом дорасскажу про доктора. Когда я вернулся, я заметил, что к гребню, где темнеет Танькин силуэт, из палаток на запрещенный фильм ползут школьники. Ведущий все еще рассказывал разные истории из жизни врачей: – Приходит один человек к доктору и спрашивает его жену: "Доктор дома?" а она говорит: "Нет, проходите скорее". Школьники засмеялись. – Эй, вы там, еще раз засмеетесь, я пришлю к вам родителей. Мы с Танькой сидели ни живы ни мертвы, закутавшись в пледы. Мы очень боялись, что нас выгонят с фильма. – Свежими булочками пахнет, – прошептала Танька, – ванильными. У нас с Танькой в Израиле нет ни одного места, где мы могли бы переночевать. Как-то так получилось. Не то чтобы мы были совсем необщительными, в Ленинграде таких домов штук сто. И еще у Таньки штук тридцать. А тут нет совершенно никаких тылов. Только Танькины ладони. У нее очень плотные ладони. Танька – единственный сейчас человек в мире, к которому я могу повернуться спиной. Мы сидим с ней на гребне холма и смотрим, как кибуц "Яд Мордехай" ест рыбу "бури". Это нормальная рыба. Без костей. Один хребет. Она живет в море, а нерестится в пресной воде. – Хочешь в кибуц? – спрашиваю я Таньку. – Нет, – говорит она, – но очень хочется по-человечески поужинать.

ПЕРЕВОЖУ СЕБЯ НА РУССКИЙ (СТЕНОГРАММА)

Я сидела между двумя раббанихами... Ты совсем не слушаешь. Я слушаю, я уже слышал это два раза. Ты сидела между двумя раббанихами. Да, одна хасидка, а вторая – жена Спектора, ты бы видел, как они всю свадьбу друг на друга дулись, как две дурные львицы. Нет, ты послушай, когда начали разбирать фотографии, выяснилось, что они троюродные сестры, так потом их было не разлучить. Скажи, что ты пишешь? Слушай, почему ты не пишешь на иврите? Если я буду писать на иврите... Если ты будешь писать на иврите, то, во-первых, я смогу прочитать, что ты пишешь... Тебе это не интересно... Неправильно, мне очень интересно. Помнишь, как мне понравилось то стихотворение про женщину-рабочую! Что ты там поняла? Почему в стихотворении нужно что-то понимать? Если выстроить всех поэтов и каждый один будет читать свое стихотворение, то я сразу тебе скажу, кто хороший поэт и кто – сумасшедший. То было хорошее стихотворение! Расскажи, про что ты сейчас пишешь? Подряд или в рифму?.. Я тебе лучше отсюда расскажу. Почему? Потому. Ты знаешь, почему. Понимаешь, это про одного гениального парня-спортсмена... Я забыла, что ты у меня спортсмен. Если бы ты играл за тель-авивский "Макка-би", мы бы уже двести лет назад расплатились за все машканты... Я не футболист... Тем более, ты бы мог играть в Америке. Слушай, я хочу спросить тебя одну вещь, но ты будешь очень смеяться. Только иди поближе. Еще ближе, еще. Я забываю, что ты у меня такой великий спортсмен. Кто звонил? Который Барух? Поэт? У которого есть стихотворение, что он ложится с кошками? Отвратительно! Хорошо, что ты не пишешь таких стихов. Но ты послушай, только обещай никому не говорить, что я про это спрашивала. Обещаешь? Я смотрела в гостинице, такие все огромные, как слоны, но как они могут... Я не могу громче... Как они перелезают через такой тонкий забор? Ты не смейся, я, Слава Богу, все это изучала!.. Там у них раковина. У тебя тоже была раковина? Очень романтичный спорт. И что там у тебя с этим человеком? Понимаешь, он играет за юниоров – это такие, еще не мужчины, но уже не мальчики, и его должны взять в команду взрослых мужчин. Он простой парень, токарь, он жутко талантливый. Весь завод в него верит, он играет за БэЗэ... Ма зэ БэЗэ? БэЗэ – это Балтийский завод. Но он еще недостаточно физически подготовлен. И вот они едут на свою базу в Кавголово. Это такой маленький городок рядом с Ленинградом. Принеси мне Кок. Почему он такой теплый? Ты приходишь и сразу клади его в холодильник. Только не клади его на лед. Мой брат один раз купил четыре бутылки и все положил на лед. Кок замерз и вылез из бутылок, ты бы видел, как мы все смеялись... А у спортсменов, особенно зимой, жуткий аппетит. Они простые заводские парни. Половина из деревни. Я тоже из деревни. Ты не из такой деревни. То есть вы тут все из деревни, но у вас не такие деревни. Я садился на сборах за стол и съедал в один присест два свежих батона и килограмм сметаны... У тебя рассказ для диетологического журнала. Если бы его перевели, то могли бы напечатать в Израиле... Это не совсем рассказ для женского журнала... Так напиши рассказ для женского журнала! Знаешь, про что? Иди сюда на диван, и я тебе расскажу про что. Все равно уже нужно ложиться. Один час. Утром тебя не разбудить. Знаешь, я говорила с одним своим одноклассником, и он согласен взять тебя на работу в гараж. Первые два месяца он будет платить тебе половину, а потом как всем. Гараж "пежо". Сам он, кстати, ездит на "мерседесе", но ты лучше, чем он может быть, в сто раз... Я уже не работал слесарем семнадцать лет. Это было в школе, понимаешь, еще в бейт-сефер, в школе. Ты, я вижу, очень многим занимался в школе! Великим спортсменом ты тоже был в школе. Я ложусь, а ты как знаешь. Что? Почему нет! Ты же знаешь, как я откликаюсь на все твои предложения. Никогда не думала, что я найду такого полоумного, который, такого, который...

Фильм "Десять" – это плохой фильм. В Америке не может быть хороших фильмов. Кибуцники смотрят его, не сходя со спальников. И едят. Я никогда раньше с таким интересом не наблюдал за этим простым физиологическим актом. У Бо Дерек широкие плечи, и когда она бежит, то видно, что для такой фигуры у нее чуть коротковаты бедра. Бо Дерек – настоящая дистиллированная американка. – Что вам больше всего нравится? – спрашивает ее партнер англичанин. – Факинг, – отвечает она, не меняя выражения лица. Я повернулся к Таньке, чтобы перевести, но она мотнула головой и до хруста сжала мою руку: – Я поняла, – сказала она, – с ума можно сойти, какая женщина.

ВОРЫ

Дети играли в сломавшуюся машину. "Что он сказал?" – "Он сказал, что России нужен бескорыстный писатель". – "Он имел в виду себя?" – "Черт его знает, кого он имел в виду. Главное, он имел в виду, что его жена не понимает по-русски и не может осознать, за кого она имела счастье выйти". – "А денег он не предлагал?" -"Я не просил. Он жалуется, что нечем платить за квартиру. Еще он сказал, что язык у меня слабоват, нужно больше заниматься словом, а не копаться в конфликтах". Дети начали играть в банк. Ехали в банк за деньгами на машине. Младший мальчик полз к костру, и он сидел и ждал, когда нужно будет встать от пишущей машинки и схватить его за ноги. Начинало припекать... Сейчас мозги опять оплавятся, и до самого вечера не удастся вытащить из себя ни одного слова. Пора было признать, что отъезд на море был ошибкой. – Опять вчера приходили из кибуца. – Что ты им сказала? – Я сказала, что тебе нужно писать. – Очень убедительный довод. А они чего? – Что это "ло бейая шеляну" – "не наше горе". Если через два дня мы не уедем, они снова обещали все сломать. По-моему, они просто хотят, чтобы ты поехал к ним в контору и попросил разрешения поселиться на – месяц на их земле. – Пошел. Не поехал, а пошел. Машина накрылась. В нее нельзя больше вкладывать ни одной копейки. – Надо было ее продать. – Ее никто не купит. – Раньше ее нужно было продать. – Раньше ее не нужно было покупать. – Если машину не продать, у нас осталось денег ровно на восемь дней. – Ее все равно не продать. – Все лето будем есть одни апельсины и маленьких кормить апельсинами.

– А потом? – Потом, может быть, кто-нибудь пришлет денег. Может быть, Ганц пришлет. – Он уже присылал посылку с вещами. – Почему-то из Америки все присылают только посылки с ношеными вещами. Такие все крепкие вещи, но их никак не использовать. Очень много плюшевых платьев. И шарфиков. Кроме зимних курток, детям ничего не подошло. – Остальное отдай бедным. – Беднее нас уже никого нет. – Отдай их рабочим из Газы. Они говорят, что там много бедных. Арабы любят наряжать своих детей в плюш. – Скажи мне, пожалуйста, а где эта Газа? – Дальше туда, по морю, около Египта. – Но это еще Израиль? – Ты что, вообще газет никогда не читаешь? Оккупированные территории. Из-за них тут вся эта тряска. – Почему же, интересно, они не дают пособия детям, если это израильская территория. – Я вижу, ты очень продуктивно беседовала вчера с этими арабами. На каком ты говорила языке? – На трех. Капельку по-английски, капельку на иврите и еще капельку они говорили по-арабски. Но я их очень хорошо понимала. Знаешь, этот усатый старик сказал, что им не нужно никаких пособий и пенсий – за эти пособия придется отдавать больше, чем получишь. Дети за спиной решили говорить только по-русски, и Давид сказал, что его сына зовут Фен-той. Дети целый день играли за его спиной и отвлекали своим выдуманным языком "фен-той". Второй день были очень высокие волны, и они не пускали детей купаться. До моря было триста метров. Два километра земли, на которые они привезли все свои вещи и мебель, принадлежали неизвестным кибуцам. Из кибуцов приезжали одинаковые бритые мальчики и заваливали на землю стены их шатра. Без машины отсюда было уже не сдвинуться. Главное, что он спрашивал разрешения, и какой-то дяденька в пробковом шлеме позволил им здесь остановиться. Но оказалось, что это посторонний дяденька, не из кибуца. Рабская привычка – принимать людей в пробковых шлемах за начальников. – Если дожить тут до зимы, то зимой снова будут апельсины. – И грибы. – Если не будет войны... – Если будет война, то все равно будут грибы. – Не нужно было платить кочегару. Зачем платить кочегару, если мы все равно бросаем квартиру. Собрались бы ночью и уехали. – Я не могу бегать по ночам от кочегаров. – Если бы мы поехали ночью, то в машину можно было бы еще запихнуть детскую кроватку. А то ужас, ты видел утром следы, они всюду шныряли. Две взрослые крысы! – Это мыши-полевки. – Какие к черту полевки! Я согнала их с кухонного ящика. Они больше кошки. И Боже мой, посмотри, сколько на детях мух! – В детской кроватке мух было бы ровно столько же. – Опять к тебе идут эти арабы. Миленький, только не оставляй больше меня с ними одну. Он поднялся навстречу рабочим, и они снова предложили ему отвезти машину в гараж. В Газу. Около Египта. Троса не было, но бригадир сказал, что можно свить веревку из армейских телефонных проводов, которыми был устлан пляж. Арабы покосились на чайник над костром и стали ждать ответа. Шел Рамадан, и до появления луны мусульманам нельзя было пить и есть. А вчера вечером они вместе выпили водку Кеглевича из высокой гнутой бутылки. Только самый старый араб не пил и занятием этим был не очень доволен. Потом они попытались завести его машину, и она завелась, но начала страшно тарахтеть, как мотоцикл, и из мотора пошел дым. И зажигание не работало. Можно было потолкать машину под горку, и она ненадолго заводилась. Но все-таки начинала дымить. За десять дней на пляже машина съела их последние пятьсот долларов, и оставалось еще сто. Нужно было остановиться. Машину бросить. Подарить арабам. И как-то тянуть месяц. Через месяц могли появиться деньги. Хорошо бы сейчас еще выпить водки Кеглевича. Отвратительной сивухи с теплым маринованным огурцом. Дети опять говорили какие-то непонятные слова. Пора было научить их нормально разговаривать на одном каком-нибудь языке. А то под эту абракадабру никак невозможно сосредоточиться. – Не раздражайся, иди лучше в машину. Для тебя можно оборудовать там отличный кабинет. – Опять придется разговаривать с арабами. – Ты бы им ответил что-нибудь определенное. Арабы стояли около машины и о чем-то ожесточенно спорили. – Они говорят, что отвезут машину бесплатно, потому что вчера они выпили с тобой за дружбу. – С механиком из их деревни я не пил еще ни за какую дружбу. Если бы я не поставил вчера новый стартер, то сегодня можно было бы чем-нибудь расплатиться. – Шесть новых частей за неделю. Почему же они не работают? – Они по отдельности работают. Не работает мотор. Если его заклинило, то это все – каюк, крышка. – Можно оборудовать тебе там кабинет, а вечером целоваться. – Ты только об одном и можешь говорить, где вечером целоваться. Он махнул рукой и пошел к своему "рено" улыбаться и договариваться с арабами. А после этого еще долго гулял по берегу и вытаскивал из воды выкинутые штормом бревна. Арабы обещали привезти питьевую воду. За едой три раза в неделю можно ходить пешком. Пятьдесят километров в неделю. Двести километров в месяц. Тысяча четыреста километров в год. Электрик из ашдодского гаража, которому он заплатил вчера двести долларов, сказал: "Не нужно сердиться на людей!" Нужно писать, а вечером целоваться в машине. Или вот тут, под пальмами. На костре стоял чайник с оплавившейся ручкой, а рядом большое кресло, которое они взяли с собой вместо детской кроватки. Через три часа начинается суббота. За два года в Израиле он так и не смог привыкнуть к тому, что суббота начинается в пятницу, а от пятницы остается какой-то жалкий обрубок, который невозможно никак использовать. Километрах в трех, на военном стрельбище, шло постоянное поколачивание. – Может быть, перенесли шабат? – спросила она с участием. – Шабат не переносят, – ответил он и безнадежно вздохнул. "Все-таки она осталась очень дикой, – подумал он. – Хорошо, что ее реплику про шабат никто, кроме меня, не слышал". Солнце покатилось к морю, но было еще слишком жарко. Слишком жарко для людей, которые родились на севере.