Текст книги "Мещанин Адамейко"

Автор книги: Михаил Козаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Михаил Эммануилович Козаков
Мещанин Адамейко

ГЛАВА I

Что больше всего заставляло чувствовать некоторую необычность в том человеке, это – его возраст.

И впрямь, года Ардальона Порфирьевича Адамейко меньше всего могли служить объяснением его душевного состояния и убеждений: тогда, когда фамилия Ардальона Порфирьевича во второй раз и последний раз попала в газету, – ему было только двадцать девять лет.

Помнится, возраст Ардальона Адамейко нисколько почти не интересовал ни состав суда, ни защитника. Да это было, может быть, и понятно, потому что на скамье подсудимых сидел человек, никак не старавшийся отрицать своего преступления и говоривший о нем просто, очень подробно, и суд, убедившись в его вменяемости и совершеннолетии, вынес свой карающий приговор, вполне соответствовавший обстоятельствам дела…

Но тут же нужно сказать, что Ардальон Адамейко не убивал, хотя суд и не допустил ошибки, посчитав его убийцей.

Ардальон Адамейко не мог убивать, – в этом он по-своему остался верен своим убеждениям. Но о них он ни слова не сказал в самую ответственную минуту своей жизни, и потому судьи – три внимательных, честных человека – прошли мимо его возраста. Иначе, отсчитав последние девять лет, они вспомнили бы, что революцию Ардальон Порфирьевич встретил двадцатилетним юношей, никак не обещавшим всей своей жизнью стать преступником – и таким отталкивающим.

Впрочем, мы значительно опередили события, о которых нужно рассказывать, и, может быть, тем самым вызвали уже у читателя явно недоброжелательное и враждебное отношение к Ардальону Порфирьевичу, которого хотя сами и не жалеем, по не можем представить так сухо и односторонне, как это было сделано в газетном отчете о его деле.

Поэтому пусть простит нам читатель это «забегание вперед» и вернется теперь к тому дню и часу, когда Ардальон Порфирьевич Адамейко завел случайное знакомство с безработным типографским наборщиком Федором Суховым.

Знакомство это состоялось так.

В августовский ветреный вечер, взмокший от тягучей и почти непрерывной дождевой сыпи, Ардальон Порфирьевич Адамейко медленно и – как сам потом рассказывал – бесцельно бродил по Забалканскому проспекту, расположенному недалеко от маленькой С-ской улицы, где жил. Был тот час, когда закрывались уже магазины, и последние покупатели торопливо уносили с собой различные свертки, пряча их заботливо – от дождя и проворных рук малолетних беспризорных – под полы пальто, в портфели или корзинки.

Возле каждого освещенного места, у каждой витрины и вывески торчали нищие, инвалиды, уличные попрошайки и просто любопытные молчаливые люди, неизвестно чего ждавшие у бемского стекла магазинов.

Верещал и мягко грохотал трамвай; уныло, и не веря уже в свой голос и успех, выкрикивал вечернюю газету газетчик; изредка свистел пронзительно, блюдя порядок, хозяин перекрестков и панели – постовой милиционер; сторонился с опаской прохожий пробегавших совсем близко желтых щупальцев-глаз хлюпающего по мокрой мостовой автомобиля.

Улица торопливо дышала.

Ардальон Порфирьевич, не торопясь, подходил к углу, чтобы свернуть уже в ту сторону, где расположена была С-ская улица. Нужно было перейти на противоположный тротуар, и, может быть, Адамейко это и сделал бы, если бы не одно случайное обстоятельство, – впрочем, такое обычное на улицах всякого большого города: на перекрестке, завернув моторный вагон на проспект, а прицепной оставив еще на боковой улице, застрял, нетерпеливо звоня, трамвай. Путь его – и всех прохожих тем самым – был загроможден испортившимся на некоторое время грузовиком, почти поперек стоявшим на рельсах.

Ардальон Порфирьевич невольно остановился на углу. Мог ли он тогда предполагать, что такое случайное и совсем обычное обстоятельство будет иметь потом в его жизни такое важное и роковое значение?

Ардальон Порфирьевич мог бы, конечно, как и многие другие прохожие, обойти сзади прицепного вагона и продолжать свой путь, но он никуда не торопился и потому этого не сделал. На самом углу помещалась ярко освещенная булочная-кондитерская, и у входа в нее, ежась под мелким дождем, шевелился такой же кустик людей, как и у других магазинов. Неожиданно, но вначале – без особого любопытства, взгляд Ардальона Порфирьевича остановился на двух маленьких фигурках, вплотную приставивших свои лица к стеклу вторых входных дверей. Стоя так, дети были защищены от дождя и ветра и были первыми, кому выходящие из кондитерской могли бы оставить подаянием дешевую копеечную медь.

Так оно и было в большинстве случаев, и нищие, стоявшие у первых дверей на улице, не без основания могли ворчать по адресу этих двух маленьких фигурок, получавших в первую очередь щедроты от сытых покупателей. Более сильные, взрослые, давно бы могли отогнать детей от этого выгодного места, – и они это сделали бы, если бы их не сдерживало присутствие одного человека, молчаливо стоявшего неподалеку от витрины. В этом Ардальон Порфирьевич, и сам убедился, наблюдая в случайную минуту обоих ребятишек.

Какой– то подвыпивший инвалид попытался занять «выгодное место» и прогнать своих маленьких конкурентов, но в ту же минуту поодаль стоявший человек о котором мы уже упомянули, быстро подошел к инвалиду, решительно и не волнуясь оттащил его к первой входной двери, и Ардальон Порфирьевич услышал, как он коротким придушенным баском сказал:

– Детям – первый пропуск! Известно, законом даже…

– Зак-о-ном? А ты что, – инспектором над ими приставлен?

– Справедливость! – И он опять вернулся к своему прежнему месту у витрины.

– Дитячий супчик! – кивнул в его сторону инвалид, подходя к стоявшему близко Ардальону Порфирьевичу. – Гражданин, дозвольте папироску!

– Не курю.

– Жаль. Дитячий супчик, я вам говорю! – кивнул он опять на человека у витрины, вынимая и кармана шинели коробку папирос. – Позорная специальность, я вам скажу. Теперь много этих развелось паразитов: пятилетка какая-нибудь жалостная слезно у граждан вымолит, а он у ей отбирает для своих взрослых надобностей. Справедливость! Видал, какой Карла-Марс?! Вот что я вам скажу, гражданин…

Но Адамейко его уже не слушал.

Он мог беспрепятственно продолжать свой путь, освобожденный уже трамваем, но это, очевидно, не входило теперь в его намерения. Он повернулся спиной к инвалиду и одну минуту пристально всматривался в человека, так уверенно и решительно защитившего только что нищенствующих ребятишек.

Неизвестно, что сделал бы потом Ардальон Порфирьевич, – может быть, мгновенно он перестал бы думать об этом человеке и завернул бы за угол С-ской улицы, – но стоявший у витрины подошел вдруг опять к ребятишкам, только что получившим милостыню от нескольких посетителей кондитерской, и Ардальон Порфирьевич вновь услышал его густой, чуть рокочущий голос:

– Сдавай, Галька, а то еще потеряешь. И потом монета, может, грязная бывает: ребенку, говорят, не заразиться б!… Давай, девонька… И ты, сынок.

Он отобрал у них деньги и отошел на прежнее место.

«Боится заразы, каков?!» – усмехнулся про себя удивленный Ардальон Порфирьевич.

– Вот узнаем-с… – почти уже вслух проговорил он. – И насчет твоей справедливости… да… Каков ты…

Он вдруг подошел к витрине и, чуть пригнув в поклоне голову, обратился к неизвестному:

– Адамейко, Ардальон Порфирьевич Адамейко. Это я… заинтересован очень, потому три минуты бескорыстно наблюдаю…

– Не воспрещается, – коротко, и словно не удивившись, ответил тот. – И продолжать можете, коли других занятий у вас не осталось.

Усмехнулся и тотчас же озабоченно посмотрел в сторону стоявших на посту детей: сегодня им шла удача, им и кондитерской.

– Адамейко я… – повторил опять для чего-то Ардальон Порфирьевич.

– Слыхал уже. И безразлично! Поверьте на слово! Адамейко или, как моя, – Сухов, – все едино безразлично. Кабы польза от этого!

– Нетерпеливость – ее враг. Враг! – заметьте… Вот ребятишки… Знакомые-то ваши, Галочка и мальчик… Они, хоть и простудиться и заразиться могут, но к терпенью приучаются. И потому польза видимая и для других… Для вас, к примеру в данном деле!

Сухов бросил на него сердитый взгляд и настороженно нахмурил брови. Адамейко заметил это.

– Я это все говорю – на честное слово, поверьте! – совершенно бескорыстно. Ибо какая тут может быть для меня корысть? – продолжал Ардальон Порфирьевич, изобразив свою незаинтересованность выразительным поджатием губ. – Сами понимаете: если б был я, скажем, советский смотритель по детским делам или по борьбе с корыстной эксплуатацией чужих детей…

– Дети – мои, родные! – не сдержался Сухов.

– …или даже собственных, о чем в газетах обстоятельно пишут… – продолжал Адамейко. – А то я… кто я? Посторонний частный гражданин – Ардальон Порфирьевич – и больше ничего!… Может, и чувство у таких не хуже; может, какой-нибудь Адамейко тоже хочет помощь оказать… Я вот хочу,

хоть на кондитерскую средств не имею. Я вот, Ардальон Порфирьевич!…

– Ар-даль-он… – вдруг усмехнулся Сухов, растеряв хмурь бровей. – Имя, извините, гражданин, с животного вроде… будто пес здоровый, дог барский. А тут вдруг – такая простая фигура!

Он, улыбаясь, окинул взглядом худенького, костистого Адамейко. Тот тоже ответил улыбкой:

– Не отрицаю вашей мысли, ибо остроумна. Но жена моя в шутку и ласково называет еще «Медальон… Медальончик». Впрочем, последним словом весьма редко. Так вот… я и говорю…

– Чего вам от меня надо? – оборвал вдруг его сердито Сухов. – Цель какую имеете в разговоре со мной?…

– Никакой – чтоб она вредной была, поверьте… и откровенность свою не запрячу про себя. Удивили вы меня некоторым разговором с соперником ваших детей… с инвалидом. Слово вы такое сказали, сами, может, это слово по-настоящему не замечаете. А слово это – не холостой патрон. Нет! Риск опасный в этом слове, порох-слово, ей-ей!…

Дождь вдруг заметно усилился, сгоняя пешеходов к выступам стен, к воротам, под навесы.

– Пойду! – бросился к соседним воротам Сухов. – Холостой тут разговор с вами…

В этот момент обстоятельства складывались так для Ардальона Порфирьевича Адамейко, что он мог бы еще вполне избежать повстречавшегося в этот вечер с ним рока, но такова уже судьба этого человека, делавшего тогда все для того, чтобы себя погубить.

Читатель, прочтя эту повесть до конца, возможно, и не ошибется, сказав, что Ардальон Адамейко все равно не мог бы закончить свою жизнь нормально, так как он шел к своему концу в некотором смысле совершенно последовательно и неуклонно; читатель напомнит нам и общие убеждения Ардальона Порфирьевича и отдельно – то, что мысль о квартире, где была ласковая белая собачка-шпиц, еще раньше существовала у него, до встречи с Федором Суховым, – и многое другое, о чем сейчас не станем упоминать.

Но все же в защиту Ардальона Адамейко нужно признать все эти доводы читателя только предположительными и теперь только пожалеть, что в этот вечер Адамейко и Сухов расстались друзьями и что Ардальон Порфирьевич узнал точный адрес безработного наборщика. Нет, именно этот вечер сыграл решающую роль в дальнейших событиях!…

Но читатель, дошедший только до этого места в рассказе, справедливо упрекнет автора в очередном «забегании вперед», в упоминании обстоятельств, которые ни по чему еще не знакомы читателю, – и мы возвращаем потому его внимание вновь к первой встрече Ардальона Адамейко и Федора Сухова.

ГЛАВА II

– И вы сюда же? – удивился Сухов, увидев под аркой очутившегося рядом с ним Ардальона Порфирьевича. – Точно сыщик какой, ей-богу!

– Цените человеческое внимание, вот что! – сказал как-то серьезно и нравоучительно Адамейко. – Я вам уже сказал, что Ардальон Порфирьевич Адамейко не казенное лицо, а обыкновенное, гражданское… И без всякой корысти, о чем можете убедиться при ближайшем знакомстве: иначе имени-отчества своего вам бы сразу не назвал и не оставался б так долго под неприятным дождем. Заинтересовали вы меня по-человечески только, и прошу от случайной дружбы со мной не отказываться.

– Работу дадите, что ли? Жрать хочется – вот что! – гру-бо и с внезапной сипотцой в голосе спросил вдруг Сухов.

– К сожалению, не при советской службе я, – развел руками Ардальон Порфирьевич, – такой же сам, как и вы, беспризорный в вопросах заработка.

– Эх, трепач – да и только! – досадливо и хмуро откашлялся Сухов. – Дружба от человека – не в поле рожь: зерном не накормит. У нашего брата-пролетария дружба – занятие обыкновенное и бесплатное – вот что! – улыбнулся он уже.

Минуту Адамейко, казалось, что-то соображал. Он даже отодвинулся немного от своего нового знакомого, и можно мыло подумать, что ответ того показался обидным Ардальону Порфирьевичу: он на некоторое время умолк, – к искреннему удивлению своего собеседника, привыкшего уже за это время к его назойливой речи.

Но Адамейко не собирался вовсе прерывать своего знакомства. Он, – проверив рукой, лежат ли в правом кармане две рублевые бумажки и несколько монет серебра, – подошел опять к Сухову.

– Не при советской службе я, – вновь повторил он свою прежнюю фразу, – но если вы сразу же пользу от знакомства ищете, – могу вам ее от чистого сердца предложить. Вот какое дело…

Ардальон Порфирьевич выглянул на панель и вернулся тотчас же к Сухову.

– Ребятишки-то ваши озябши совсем, наверно: ребятишки-то махонькие – продолжал он разговор. – Ну, еще час промучаются. Ведь мученье для них, не отрицаете? А сколько за час перепасть может? Гривенник – не больше? А я вот двадцать копеек дам сейчас вашей Галочке, дочке, а она вам отдаст… Только кончайте вы дело на сегодняшний вечер! Уважьте мое внимание! И сам я хоть напитков не потребляю, однако с радостью угощу вас на целковый в пивной… за приятным и интересным для меня разговором. Помните только вы: корысти во мне никакой ровно!…

– Пиво – не плохо, – крякнул одобрительно Сухов. – Гм, почему не угоститься! Только как же Галку и сынка домой доставить: непривычные они у меня домой без отца возвращаться… – И он вопросительно посмотрел на Ардальона Порфирьевича.

– Вот уж не знаю как… – пожал тот плечами.

– Ну, не беда… с отцом ведь… – вслух ответил своим мыслям оживившийся Сухов. – Полчасика посидят с отцом, хлебца пожуют… Чаю закажу им, – погреются. Так пойдем, что ли, Ардальон Порфирьевич? – впервые обратился он по имени-отчеству к Адамейко.

– Жду… жду, – кивнул тот головой.

Через минуту они сидели за столиком ближайшей столовой-пивной. Прежде чем усесться, Адамейко вынул из кармана двугривенный и протянул его маленькой Гале:

– Возьми себе на баранки. Много баранок купишь, а?

Девочка молча взяла монету и тут же передала ее рядом сидящему отцу.

Теперь только, при свете, Ардальон Порфирьевич смог хорошо рассмотреть своего нового знакомого.

Сухову было лет под сорок. Скуластое, но узкое лицо его давно уже, очевидно, не чувствовало прикосновения бритвы и заросло оттого на щеках мелко вьющимся, пепельного цвета волосом, заканчивавшимся книзу остренькой, но еще бесформенной короткой бородкой. Ардальон Порфирьевич впоследствии уже заметил, как Сухов часто подергивал ее

при разговоре, – и не пальцами, а словно щипчиками, – сведенными друг к другу широкими и неровными ногтями большого и указательного пальцев.

Походило на но, что этими щипчиками своих ногтей он хватает каждый волосок для того, чтобы его осторожно выдернуть, и каждый волосок оттого казался в его подбородке мелкой занозой.

На левом глазу было желтоватое, как кусочек спелой сливы, бельмо, и правый потому выглядел большим, чем он был – красивый, темно-карий, он бегло, но внимательно всматривался теперь в Ардальона Порфирьевича. Из-под кожаного, сильно примятым козырьком картуза, сползшего заметно набекрень, выбивались наружу густые пряди волос, закрывшие почти наполовину смуглый выпуклый лоб.

– Неужто не пьете? – спросил с короткой улыбкой Сухов, когда на столике перед ними очутились две бутылки пива и такое же количество стаканов.

– Не имею привычки: по внутреннему убеждению не потребляю.

И словно – чтобы наглядней показать это, Ардальон Порфирьевич поставил дном кверху свой стакан.

Прежде чем налить себе из бутылки пива, Сухов бережно налил в два блюдца чай и пододвинул его детям, старательно грызшим теперь черствые, затвердевшие баранки.

– Макай, Павлик, в чай: мягчит всегда горячее… Эх, тютелька ты моя малая!… Так не пьете, говорите, по убеждению? – обратился он вновь к Ардальону Порфирьевичу и отпил несколько глотков пива. – Жаль!…

Сухов старался теперь быть разговорчивым; он словно хотел этим выказать благодарность и внимание своему случайному знакомому.

– И по убеждению?… Скучный взгляд у вас, товарищ, на нынешние обстоятельства! И непонятно, между прочим, товарищ: коли убеждения ваши такие, – почему так дружески свели меня в это самое что ни на есть питейное место?

– Все вопросы… вопросы… вопросы! – закивал оживленно Ардальон Порфирьевич. – Вопросительные знаки человек друг другу ставит. И отвечай… и отвечай! Как мошкара какая – эти вопросы! На один ответ дашь, – а тут же из самого же ответа два новых вопросика на ум лезут. И друг дружке, будто мальчуганы, подножку ставят!… А ты обороняйся… знай только, что обороняйся всю свою умственную жизнь! Я за этим уже давно слежу…

– Без занятий вы, значит, человек… без трудного ремесла, – посмотрел пристально на своего собеседника Сухов. – Я ведь очень даже просто спросил насчет вашего убеждения, а вы гляди куда загнули! Я, может, и сам, поди ты, какие вопросы иной раз на уме имею…

Он вдруг оборвал свою речь и, как показалось Ардальону Порфирьевичу, загадочно и свысока посмотрел на него. Остаток пива в стакане Сухов выпил одним широким и торопливым глотком.

– Имеете? Ну, и что же?… – нетерпеливо и с любопытством спросил Адамейко.

– Ничего! Про себя держу их… в карманы прячу, чтоб ни себя, ни людей не морочить! Подчиняюсь, дорогой гражданин, обстоятельствам. Дисциплины, как говорится, придерживаюсь.

– А я все же думаю, что себя самого никто в свой карман не спрячет! – убежденно и с горячностью возразил Ардальон Порфирьевич. – Обязательно личность вылезет, вы это знайте… Карман этот самый прорвется, – и покатится человек то ли копеечкой и гривенничком, или полтинником: смотрите, мол, какой я есть, какая мне цена на этом свете! Так вот и покатится на панельку – глядите вот все, подберите и приспособьте, куда следует, людские копеечки.

– Умно, да ехидно говоришь! – перешел вдруг на «ты» внимательно слушавший Сухов. – Понимаю! Ты и мне уж свою цену поставил, когда повел сюда с панели?! Так и прикинул в уме: «Целковый на самого да копеек двадцать на его детишек…» Другой человека покупает на убийство, или девку – для удовольствия, а ты для того, чтобы странности свои да ум показать! Ловец особенный!… Да только врешь ты, потому что человек я рабочий!… – злобно и раздражительно ударил он по столу. – Этому не бывать!

Галка и Павлик испуганно вздрогнули и, часто моргая ресницами, следили за отцом. Вздрогнул и Ардальон Порфирьевич. Он настороженно смотрел, как поврежденный глаз Сухова напряженно метался под нависшей угрюмой бровью, как будто пытаясь сбросить мешавшее ему, прилипшее жел-теньким кусочком бельмо. И – странное чувство! – Ардальон Порфирьевич старался теперь смотреть только на это бельмо, словно оно – слабостью своей и ненужностью для Сухова – защищало невольно его, Адамейко, от следившего за ним озлобленным взглядом собеседника.

На короткое мгновенье Сухов замолчал, и Ардальон Порфирьевич сообразил, что лучше ему не начинать первым разговора, потому что возражение сейчас или вопрос Сухову может опять вызвать у него раздражение или злобу, чего меньше всего хотел теперь Ардальон Порфирьевич. Он выдержал паузу.

– Нет, этому не бывать, – вдруг как-то устало и тихо сказал Сухов. – Должно притти изменение, это факт! – понятно уже добавил он. – Четвертый стакан уже пью, спасибо тебе, Ар-даль-он Порфирьевич… Хороший ты человек, ей-богу!

Он тихо и добродушно засмеялся, и красивый темно-карий его глаз его стал мягким и лучистым.

– Павлик, тютелька ты мой милый, окреп, что ли, от чая? Галка, подлей ему из стакана… Стебелечки, а?… Дети! – с отцовской заботливостью кивнул на них Сухов, – У тебя, Ардальон Порфирьевич, тоже потомство?…

Адамейко отрицательно кивнул головой.

– К чему это вы два раза сказали: «Этому не бывать»? Какой в том смысл?… – решился он опять заговорить.

Сухов отодвинул от себя стакан, звонко и коротко ударившийся о пустую бутылку.

– Точка! – сказал он, чуть хмурясь, и слово было сухо и коротко, как звук стекла, – и слово слилось с ним. – Точка, дорогой гражданин!… Никаких мне больше вопросов! Ни-ни… Опутал ты меня ими за полчаса, как колючей проволокой… «Что, да почему, да как?!» Может, ты следователь? Так я все равно тебя теперь не боюсь… хо-хо-хо-о! Этому не бывать… не боюсь!… – раскалывался, как орех, его уже охмелевший заметно, рокочущий басок.

«Странно… Он словно чего-то боится», – мелькнуло у Ардальона Порфирьевича.

– Нет, я знаю, – ты штатский человек, только странный какой-то, ей-богу! – продолжал Сухов. – Я только прошу тебя, дорогой гражданин, не заставляй меня разгадывать твои вопросы… Слышь? И говори… для меня понятней, а? Давай так – для дружбы! Подошел ты, брат, ко мне на панели и сразу фамилию свою! К чему… сразу? А потом про слово какое-то… а? Про какое ты слово? Порох, говоришь, слово… Сам ты, мол, Федор Сухов, слова этого не понимаешь, – а слова-то самого не говоришь! В пивной деньги платишь, а сам стаканом брезгуешь… Что? Вру я? Ну, скажи, дружок? Все загадки, все загадки ставишь… Занятный ты… Занимательный ты человек!

Он дружелюбно уже рассмеялся; улыбнулся широко и Ардальон Порфирьевич. Улыбнулся, потому что в словах Сухова почувствовал какую-то похвалу себе – неожиданную и доверчивую.

«А все– таки он чего-то боится… -опять подумал он, глядя на Сухова. – Чего только?…»

– Ну, что скажешь? – продолжал улыбаться Сухов. – Говори, а то стакан мне осталось и – баста! Тютелька-то мой, Павлик, гляди, совсем носом клюет. Шибздик ты мой, потерпи маленько! Кормитель мой… ах! – криво и жалобно усмехнулся он. – Ну, что ж скажешь?… – опять повернул он голову в сторону Адамейко.

– Ничего не скажу… сейчас ничего не скажу, – задумчиво ответил Ардальон Порфирьевич. – Пей, – неожиданно для самого себя обратился он на «ты» к Сухову, – пей, да будем расплачиваться.

«Что– то у него на уме есть особенное, прячет что-то… Узнаю… непременно узнаю!» -не покидала его уже запавшая вдруг мысль. И Ардальон Порфирьевич отвел свой взор от Сухова и с деланным любопытством начал оглядывать пивную.

Сухов тоже стал оглядываться по сторонам, точно искал, теперь среди присутствующих своих знакомых. Он сильно наклонился вперед, голова его часто вздрагивала от подпрыгивающей к горлу икоты, а щипчики длинных и острых ногтей тоже вздрагивали и опускались вниз, соскользнув с захваченного ими коротенького волоска бородки. Но он опять схватывал его прижатыми друг к другу ногтями, – и казалось, что хочет Сухов мелкой и осторожной хваткой выдернуть занозу-волос…

В пивной было много народа; низенький подвальчик со сводчатым потолком был грузно забит людьми, принесшими сюда сырой и острый запах ночной улицы и нечесаного простонародья. Оно было бестолково-шумливым, неповоротливо-отяжелевшим, – словно оплыл низенький подвальчик клейким месивом людских спин и грудей. Стены пивной взмокли от тяжелого кислого выдыха людей и густо покрылись водянистыми нарывчиками пота, как и воспаленные лица сидящих за столиками.

Были сосредоточенно-деловиты лица хозяев за стойкой, нервны руки и коротко-быстра походка официантов, и тиха была уставшая сонная муха на колпаке из марли, прикрывшем щербатое блюдо и на нем – бутерброды и воблу…

– Пойдем – притронулся к плечу Сухова Ардальон Порфирьевич, расплачиваясь с официантом.

Он первый встал. Встал и Сухов.

– Айда, кормильцы, домой!… Вашу мать все равно и сегодня не пересидим… – глухо и непонятно обратился он к детям. – Спасибо, Ардальон… Друг ты мне, ей-богу… Ишь, тютелька-то мой, Павлик, совсем желтым стал от здешнего воздуха… Пяток ему всего миновал… кормильцу, – криво и жалостливо улыбнулся он Ардальону Порфирьевичу.

Сухов взял за руки обоих детей и, слегка пошатываясь, стал пробираться с ними к выходу. У самых дверей, на верхней ступеньке, он поднял кверху лишайчатую бархатку своего пиджака, плотно нахлобучил картуз и, открывая дверь, пропустил вперед ребятишек. Адамейко шел сзади него.

Дождя уже не было. Таяли уже и облака, – синее небо открыло свои серебристо-желтые далекие родинки – ползкие августовские звезды… Шла теплынь, и мягкий, как пух, ветер…

Путь к перекрестку шли молча. Вдруг посредине дороги, у фонаря, маленький Павлик приостановился, зашатался и судорожно сжал руку отца. Если бы не эта рука, он, вероятно, упал бы на землю: он застонал, маленькая круглая фигурка болезненно скорчилась.

– Чего ты?… пробормотал испуганно Сухов.

Мальчику было дурно, его одолела неожиданно рвота.

– Голову ему держи!… – вскрикнул озабоченно Ардальон Порфирьевич. – Голову нужно… ему легче будет!…

Галка растерянно заплакала. Сухов быстро наклонился над больным ребенком.

Через минуту мальчик оправился и только тихо и жалобно стонал, прислонясь своей фигуркой к ногам отца.

– Ишь, малец, чужими харчами хвастаешь! – угрюмо усмехнулся вдруг Сухов, глядя на землю. – Твоими, сегодняшними, Ардальон Порфирьевич!…

– Голова у него от плохого воздуха там не выдержала… Возьми его на руки… – посоветовал Адамейко.

Сухов поднял мальчика.

– Ласковый ты, ей-богу… – сказал он, протягивая на прощанье руку Ардальону Порфирьевичу. – А я было подумал про тебя раньше… Ну, прощай, товарищ… Заходи, коли охота будет. На Обводном я…

И он назвал свой адрес.

– Приду… обязательно приду, – сказал Адамейко. – И скоро даже…

Он попрощался и завернул за угол.

…Через день он снова увидел Федора Сухова – и тоже при не совсем обычных обстоятельствах.