Текст книги "Русь и Орда Книга 2"

Автор книги: Михаил Каратеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 11

В лето 6875 на заутрене по Дмитриеве дни, князь Михайло Тферьскый приехал из Литвы в Тферь со своею ратью и с литовською, бояр дяди своего оттеда изъымал и пошол ратью к городу Кашину. И сретиша его послы от дяди его в селе Андреевском и тут возложи ему Бог на сердце добрую мысль еже о любви и о миру. И в том месте рать свою увернул и с дядею мир взял, а через дядю и с князем великим Дмитреем Ивановичем.

Троицкая летопись

Несмотря на свой беспокойный нрав и постоянные войны с соседями, великий князь Михаил Александрович Тверской пользовался на Руси уважением и широкими симпатиями, притом вполне заслуженными. В положительной оценке его личности сходятся все современники, включая сюда и московских летописцев.

По общим отзывам, он был весьма образованным, гуманным и добрым человеком и заботливым, справедливым государем. Как и все прочие князья его времени, он деятельно и упорно защищал свою независимость, но в каких-либо особо эгоистических устремлениях и тем более в отсутствии патриотизма его обвинить нельзя. Нет сомнения, что Русь он любил и желал ей освобождения от татарского ига ничуть не меньше, чем желал того же Дмитрий Московский. Но в то, что это освобождение несет русскому народу именно Москва, он не верил и Московских князей искренно считал «ворами», незаконно присвоившими себе великое княжение и готовыми на все ради того, чтобы его за собою удержать.

Как в смысле родового старшинства, так и в деле борьбы за освобождение от татарского гнета, Михаил Александрович, конечно, считал Тверских князей первыми и по существу был прав и в том и в другом. Из всех князей Владимирско-Суздальской Руси Тверские были старшими и великое княжение, по русским законам, принадлежало им. О свержении татарской власти Тверь тоже начала помышлять раньше всех остальных и неоднократно предпринимала смелые шаги в этом направлении. Еще в 1295 году дед Михаила Александровича, великий князь Михаил Ярославич, заключил с Новгородом союз, явно направленный против Орды, и если не выступил против нее открыто, то лишь потому, что его не захотели поддержать другие, и прежде всего – Московский, князь Даниил Александрович. Не было в ту пору у Тверских князей никакой приверженности и к Литве. Тот же Михаил Ярославич за годы своего княжения воевал с нею несколько раз.

В длительной борьбе за великокняжеский стол, возникшей между Тверскими и Московскими князьями, последние опирались главным образом на Орду, которой они выказывали полную покорность, и тем обеспечивали себе поддержку ханов. Дед, отец, дядя и старший брат Михаила Александровича были казнены в Орде по проискам Московских князей. Когда в 1327 году тверичи восстали против татарского сатрапа Чол-хана, посаженного великим ханом Узбеком в Тверь, – как говорили, на постоянное княжение, – это восстание утопил в крови Московский князь Иван Калита и пришедший в Тверскую землю во главе пятидесятитысячного татарского войска.

Сам князь Михаил родился в изгнании, в городе Пскове, куда его отец вынужден был бежать из своего княжества, преследуемый Москвой и татарами. Мог ли он после всего этого верить, что Московские князья всерьез намереваются вступить в освободительную борьбу с Ордой, на которую они всегда опирались и благодаря которой возвысились над другими русскими князьями. Это последнее обстоятельство вполне оправдывало в глазах Михаила Александровича и вынужденное сближение Твери с Литвой: оно, в силу сложившейся обстановки, диктовалось требованьями самозащиты и было достигнуто при помощи ряда брачных союзов, заключенных между Тверскими и Литовскими князьями. Так, дядя Михаила Александровича, великий князь Дмитрий Михайлович, получивший прозвище «Грозные Очи», был женат на сестре Ольгерда, Марии Гедиминовне. Родная сестра его, Ульяна, была женою самого Ольгерда, а сын его, княжич Иван, женился на племяннице литовского государя, Марии Кейстутовне. Все эти родственные связи давали Литве повод поддерживать Тверь против Москвы, а совершенно обрусевшая семья Ольгерда Гедиминовича охотно предоставляла убежище тем Тверским князьям, которым приходилось временно покидать свою отчину, спасаясь от преследованья Московских князей и приводимых ими татар.

Ольгерд по воспитанию был больше русским, чем литовцем. Государство свое, постепенно вобравшее в себя все западные и южные русские княжества, он называл Литовско-Русским, причем русскому началу в нем открыто отдавал предпочтение над литовским. Так, государственным языком там считался русский, а государственной религией – православие. С детства исповедуя православную веру, Ольгерд был ее ревностным защитником и даже добился от Вселенского патриарха учреждения независимой литовской митрополии, которая позже была упразднена под давлением Москвы. Литовцев, за малейшее неуважение к русским или за чинимые им обиды, он сурово карал. В общем, он делал все от него зависящее, чтобы русские в его государстве чувствовали себя как дома. Вернее даже, – чтобы, оставаясь у себя дома, они видели в нем, Ольгерде, не захватчика, а покровителя и наиболее выгодного для них государя.

Прибирая к рукам огромные русские области, он действовал, где это было возможно, не как завоеватель, а как объединитель Руси, преследующий ту же цель, что и Московские князья, но имеющий перед ними два важнейших преимущества, которые он всюду подчеркивал: он был независим от Орды и обладал достаточной силой, чтобы положить конец княжеским усобицам.

И это производило свое действие: возможность отдохнуть от междоусобных войн и избавиться от необходимости платить дань татарскому хану многих влекла к Ольгерду. Целый ряд русских земель передался ему добровольно или оказав лишь незначительное сопротивление.

*Все государственные акты и официальная переписка Литвы времен Ольгерда велись на русском языке.

Народу это на первых порах принесло явное облегчение; положение резко изменилось лишь после смерти Ольгерда, когда, в силу польско-литовской унии, верх в стране взяли католики. Что же касается русских князей, то многие из них, уже хорошо понимая, что самостоятельности им все равно не сохранить, – предпочитали признать свою зависимость от Литвы, а не от Москвы, ибо это избавляло их от подчинения Орде.

Для всех признавших его власть Ольгерд был государем добрым и милостивым. Покорившихся ему русских удельных князей он оставлял на своих местах и им говорил: «Я старины вашей и обычаев ни в чем не рушу и никакой новины в ваших землях не завожу. Живите под моей рукою, как и прежде жили».

Зная все это, Тверской князь Михаил Александрович, стоящий между Москвой и Литвой, не видел ничего предосудительного в том, что пользовался помощью Ольгерда. Он имел все основания не доверять Москве и не ждать от нее решительных действий против татар, полагая, что Дмитрий Иванович лишь ловко играет на этой идее, чтобы привлечь народные симпатии и легче подчинить себе других русских князей. С другой стороны, ему казалось, что при заведенных Ольгердом порядках Литва скоро сама совершенно обрусеет, и потому опасным врагом русского народа он ее отнюдь не считал.

Он был к тому же уверен, что когда на Руси появится единый и всеми признанный государь, который сбросит татарское иго, – все те русские земли, которые временно подчинились Ольгерду, сами от него отойдут. И таким государем-освободителем мечтал стать сам Михаил Александрович, хотя бы ему и пришлось для этого вначале опереться на того же Ольгерда. Разве это хуже, чем опираться на помощь татар, как всегда делали Московские князья? – думал он.

Таким образом, столкновение и борьбу Михаила Александровича с Москвой нельзя рассматривать как сознательную измену интересам Руси. Самое большее, в чем можно его обвинять, это в непонимании обстановки и в отсутствии политической дальнозоркости. Отчасти его действиями руководили соображения самозащиты, в основном же тут налицо скорее соревнование в деле служения родной земле, в ее конечном освобождении и возвеличении. Каждый из двух князей-соперников шел к этой цели своими собственными путями, и если борьба закончилась торжеством Дмитрия Московского, то лишь потому, что его пути оказались правильнее и нашли опору в более мощных слоях народа. Выражаясь языком современности, они оказались демократичней путей Михаила Тверского.

И по духу, и по структуре своего управления Тверь всегда была аристократичнее Москвы, ибо как во внутренней жизни, так и во внешних сношениях и связях она опиралась главным образом на дворянство и на духовенство, тогда как Москву поддерживал простой люд и купечество.

Что это было именно так, хорошо видно хотя бы из той характеристики, которую дают князю Михаилу Александровичу русские летописи. По их единогласному свидетельству, он был очень набожен и «милостив бе на духовный чин, иноки же и священники паче князей почиташа» (Никоновская московская летопись) . Был бескорыстен, помыслами чист, стремился благоустроить свое государство, править по справедливости и быть заступником слабых и угнетенных. «С мудрыми земли своея много беседоваша и научашеся, како суды исправливати и како обидимыя и маломощныя от насильства избавляти» (Вологодская летопись) . Он не имел узкого круга приближенных или любимцев, был ласков и приветлив со всеми, особенно со своими ближайшими сотрудниками, и потому «сладок он бяша своей дружине, яко не любяша ни злата, ни одежд многоценных, но все елико сам имеяше – раздаваша дружине своей» (Тверской летописный свод) .

Под старинным термином «дружина» летописец тут, несомненно, подразумевает боярство и служилое дворянство. И щедрости князя Михаила Александровича, очевидно, особенно не преувеличивает, потому что дворяне и бояре охотно шли к нему на службу даже из чужих земель и горячо его поддерживали, так же как и духовенство, которое ко всему роду Тверских князей вообще относилось с исключительным благоволением.

Достаточно вспомнить, что дед Михаила Александровича, великий князь Михаил Ярославич, казненный в Орде по навету Московских князей, был возвеличен Церковью как праведник и мученик. И он сам, и жена его, княгиня Анна Дмитриевна, были причислены к лику святых. Подобная же попытка была сделана и в отношении его сына, великого князя Александра Михайловича, погибшего при таких же обстоятельствах. И если она не увенчалась успехом, то лишь потому, что Московские князья к тому времени приобрели уже решающее влияние на главу русской Церкви. Смерть самого Михаила Александровича, – в старости мирно скончавшегося у себя в Твери, – даже московскими летописями описана как образец идеальной христианской кончины, завершившей достойную и праведную жизнь. Тверские же летописцы оставили его «жития», написанные совершенно в духе жизнеописания святых.

Из всего этого ясно, что Тверской князь находил на Руси сочувствие и поддержку в верхних слоях населения, более обособленных и не столь сильно, как другие, страдающих от всяких внешних и внутренних неурядиц.

К Москве, наоборот, тянулись народные низы, ибо ее политика была для них более выгодна. Торговый и ремесленный люд находил у хозяйственных и оборотистых Московских князей широкое применение своим способностям и решительную защиту своих интересов. Крестьянство пользовалось большим спокойствием, чем в других землях. Простой народ в основном страдал тогда от двух тяжких зол: от княжеских усобиц и от татарского ига. Под водительством смелого и сильного князя он готов был подняться на татар и даже мечтал об этом. Но в повседневной жизни, – пока момент решительного выступления не созрел, – ему гораздо выгоднее было поддерживать такого князя, который умел сохранять мирные отношения с Ордой, что обеспечивало его подданным относительное спокойствие. А Тверские князья с нею как раз и не умели ладить, примеры и следствия чего все» были хорошо известны.

От внутренних княжеских раздоров народ в эту пору страдал несравненно больше, чем от татарского ига, и веет понимали, что спасение от этого величайшего зла заключается только в единодержавии или, по крайней мере, в значительном усилении какого-либо одного князя. И в поисках такого князя народ единодушно обращал свои взоры в сторону Москвы, а уж никак не Твери, где усобицы не прекращались!

И, наконец, в простом народе, – интересы которого не были, как у многих представителей знати, связаны с вопросами внешних отношений, – гораздо громче говорило здоров вое национальное чувство. В Литовском государстве это народ, несмотря на все ухищрения Ольгерда, видел прежде всего врага Руси, а его непомерный рост за счет исконных русских земель – подсознательно воспринимал как нечто унизительное для своего национального достоинства. И потому союз Тверского князя с Литовским, направленный против Москвы, оскорблял русское самолюбие и отвращал народные симпатии от Твери.

Сочувствие низовых масс населения полностью было на стороне Москвы, – ее руку «черный люд» держал во всех русских землях, включая даже вечевой и полуреспубликанский Новгород. И это обстоятельство в дальнейшем ее возвышении сыграло, несомненно, решающую роль.

Глава 12

В тот день, когда приехал в Москву ханский посол, великий князь Михаила Александрович проснулся особенно не в духе.

Вот уже почти два месяца томили его в плену, понуждая поцеловать крест Московскому князю либо вернуть тверской стол Василию Кашинскому. Каждые два-три дня наведывался к нему, будто ненароком, кто-нибудь из ближних бояр Дмитрия, сперва спрашивал о здоровье, о том – достает ли ему отпускаемых медов и вин и нет ли каких жалоб на корм, а после сворачивал все на то же. Иной грозил и стращал, иной принимался нудить, будто зуб больной расшатывал, а были и такие, что канючили почти униженно.

Раза два захаживал и сам владыка митрополит. Но князь Михаила стоял на своем твердо. Бывало, – особенно поначалу, – кричал и поносил всех срамными словами, угрожая ханским гневом и войной, – «ужо только вырвусь из вашего разбойного стану», – но последнее время чаще отмалчивался. Вяло обругав очередного посетителя, он поворачивался к нему спиной и принимался глядеть в окно либо заводил какой-нибудь свой разговор с сыном боярским Афанасием Коробовым (единственным тверичем, которого при нем оставили), так, будто никого иного в горнице и не было.

Нужды он ни в чем, кроме свободы, не испытывал, обращались с ним уважительно, кормили и поили хорошо и вдосталь. В Гавшиных хоромах были ему отведены две просторные и светлые горницы, утром и вечером мог он посещать крестовую палату и слушать церковные службы. Когда просил, – выпускали погулять в сад, который, как и весь Гавшин Двор, был обнесен двухсаженным бревенчатым тыном. Однако его всегда сопровождал либо сам Гавша, либо кто-нибудь из его четырех братьев, смертельно надоедавших Михаиле Александровичу своими увещеваниями, и потому эти прогулки и вскоре совсем прекратил.

Самое худшее заключалось в том, что он был совершенно разобщен со своими людьми и ни от кого не мог узнать, что делается за стенами его тюрьмы. Однажды только зашел к нему тайный доброхот его, боярин Иван Васильевич Вельяминов, который, зорко оглядевшись по сторонам, успел поведать, что всех тверских бояр держат друг от друга розно, по различным московским дворам, и что из тверичей, приехавших с князем Михайлой, никого из Москвы не выпустили и стерегут крепко, чтобы не дали знать великому хану либо Ольгерду Гедиминовичу.

– Но ты, княже, не печалуйся, – добавил Вельяминов, – я тебя в беде не оставлю. Уже скачет мой… – но в эту самую минуту вошел в горницу Гавшин брат молодший, любимец Дмитрия – боярин Кошка, который и не дал досказать начатого Вельяминову. Так и не узнал князь Михаила, кто и куда скачет, но все же понял, что Вельяминов послал куда-то гонца, и это его сильно подкрепило.

Недели полторы спустя зашел было Иван Васильевич в другой раз, но проклятый Кошка как учуял, – Вельяминов в одну дверь, а он в другую, и снова не дал говорить. Оставалось ждать терпеливо, пока дело само покажет, куда поскакал гонец Вельяминова и что из того получилось. Все же надежда на то, что его скоро выручат, теперь была, – Михаила Александрович подбодрился и стал отругиваться от уговаривающих с прежним подъемом.

Но текли дни и недели, а все оставалось по-старому, пленник снова начал впадать в уныние. В этот день, едва он, проснувшись, открыл глаза и увидел над собой потолок ненавистной Гавшиной горницы, – темной хмарой наползла на него тоска, которая еще усилилась после ранней обедни, когда, выходя из крестовой палаты князь вдруг осмыслил, что нынче, горячо молясь о своем избавлении, он просил Бога о совершении чуда.

«Ужели и впрямь не осталось мне на что надеяться кроме как на чудо?» – почти с отчаяньем подумал он и возвратился к себе в горницу мрачный и подавленный, впервые за все время не получив от молитвы никакого облегчения.

Сын боярский Афанасий Коробов, сидевший у открытого окна и от скуки вырезывавший из липового чурбачка замысловатый ковшик, – заслышав шаги, поднял голову и глянул на вошедшего князя.

Михаила Александрович, которому в ту пору шел уже тридцать шестой год, был, как и все Тверские князя ростом высок и собою дороден. Красивое, обычно приветливое лицо его было сейчас зло и хмуро, а в серых глазах клубилась такая тоска, что у боярского сына, боготворившего своего государя, сжалось сердце.

– Помолился, княже? – спросил он, надеясь вовлечь князя в разговор и как-нибудь подбодрить его. При веселом, общительном характере Михаилы Александровича прежде это удавалось ему без особого труда.

– Помолился, Афоня, – безразличным голосом ответил князь.

– Ну, вот и ладно! Господь твою молитву услышит беспременно. Он тя не покинет! Ты только крепче верь в Его милость, да и сам не поддавайся кручине.

– Легко сказать! Второй месяц уже в плену досиживаем…

– Второй месяц! Да нешто это много? Иные и годы сидели. Да ведь и не в татарской неволе томимся: держат нас тут неплохо и харч дают важный.

– Утешил хворого золотой постелью, – невесело усмехнулся князь.

– А что? Все лучше, нежели сидеть в яме, в железах либо в колодках. Могло быть и так.

– Погоди, может, еще и в яму посадят. От Москвы всего ожидать возможно… Сколько крови-то на ней нашей, тверской!

– За ту кровь она Богу заплатит, княже. А ныне не те времена. Вот увидишь: заставят Дмитрея нас ослобонить.

– Я и сам того ждал. Да когда оно будет-то? Должно, когда черт помрет, а он еще и хворать не начал…

Коробов открыл было рот, чтобы что-то ответить, но в этот миг дверь чуть слышно скрипнула, и на пороге выросла стройная фигура боярина Вельяминова. Обежав горницу глазами и убедившись, что в ней нет посторонних, он быстро подошел к Михаиле Александровичу вплотную и не переводя Духа негромко сказал:

– Знай, княже: ныне поутру прибыл ханский посол к Дмитрею Ивановичу. Я его давно ждал, ибо как только тебя схватили, – тотчас отправил к хану гонца с упреждением и молил не оставить тебя в беде.

– Спаси тебя Христос, Иван Васильевич! А хан Абдал-лах…

– Я не к Абдаллаху посылал, а к Азизу, княже. Абдаллах и Мамай с Дмитреем сейчас хороши и могли взять его сторону. А хану Азизу давно дань Москвой не плачена, и он поди, рад будет такому случаю. К тому же он, кажись, ныне сильней.

– Ну и что ж тот посол?

– Посла велено поставить на Посольском дворе, и когда его князь великий примет, того не знаю. Опасаюсь я одного, что Дмитрей да митрополит сумеют как-либо татарина улестить али наплетут ему на тебя такого, что он их действа одобрит. Сам ведаешь, святитель наш на таких делах съел.

– Как же быть-то теперь? – забеспокоился Михаила Александрович. – Ты бы не мог, боярин, с тем послом свидеться либо кого подослать к нему?

– Коли случай будет, вестимо, не премину. Только навряд ли то удастся: Дмитрей наказал своим людям с ханского посла глаз не спускать и тотчас доводить ему – куда он пойдет, что станет смотреть и с кем общаться. А меня Кошка, по всему видать, тоже кой в чем уже уподозрил. Потому и тороплюсь обсказать тебе все, покуда он не нанюхал моего следа.

– Что же мне делать-то?

– Ты жди. Ежели мне с послом говорить удастся, я тебя упрежу, приду сюда сам. Хоть и не один буду, но ты знай: показался я, – стало быть, все ладно. А коли до третьего дня меня не увидишь, подымай шум и требуй, чтобы тебе самому дозволили говорить с ханским послом. Перед тем за день попросись погулять в саду, ходи поближе к тыну и, после скажешь, что слыхал, как по ту сторону прохожие о приезде посла промеж собою говорили.

– Ладно, сделаю. Только нешто они дозволят?

– Опробовать все одно надобно. Может, и испужаются, когда станет им ведомо, что ты о приезде посла знаешь.

– А кто посол-то?

– Молодой какой-то татарин, видать, из ханов, бунчук о трех хвостах. Ну, ин ладно, оставайся покуда с Богом, Михайла Александрович, и уповай на Его милость. А я пойду. Коли кого из Гавшиной братии повстречаю, скажу, что приходил увещевать тебя о крестоцеловании. Да все лучше уйти неприметно.

– Али никто не видел, как ты вошел?

– Видела челядь, да ей что? Нешто мало нас, бояр, Гавше либо к тебе от Дмитрея приходит?