Текст книги "Мещанин Адамейко"

Автор книги: Михаил Козаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ГЛАВА VIII

Описанные в предыдущей главе события происходили, как мы уже сказали, ровно через двенадцать дней после того дня, как Адамейко встретил жену Сухова, образ которой теперь не покидал его и все время, пока перед глазами находилась его собственная жена – Елизавета Григорьевна.

Как и в знаменательный день 9 сентября, так и теперь, торопясь в свой ларек, Елизавета Григорьевна поручила своему мужу зайти к Варваре Семеновне и взять взаймы у нее сто рублей, обещанных соседкой еще накануне.

Адамейко не всегда с охотой посещавший вдову, – теперь даже обрадовался: он вспомнил, что в кармане у него осталось только три серебряных монеты, а получив деньги у Варвары Семеновны, он сможет несколько рублей оставить для себя, тем более что необходимость в них теперь отчего-то настойчиво связывалась с мыслью о предстоящем посещении квартиры Сухова.

И когда жена ушла, спустя некоторое время, вышел и Ардальон Порфирьевич, направившись к соседке.

Он легонько раза три постучал в дверь, и через минуту ему открыла сама хозяйка.

– Простите, – сказал учтиво Ардальон Порфирьевич, – я к вам по поручению жены…

– Знаю, знаю… Уж отложены, приготовлены. Для Елизаветы Григорьевны я с удовольствием, пожалуйста! Проходите, милости просим…

И Варвара Семеновна, набросив на дверь крюк, пошла вслед за гостем в комнаты; путаясь под ногами, приветливо повизгивал Рекс.

– Садитесь, Ардальон Порфирьевич, – пригласила его хозяйка, когда они очутились в маленькой узкой комнате, служившей Варваре Семеновне столовой. – Что? Торопитесь? Да некуда вам торопиться в такое время, – вместе чай и откушаем. Вот и чайник горячий, и вареньем угощу, и коржиков сладких дам…

– Благодарю, – сказал Адамейко и пригнул вежливо голову. – Я уж в другой раз как-нибудь… У меня сегодня, Варвара Семеновна, дело неотложное…

– Вот как! – улыбнулась, прищурившись, вдова. – Не сегодняшняя ли ваша знакомая – и есть это дело, батюшка вы мой? а?… Ну, ничего, – я шучу!… – слегка посмеивалась она.

Вряд ли следует здесь объяснять читателю, что Варвара Семеновна и была той женщиной, которую так напугал сегодня утром в скверике Адамейко; это стало уже очевидным из предыдущей главы нашей повести.

– Вижу, что шутите, – коротко улыбнулся уже и Ардальон Порфирьевич и присел на стул, стоявший одиноко у стены.

Он решил уже не уходить тотчас же. То, что соседка, давая взаймы деньги, могла рассчитывать сейчас на некоторое послушание и обычную в таких случаях учтивость гостя, -обязывало его не отвергать гостеприимства Варвары Семеновны. К тому же последняя была настойчива в своих приглашениях? – и это еще больше связывало Ардальона Порфирьевича.

Но, кроме этого, была еще одна мысль у него, говорившая за то, чтобы принять приглашение соседки: то, что она упомянула неожиданно про Ольгу Самсоновну.

Не подозревая того, насколько эта случайно встретившаяся женщина занимала теперь мысли Ардальона Порфирьевича, Варвара Семеновна, вспомнив о ней, невольно и неожиданно обострила их и усилила тем самым внимание гостя к своим словам.

Адамейко почувствовал, что ему стало вдруг приятно от одного упоминания про Ольгу Самсоновну, хотя он знал, что продолжая о ней разговор, вдова Пострункова вряд ли скажет что-либо хорошее об этой женщине, к которой отнеслась не совсем дружелюбно сегодня утром в скверике.

Но Ардальону Порфирьевичу был приятен уже самый разговор об Ольге Самсоновне, а вдова Пострункова была пока первым и единственным человеком, с которым можно было вести эту беседу, – и он решил потому на некоторое время остаться.

И чтоб не обрывать начавшегося уже разговора, Ардальон Порфирьевич сам уже старался подтолкнуть на него Варвару Семеновну, кстати сказать, действительно любившую посплетничать.

– Конечно, шутите, – сказал Адамейко, придвинувшись вместе со стулом к столу. – Но, между прочим, заметьте, сегодняшняя знакомая может хоть у кого возбудить интерес!

Этих слов было совершенно достаточно, чтобы Варвара Семеновна почти скороговоркой, оживленно сказала:

– Ах, вот как! Сейчас, сейчас, батюшка, потолкуем… уж мы потолкуем! Вот я только коржички и варенье возьму… Сейчас, сейчас, Ардальон Порфирьевич…

«Клюнуло!» – подумал Адамейко.

– И чем это она может интересовать порядочного человека? – продолжала вдова, когда на столе уже все было расставлено и гостю была подана большая фарфоровая чашка чаю. – Скажите-ка на милость, вот уж не сказала б я этого, Ардальон Порфирьевич!… Рыжая и стриженая, папироски у мужчин выпрашивает среди бела дня не хуже, чем другой кто… известной вам профессии… Какой же тут интерес, кроме обыкновенного, денежек, простите, требующего? Ровно никакого. А к тому же заметили вы, батюшка, что от платья ее шел дух нечистоплотный и неприятный, извините, к которому интереса, по-моему, ни у кого не будет… Заметили?

– Не обонял! – уклончиво сказал Адамейко. – «Врет, подлая!» – подумал он про себя.

– Не заметили? А я заметила. Я все хорошо замечаю!

– А она все-таки красивая… По особенному красивая. У нее глаза особенные, – продолжал Ардальон Порфирьевич медленно и тихо, словно повторял эти слова для самого себя.

– Ах, скажите-ка на милость, – глаза! – с презрительной усмешкой воскликнула Варвара Семеновна и поставила вновь на блюдце чашку с чаем, которую только что хотела поднести к губам. – Ну что ж, что глаза? Ест она вашего брата, мужчин, и не посолит даже! И безразлично ей, батюшка, красавец ли, или урод какой… мужчина незначительный! Лишь бы польза от него, – уж я ее сразу раскусила. А потом – что глаза? Врут они, бывает, – подло врут, Ардальон Порфирьевич… Знала я одну женщину – порядочную как будто, семейственную. И муж у нее духовного звания. Так у нее глаза – две овцы, да и только! А оказалось что? Развратница из развратниц. Понимаете?… Глаза – это маскарад один.

– Понимаю, – вежливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич. – Помню. Это про нее упоминал в день смерти уважаемый Николай Матвеевич?…

– Про нее! – сорвалось у Варвары Семеновны. Но она тотчас же спохватилась и быстро добавила:

– Муж мой насчет себя самого шутил только. Это, конечно, с другим человеком случилось…

Видно было, что Варвара Семеновна очень смутилась; она на минуту умолкла, а потом, вдруг, неизвестно для чего, начала передвигать предметы, стоявшие на столе, и усиленно предлагать гостю коржики и вторую чашку чаю, хотя Ардальон Порфирьевич едва только отпил еще из первой.

Этот короткий разговор его с соседкой ничего почти не значащий для дальнейшего хода событий, так быстро приведших Ардальона Адамейко на скамью подсудимых, все же способствовал тому, что мысль его все больше и больше заполнялась образом Ольги Самсоновны.

И то, что неприятная ему соседка говорила о ней так недружелюбно и даже враждебно, – еще сильней увлекало его мысль, а образ жены Сухова становился для него вдруг загадочным и потому еще более притягивающим.

Ардальон Порфирьевич наскоро хлебнул остаток чая в чашке с тем, чтобы, получив у вдовы деньги, встать уже и отправиться на Обводный – по сообщенному ему Суховым адресу. Но в это время Варвара Семеновна куда-то вышла из столовой, – и Адамейко, слегка отодвинувшись от стола, начал заигрывать с собакой, с пушистым Рексом, давно уже вертевшимся подле него и заискивающе и просительно заглядывавшим в глаза.

– Кушай! – ласково сказал Ардальон Порфирьевич и бросил собаке один за другим два сладких коржика.

Собака быстро съела их и, виляя хвостом, вновь подбежала к столу. Адамейко опять бросил ей несколько коржиков, а один из них смазал даже слегка маслом, стоявшим тут же, на столе.

Михаил Козаков

За этим занятием застала его вернувшаяся Варвара Семеновна.

– Балуете, очень балуете!… – укоризненно сказала она, покачав головой. – Хотя это хорошо, – добавила она с улыбкой. – Кто с животными ласков, тот, говорят, и человека никогда не обидит. Есть даже такие, что и комара убить стесняются… Правда?

– Не знаю. Я вот… никого убить не могу, – сказал вдруг Ардальон Порфирьевич.

И замолчал.

– Упаси, Господь! – вздрогнули плечи Варвары Семеновны. – А есть ведь такие… Еще с малолетства боюсь их… Убьет он человека, или даже нескольких, и ходит потом спокойно среди публики, и разговаривает, будто именно комара какого прихлопнул…

«Дура!» – подумал Адамейко.

– Я вот именно… никого убить не могу, – настойчиво повторил он. – Хотя иной раз от настоящего убийцы не отвернулся бы, заметьте.

– Как так? – недоумевающе посмотрела на него. Варвара Семеновна.

– Очень просто. Убить я не могу, потому что сразу, как только и сделал бы это, – заговорить бы с убитым захотел! Страсть как бы захотел! Вот так подумаю: минуту тому назад говорил этот человек? Говорил! Ну, скажем, выстрелить в него или топором ударить – ведь глупость, прикасание только ничего не стоящим предметом. Так почему же он после того не говорит?! Ведь насмешка даже получается, издевательство над убийцей… Не так? А оттого, что он вдруг и не смог бы мне сказать, например: «Который час, Ардальон Порфирьевич?…», или другое что, я б мучился сам и мог бы прийти в умственное расстройство. Но, чтоб губить кого, – желать могу… Это даже просто, заметьте. И убийцу чаем даже накормлю или обедом даже…

– Э, нехорошо с вами, батюшка! Нехорошо с вами творится… Болезнь у вас, Ардальон Порфирьевич! – заволновалась вдруг Варвара Семеновна. – Вы и утром, извините, странный какой-то были… Известное дело, без занятия служебного – тяжело и обидно. Это понятно. Так вам денег дать? Сделайте милость… – торопливо говорила она, направляясь в спальню.

Адамейко слышал, как открывала она ящик комода, и знал уже, что – один из нижних, так как скрип выдвигаемого дерева был протяжный и не легкий, и Ардальон Порфирьевич представил себе длинный, туго набитый аккуратно сложенным платьем ящик, под этой тяжестью накренившийся теперь книзу. И там, среди различной материи, вдова Пострункова хранит, вероятно, значительную часть своих денег…

Когда услышал скрип и возню у комода, неожиданно подумал: «Такие вот и ждут своего владыку с топором…»

А когда на секунду наступила тишина, – так же неожиданно пришла и другая мысль, не раз появлявшаяся, но не имевшая – как в этот раз – ясных очертаний: будто соседки нет уже в живых, вот только что кто-то ударил ее тихо и коротко по голове, неслышно упало ее тело на коврик, молчит и убийца, и вот – тишина…

Позже уже Адамейко ни разу не вспомнил этой мысли, хотя многое из того, о чем он сейчас думал, напомнило бы ему обстоятельства, при которых ушла из жизни Варвара Семеновна…

Тишина. Так уж кажется Ардальону Порфирьевичу, только кажется – потому что вдова Пострункова давно уже закрыла ящик комода – опять скрипело дерево, один раз громко кашлянула, что должно было быть слышно в столовой, и приближалась уже сюда, шлепая туфлями.

Но мысль Ардальона Порфирьевича некоторое мгновение жила, словно отделившись, потеряв своего хозяина и его слух.

И, когда на пороге появилась Варвара Семеновна, неся в руках деньги, и сказала: «Вот… пожалуйста!» – Ардальон Порфирьевич вздрогнул и не сразу смог ответить ей.

Он пристально и с каким-то непонятным для нее любопытством смотрел теперь на хозяйку квартиры.

«Вот убили, а вот – ожила… И ничего, ничего не случилось… Все, как было. Хорошо… Она ничего не знает… Фу, сумасшедший я!…» – одним коротким миганием упала уже мысль.

– Пожалуйста… – повторила опять Варвара Семеновна и протянула ему деньги.

– А-а… Спасибо, спасибо! – заторопился Адамейко. – Может, вам, Варвара Семеновна, расписку дать? – учтиво пригибался он.

– Что вы, Ардальон Порфирьевич! Бог с вами… Да разве я этим делом занимаюсь? Что это вы сегодня, простите меня только, ляпнули?! Я ведь это только для Елизаветы Григорьевны… и для вас! – сказала вдова, оскорбленная его словами.

– Действительно… Простите, Варвара Семеновна! – неловко улыбался Ардальон Порфирьевич, пряча деньги в карман. Спасибо… Через дней десять отдадим вам.

И, попрощавшись с соседкой, он вышел на улицу.

До того места, где жил Федор Сухов, было порядочное расстояние, и Адамейко, охваченный желанием поскорей увидеть вновь Ольгу Самсоновну, быстро зашагал по направлению к Обводному. Но, пройдя так два квартала, он вдруг замедлил шаг, и походка его стала спокойной, размеренной и даже чуть вялой, так что кому-либо следившему за ним со стороны, могло бы показаться, что вот-вот человек этот совсем остановится или даже присядет на один из ближайших каменных столбиков, огораживающих узкий тротуар.

Близкий прохожий мог бы подумать, что у Ардальона Порфирьевича больное сердце и что оно устало теперь от быстрой ходьбы: Адамейко громко дышал, приоткрыв рот и оттопырив свои узкие губы.

Но эти предположения прохожего, однако, не были бы близки к истине… Сердце у Ардальона Порфирьевича было здоровое, никакой усталости сам он не чувствовал, и если неожиданно и замедлил шаг свой и начал громко дышать, то произошло это по совершенно другой причине…

Мысль о предстоящей встрече с Ольгой Самсоновной вначале невольно ускорила его шаги, и первую часть своего пути Ардальон Порфирьевич, как мы уже сказали, прошел быстро, не замечая расстояния. Но когда он свернул на одну из Рот, откуда, через переулочек, лежала прямая дорога к

Обводному, – неожиданно замедлил шаги, и по лицу его в этот момент скользнула короткая, как вспышка отсыревшей спички, улыбка, уроненная неизвестно почему вдруг пришедшей мыслью о самом себе.

«Торопишься?… – думал о себе во втором лице Ардальон Порфирьевич, – Так… Торопишься, значит?… А почему это? – выспрашивал он у самого себя, оттопырив губы и громко дыша. – Зачем спешишь? Не ждет ведь она тебя… Он-то, может, и ждет, если рассказала ему про сегодняшнее утро. А она -нет! Что ты для нее, а? – Случайный гражданин и невзрачная личность – вот что! А ты горячишься сейчас, спешишь, будто и ей самой невтерпеж… А ты потише, вот за эту самую дурь -потише, медленней! Побори себя. Или не можешь?… Сдержи себя, нарочно побори. Или не можешь?…»

– Ерунда! – громко уже самому себе ответил Ардальон Порфирьевич. – Как это не могу! Все могу…

И он нарочито убавил шаг, умышленно отдаляя тем встречу с Ольгой Самсоновной, от которой сам еще точно не знал, чего ожидать.

Он вспомнил, как почти точно такую же борьбу с самим собой он вел неоднократно в жизни, но больше всего запомнились два случая, всегда живо стоящие перед глазами.

Первый из них случился с Ардальоном Порфирьевичем еще в ту пору, когда он обучался в пятом классе коммерческого училища на Васильевском, откуда его в тот же год и исключили, после чего Адамейко не пытался продолжать свое образование, – и заключался этот случай в следующем.

На одном из своих уроков преподаватель немецкого языка Ратенау прослуживший в русской школе тридцать пять лет, показал ученикам подарок, полученный им к юбилею от своих товарищей по педагогическому совету. Это были крупных размеров золотые часы, на внутренней стенке которых была соответствующая надпись.

Немец с гордостью демонстрировал эти часы ученикам, и часть его урока в этот день ушла только на упомянутое занятие, собравшее вокруг учительской кафедры весь класс.

Адамейко вместе со всеми подолгу рассматривал юбилейный подарок и вместе с другими поздравлял старика Ратенау.

Но он не любил немца: последний казался ему весьма чванливым и сухим человеком, открыто презиравшим все характерно-русское, несмотря на то, что почти всю свою жизнь старик провел только в России. К тому же были еще причины, – и для Адамейко в то время они имели еще большее значение, – вызывавшие с его стороны неприязненное отношение к старику Ратенау: немец, казалось, был особенно придирчив к нему, и в журнале против фамилии Адамейко всегда красовался густой частокол единиц и двоек.

Часто в уме Адамейко зарождалась мысль школьника об отмщении немцу, но всякий раз она бессильно опадала, потому что Адамейко не находил удобного и безопасного для себя случая осуществить эту мысль, да к тому же он и не знал, в чем именно должна заключаться задуманная месть.

Часы Ратенау дали неожиданный толчок этой мысли, и Адамейко уже чувствовал, как быстро и упрямо она росла. Он старался подольше задержать в своих руках золотые часы, любовался вместе со всеми их механизмом и в то же время лихорадочно обдумывал возможность и способы отмщения немцу-учителю, сегодня меньше всего ждавшему каких-либо неприятных проказ со стороны школьников, разделявших, очевидно, его радость и приподнятое настроение.

«Хвастаешь, хвастаешь!… – думал в это время Ардальон Адамейко а сердце усиленно билось, подстегиваемое злой мыслью. – Всем своим знакомым небось раструбил уже про подарок… А вдруг его и не будет – а, старый подлец?! Наверное, заплачешь, – ей-богу, заплачешь!…» Но он не знал еще, что нужно сделать.

И когда немец, отобрав, наконец, часы, клал их обратно в карман жилетки, Адамейко растерянно и злобно следил за костлявой и длинной рукой старика, так просто и легко разбившей его мальчишеские планы…

«Клянусь… Клянусь, что у тебя часов не будет!» – почти истерично кричало у него что-то изнутри.

И действительно, в этот же день немец Ратенау обнаружил пропажу юбилейного подарка, а виновника ее так и не нашли. Никто не заметил, никто не знал того, что в то время, когда старик, плотно окруженный толпой учеников, после окончания урока протискивался к двери, – чьи-то маленькие дрожащие пальцы с ловкостью опытных – воровских мгновенно и легко вытащили золотые часы из оттопырившегося карманчика синей жилетки и быстро бросили их в ученический ранец, находившийся в другой руке: урок немца был последним в этот день, и школьники торопились уже по домам.

«Вор?! – говорил сам себе Адамейко, разглядывая дома золотые часы. – Нет, не вор, – отвечала собственная мысль. -Не вор: не для себя вытащил и без всякой корысти… И никогда в жизни ничего не крал!» – «Возврати! – предлагала уже другая мысль. – Незаметно подкинь часы немцу…» – «Нет! -отвечал Адамейко: – Я себя не боюсь!…»

И поздно вечером, выйдя из дому, он направился к набережной. Уже у самого берега Невы он остановился и вынул из кармана золотые часы. Минуту он разглядывал их, – и вдруг ему стало жаль с ними расставаться; о старике немце он ни разу не вспомнил.

«А может, не надо?…» – жалобно спрашивала мысль.

Часы лежали на ладони, – и Адамейко представилось, что в руках его бьется чье-то живое, кровоточащее сердце…

«Поборю! – ответил он своей мысли. – Добьюсь!…»

И, крепко сжав рукой часы, он вдруг размахнулся и бродил их в воду…

Еще большую борьбу с самим собою Ардальон Порфирьевич вел в другой раз, когда дело шло уже о близкой ему по крови человеческой жизни.

Рассказанный ниже случай мог заинтересовать даже общественное мнение Петербурга: по крайней мере с этой целью, очевидно, напечатали о нем в одной из здешних газет, и тогда-то впервые имя Ардальона Порфирьевича, как, в некотором смысле «героя», попало в печать.

Дело происходило в первые дни революции. Двадцатилетний Адамейко искренно сочувствовал народному мщению, но непосредственного участия в нем принять, к своему сожалению, не мог, так как не знал лично не только разыскиваемых тогда сановников, но и городовых, предусмотрительно сбросивших теперь свою полицейскую форму.

Однако скоро представился случай, позволивший Ардальону Адамейко активно доказать его преданность революции: в квартиру его вдовствующего отца, мелкого служащего какой-то ссудосберегательной кассы, неожиданно приехал из провинции родной брат его покойной матери, «дядя Николай», которого Адамейко знал до сих пор только по фотографической карточке. В первый же вечер Адамейко узнал, что «дядя Николай», служивший в губернском городе полицмейстером, принужден был оттуда бежать в Петербург, где рассчитывал на сочувствие и содействие родственников. Полицмейстер сбрил свои пушистые, запечатленные на карточке усы и сам говорил, что «похож теперь на знаменитого депутата Государственной думы, ворочающего делами юстиции…» Но больше сходства у него было все же с покойной своей сестрой, и Ардальон Адамейко, любивший свою мать, с любопытством и даже с некоторой нежностью вглядывался в лицо полицмейстера.

Последний благополучно прожил с чужим паспортом несколько дней у своего зятя, не зная того, какие одновременно два разных чувства вызвал он своим приездом у племянника. Так и неизвестно, как поступил бы тогда сдерживаемый памятью о матери Адамейко, но насмешливое и обидное отношение бывшего полицмейстера, проявленное им однажды в разговоре к наиболее известным людям революции, – решило уже его участь: ночью пришли гурьбой студенты-милиционеры, и «дядя Николай» был арестован, а о поступке Ардальона Адамейко было напечатано в газете.

Недаром оба эти случая вспомнил Ардальон Порфирьевич, шагая теперь к Обводному, к дому Сухова: они служили в памяти теми рубцами, по которым вспоминается рана; они оставили наиболее заметный след его самоборства.

Точно такое же чувство, как мы уже сказали, охватило теперь Ардальона Порфирьевича; но на этот раз оно был еще острей и более волнующим: красота Ольги Самсоновны притягивала к себе, звала, и Адамейко чувствовал уже всю значительность для себя случайной встречи с этой женщиной.

Выйдя на самый Обводной, Адамейко вспомнил, что хотел прийти к Сухову с каким-либо гостинцем и что, конечно, лучшим подарком в данном случае будет что-нибудь съедобное, – и он, зайдя в булочную, купил свежего ситного и десяток сдобных рогалек.

Через пять минут он подошел уже к дому, где жил Федор Сухов. Это был типичный «петербургский» дом, вернее, несколько совершенно одинаковых, образовывающих прямоугольник двора домов – громадных, шестиэтажных, и от одной стороны этого прямоугольника внутри двора тянулись параллельно друг другу еще два таких же высоких дома, но более коротких, так что внутри всего двора были еще три маленьких дворика.

Дом этот был густо населен преимущественно семьями рабочих, кустарей и мелкими торговцами, и по двору проходило одновременно множество народа, и стоял звонкий и беспорядочный крик и шум, производимый десятками детских голосов.

Дети и подростки в нескольких местах играли в футбол, а Ардальон Порфирьевич заметил, что у большинства детских "команд» футбольным мячом служили туго и кругло сшитые тряпки, а в лучшем случае маленький крокетный шарик или выпускающий каждую минуту воздух, неуклюже шлепающийся по асфальту простой резиновый мяч.

Вперемежку с детьми бегали и орали по двору – и отвечали им с крыши – большие и малые кошки и коты – рыжие и черные, жирные и тощие, и шел от них едкий неприятный запах, особенно ощутимый на лестницах, и без того грязных, отдающих сыростью; тут же шла перебранка между двумя пьяными и их негодующими женами, и на весь двор вдруг взлетало – тяжело рассыпающейся, но ни у кого не возбуждающей уже интереса ракетой – бранное, матерщинное слово, и только кто-нибудь из играющих детей, услышав его, тут же бросал звонко детьми же придуманную рифму: «в лоб, в лоб!…»

Неуверенно прокричит где-нибудь «халат! халат!» перекупщик-татарин; залает чья-то собака; пропоют веселую частушку поздно работающие подмастерья-сапожники; упадет вдруг с верхнего этажа и вызовет испуг внизу разбитое вдребезги стекло из оконной рамы; протопают грузно по асфальту двоpa что-то привезшие ломовые лошади-тяжеловозы, – и все это сольется в один не утихающий шум, гулко ударяющийся о немой громадный камень домов, одетых в лохмотья выцветшей, давно произведенной покраски…

Ардальон Порфирьевич долго искал квартиру Сухова: она оказалась на третьем дворе.

У самого подъезда он увидел вдруг Галку и бегающую подле нее собаку. Девочка тоже заметила его и даже прыгнула ему навстречу, дружелюбно улыбаясь, как старому уже знаков мому.

– Здравствуй, дяденька… Ты к папе? – спросила она и с любопытством посмотрела на большой сверток, который держал в руках Ардальон Порфирьевич.

Она видела точно такие же свертки, в тонкой серо-желтой бумаге, выносимые людьми из кондитерской, где стояла у двери и выпрашивала у выходящих копеечки, – и уже показался ей таким же соблазнительным и вкусно пахнущим.

Ее схожие с отцовскими живые, темные глазки никак не могли оторваться от аккуратно перевязанной покупки, а бледные губы то и дело облизывал остренький кончик суетливо выглядывавшего языка.

Адамейко заметил это и поспешил обрадовать девочку:

– Вот и пришел я к вам, Галочка… Сладенькой булочки сейчас покушаешь. Ну, веди меня… Любишь сладенькую булочку?

– Да, да! Люблю, дяденька… Хочу. И Павлик любит, и мама… – весело и волнуясь заговорила девочка. – И Милка наша любит, дяденька… Милка, Милка! Иди сюда…

– Да… И Милка… – повторил отчего-то Ардальон Порфирьевич протяжно, словно в этот момент он что-то вспомнил. – Поди сюда, Милка! – крикнул он подбегавшей собачке. – Чем ты хуже… ничем не хуже той! – непонятно для девочки бормотал уже Ардальон Порфирьевич.

Он быстро разорвал бумагу и, вынув оттуда одну рогальку, протянул ее Галочке, отломив предварительно кусок для собаки.

– На! – бросил он его радостно взвизгнувшему шпицу.

– Спасибо, дяденька… – надкусывая рогальку, тихо сказала девочка. – И за Милку нашу спасибо!… – добавила она, подымаясь на верхнюю ступеньку у входных дверей.

– Я ей еще и коржики, и вкусные пирожочки принесу! Ест ваша Милка пирожочки? – как-то горячо и серьезно спросил вдруг Адамейко. – Ест, все ест, говоришь? Тем лучше. Я ей

обязательно достану…

– Купишь? Милке купишь?… – удивленно спросила Галочка.

– Нет. Я вот для Милки отберу у другой такой же милки! – усмехнулся он. – На каком же это вы этаже живете? – спросил он, следуя за девочкой.

– На пятом, дяденька. А ты только Милке можешь сладкие вещи достать? – продолжала девочка, и видно было, что в этот момент она не скрывает своей зависти к бежавшему впереди нее шпицу, для которого так легко, оказывается, достать вкусные пирожочки…

– Пока только Милке! – разочаровал ее Адамейко. – Но ты подожди, Галочка, – скоро и для людей отбирать будем… – опять непонятно для нее продолжал Ардальон Порфирьевич.

– А папе моему дадут коржики? – не оставляла теперь своей словоохотливости маленькая Галочка, забив свой рот сдобным мягким хлебом.

– Вот именно – папе! – опять горячо сказал Адамейко. – Твоему папе… твоему папе… – запыхавшись, повторял он, остановившись на площадке четвертого этажа. – Фу, отдохну я гут минутку, Галочка…

Сзади кто-то быстрыми шагами подымался по лестнице, словно нагоняя их. Так и оказалось.

– Простите, гражданин! – услыхал Ардальон Порфирьевич уже совсем близко сзади себя, чей-то незнакомый голос. – Скажите, пожалуйста, на какой площадке живет наборщик Сухов?

Адамейко оглянулся: ниже на пол-этажа стоял человек в парусиновом пальто и с таким же портфелем в руках.

– Выше этажом, – пояснил Ардальон Порфирьевич и продолжал подыматься вслед за девочкой, добежавшей уже почти до самых дверей своей квартиры.

– Спасибо! – ответил снизу человек и, к удивлению Ардальона Порфирьевича, начал быстро спускаться по лестнице.

…Когда Галочка позвонила, Адамейко вздрогнул, и глаза его сквозь дверь, мысленно, вновь увидели волнующий образ Ольги Самсоновны.

На пороге открытой двери стоял Сухов, сзади него – никого не было.

– Можно? – спросил Ардальон Порфирьевич и протянул Сухову руку…