Текст книги "Русь и Орда Книга 2"

Автор книги: Михаил Каратеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Не доходя до нее шагов десять, Дмитрий остановился и обшарил ее сверху донизу внимательным, изучающим взглядом. Добрая работа! Камни тут подобраны один к одному и обтесаны гладко, будто выструганы. А оттого и вся башня кажется легче и стройней, чем другие.

*Полуночной сторонойназывался север, полуденной – юг

Из ближайшей бойницы высунулась взлохмаченная русая голова на тонкой журавлиной шее и озабоченно поглядела наверх, где в это время здоровенный рабочий, с трудом удерживаясь на оголенных стропилах, готовился спускать тяжелую, заляпанную известью лесину.

– Эй, Кострома! Убьешьси! – хриплым голосом закричала голова, – Обвяжись, дурило, веревкой, да за зубец! С черта вырос, а все глупой, как дите!

Заметив внизу великого князя, голова мигом втянулась в бойницу, а через минуту из башни показался и поспешно направился к Дмитрию и сам ее обладатель, мастер Тимофей Векшин. Вначале ему была поручена постройка другой башни, на восточной стене Кремля. Но когда сын боярскийИван Собака, строитель угловой и наиболее ответственной башни, получившей его имя, сорвался со стены и поломал обе йоги, – Векшин был переброшен сюда и много раньше, чем ожидали, завершил постройку.

– Будь здрав, Тимоша, – приветливо сказал Дмитрий Иванович. – Добрую башню ты вывел! Спаси тебя Христос, а я твоей службы не забуду.

– Рад служить тебе, великий государь, – земно кланяясь, ответил Тимоха.

– Все закончил?

– Все, княже. К вечеру леса уберем.

– Тебе от меня двадцать и пять рублев, а ватаге твоей пять ведер крепкого вина и день роздыху. Теперь ворочайся на свою старую башню и там потрудись тако же. Как ее завершишь, – еще тебя награжу.

– Благодарствую, великий государь, спаси тебя Господь! А я послужу тебе, доколе живота хватят.

Дмитрий вошел в башню и по крутой каменной лестнице поднялся на ее плоскую крышу. Прямо перед ним развернулся неохватный вид на холмистое, покрытое лесами Занеглименье, с разбросанными там и сям селами и монастырями; справа раскинулся заторопившийся в зелени обширный московский посад, отделенный от города широким рвом, идущим вдоль восточной стены Кремля. От столицы во все стороны разбегались дороги: тверская, дмитровская, ярославская, владимирская, ордынская, серпуховская… Сколько их!

«Вот ежели бы воспарить птицею да поглядеть сверху на мою Москву, – подумал Дмитрий, – не иначе, она бы звездою представилась: дороги от нее, что лучи, и вдоль каждой тянутся по обе стороны избы, аж до самого леса! А придет: время, и сольются все те лучи в один круг-солнце, и всей Руси светить оно станет!»

*Детьми боярскими тогда называли служилых дворян.

Спустившись вниз, Дмитрий зашагал дальше, по восточной стене, не задерживаясь, миновал уже законченную Никольскую башню и остановился у Фроловых ворот, находившихся в средней части этой стены. Со стороны посада, прямо перед ним, расстилалась площадь торговых рядов(нынешняя Красная площадь), окаймленная несколькими деревянными церквами; в глубь кремля, к государеву дворцу, вела отсюда довольно широкая, мощенная бревнами улица. У моста, перекинутого через ров, стояло с полсотни груженых телег, – там шла толкотня и неразбериха, в воздухе висела крепкая ругань: узкие ворота пропускали лишь по одной телеге, к тому же то и дело; надо было останавливать их движение, чтобы выпустить едущих из города. Поглядев с минуту на всю эту кутерьму, Дмитрий нахмурился.

– Это негоже, – обратился он к боярину Свиблу, – В сей стене беспременно надобно еще ворота пробить. Либо под]Никольской башней, либо под Тимофеевой. А то и под обоими. Глянь, что деется!

– Истинно надобно, княже, – ответил боярин, – да ведь ты дюже торопил с постройкой, а ворота да мосты много времени отымают.

– Ништо, коли надо, так надо. Управились мы быстрей, нежели я мыслил, а без вторых ворот тут беда. Ставь их у Тимофеевой башни, поелику она еще не завершена. Спереди, на случай чего, выведи каменный заслон и за ним ломай стену.

– Сделаю, Дмитрей Иванович.

– Ныне Тимоха со своею ватагою снова сюда перейдет, они эти ворота борзо сробят. А Фрол где?

– Должно, внизу, в проезде, ворота навешивает. Спустившись со стены, Дмитрий вошел под округлые своды проездной башни. Здесь человек двадцать рабочих, обливаясь потом и с трудом удерживая на весу створку железных ворот, толщиною в вершок, – только что отлитых взамен временных, дубовых, – старались навесить ее на огромные, вмурованные в стену крючья. Высокий и толстый человек в расстегнутом кафтане, зычно покрикивая, руководил их движениями. Это был предстатель Фрол Беклемиш. Увидев князя, он тотчас подошел к нему с низким поклоном.

– Ты, Фрол, что-то от других поотстал, – строго сказал Дмитрий. – Гляди, твоя башня лишь наполовину сделана, а Тимоха свою ныне закончил.

– Так ведь у Тимохи глухая башня была, княже, а моя проездная! Нешто это одно? – оправдывался Фрол. – К тому еще, тута непрестанно туды-сюды ездют, и то мне в работе великая помеха.

– Потому с тебя столько, как с иных, и не спрашивал. Однако поспешай. Дабы все завершить, сроку даю тебе месяц. Управишься – награжу, а нет – на себя пеняй!

– За месяц управлюсь, государь.

– Поглядим.

На угловой, юго-восточной башне великого князя уже ожидал брат Фрола, Федор Беклемиш. У этого все было в исправности, работа подходила в концу, а потому, долго тут не задерживаясь, Дмитрий двинулся дальше, по стене, идущей вдоль реки Москвы. Здесь она была особенно высока, а местами шла в два и три яруса.

Миновав две недавно начатые башни, великий князь остановился у третьей, почти законченной. Это была особая, так называемая Тайницкая башня, из которой предположено было провести подземный ход к реке, чтобы, в случае длительной осады, можно было по ночам пополнять запасы питьевой воды в городе. Но дело разрешилось проще: во время рытья под самой башней открылся родник чистой ключевой воды. Другой родник, еще более обильный, нашли под Собакинои башней, так что Москве теперь не угрожал недостаток воды, сколь долго ни затянулась бы осада.

Подземный ход все-таки сделали, но придали ему иное, чисто военное назначение, а чтобы о тайнике не было лишних разговоров, башню было велено впредь называть Шешковой, по имени ее строителя.

Поглядев на нее снаружи, Дмитрий велел своим спутникам

ожидать его под стеной, а сам опустился в подземелье. Здесь, при свете факелов, несколько рабочих, под наблюдением Шешкова, заканчивали крепление подземного хода. Пройдя его из конца в конец, князь обернулся к предстателю, сопровождавшему его со светильником в руке.

– Ну, спаси тебя Бог, Андрей! Ты добро потрудился, и я твоей работой всльми доволен.

– Робил как умел, княже. И рад, коли угодил тебе.

– Ты откуда родом?

Тутошний я, московский. Из села Кудрина.

– Из Кудрина? Погоди… Есть там вблизи деревенька Удомля, и рядом с ней пустошь.

– Знаю ее, государь. Добрая пустошь. Гридиной она прозывается.

– Жалую ту деревню и пустошь тобе, в вечное володение.

– Спаси тебя Христос на долгие годы, великий государь! – кланяясь в землю, ответил Шешков. – А я за тебя хоть сейчас живот положу!

– Живой ты мне лучше послужишь. Да вот еще чего: окромя тех осьмерих, что крест целовали, ведает ли еще кто-либо о сем тайнике?

– Опричь их да меня, не ведает ни одна душа, княже. Иных я сюды не пущал.

– То добро. Каждому из них, сверх положенного корму, пять рублев и по паре новых сапог. Да еще раз накажи им крепко, чтобы языками-то не трепали. Рыли, мол, родник, и только.

– Будь надежен, великий государь, нешто наш мужик свое крестоцелование порушит? Да и подобрал я для той работы людей верных и непьющих.

– Верю вам. Ну, завершай тут, с Богом!

Выйдя из подземелья, Дмитрий Иванович низом, вдоль внутренней стороны стены, направился к последней перед Боровицкими воротами, Свибловол башне, стоявшей на углу, при впадении Неглинки в Москву-реку. Но не успел он сделать и двадцати шагов, как со стороны дворца показался всадник, в котором князь сразу узнал своего окольничего, Ивана Гавриловича Кутузова.

– Дозволь сказать, великий государь, – промолвил он, осадив коня перед Дмитрием и легко соскакивая на землю.

– Сказывай, – ответил несколько встревоженный князь.

– К тебе из Орды посол от великого хана!

– От Мамаева хана?

– Нет, княже, от хана Азиза.

*Кормом называлось получаемое кем-либо содержание, жалованье,

*Окольничий – древний придворный чин. На его обязанности были встречи и представление князю иностранных послов, забота о их размещении, а также – распоряжение всем во время поездок князя.

–  Ну, этот хоть тем велик, что сам себе хозяин. А кто таков посол-то?

– Муж еще молодой и обличьем на татарина не похож нимало. А по имени Карач-мурза.

– О таком не слыхивали. Должно, не вельмн важная птица.

– Не думай, княже: нукер перед ним туг о трех хвостах возит.

– Стало быть, ханского роду! Все одно, пусть пождет, покуда я его принять схочу. Наших послов в Орде тоже не вдруг принимают. А людей с ним много?

– Душ с пол ста, государь.

– Поставь их на Посольский двор. Посла чтить, как князя, по сану ему и корм отпускай, а людям его – как положено.

– Слушаю, княже.

– Да упреди владыку Алексея. Скажи ему, что хочу с ним ныне же совет держать.

Глава 5

В лето 6876 князь великий Дмнтрей Ивановичь Московский да Алексеи митрополит князя великого Михаил Александровичи Тферьского зазваша на Москву любовью, а в правде бысть ему суд на-третеи и поимаша его и бояр его всех, и разведоша их розно и быша в нятьи и в истоме. А князь Михаиле седе на Гавшином дворе, и потом не за долго время внезапу придиша из Орды посол татарский князь Карачь, н тогда помысливше и укрепив князя Михаилу крестным целованием, отпустиша его восвояси.

Никоновская летопись

Митрополит Алексей – человек обширного ума и большой государственной мудрости, – узнав о прибытии ордьнского посла, советовал великому князю принять его немедля и без нужды не раздражать хана в такой момент, когда перед Москвою уже стояла неотвратимая угроза войны с Литвой. Но, Дмитрий, глубоко чтивший святителя и с детства привыкнувший следовать его советам, в этом вопросе проявил необычную неуступчивость.

– Пусть пождет татарин! – решительно сказал он. – Не хочу, чтобы все эти мурзы да ханы мыслили, будто они на Руси хозяева и что так уже их русский государь страшится!

*Туг – бунчук, обычно из хвостов тибетских яков, – знак высших начальников в Орде. Количество хвостов отвечало их происхождению и рангу. Три хвоста указывали на принадлежность к роду Чингиса.

– Подумай, чадо мое, – промолвил несколько задетый митрополит, – к месту ли будет ньше хану когти казать? Я в том пользы не вижу. К тому же не знаем мы, с чем посол-то прислан. И может, для нас же лучше будет, коли мы о той без промедления сведаем.

– С чем он прислан – отгадать немудрено: сам знаешь, отче, боле двух годов мы хану Азизу дани не посылали. Тем паче не надо бы ханского посла зря злить.

– А какая в том беда? Все одно больше положенного он не спросит, а что положено – хоть так, хоть эдак отдавать надобно. Да я его долго томить не ставу, а и умалять себя перед погаными тоже не хочу! Нешто ордынские ханы наших послов сразу принимают?

Владыка вздохнул, но спорить больше не стал. Он хорошо понимал, откуда все это у Дмитрия: будучи наставником юного князя, он сам воспитывал в нем с малых лет неустрашимого воина, учил не гнуть спины перед ханами, последовательно и настойчиво готовить его для решительной борьбы с Ордой. То, что он теперь слышал от Дмитрия, было следствием его собственных наставлении и в глубине души его даже радовало. И потому он только сказал:

– Ну, гляди сам… Ты государь, твоя, стало быть, и воля.

Прошло несколько дней. Ханский посол терпеливо ожидал приема и никаких признаков гнева или неудовольствия не обнаруживал. Его часто видели разъезжающим по Москве на великолепном арабском жеребце, в сопровождении двух или трех нукеров, почтительно державшихся немного позади. Он с любопытством поглядывал вокруг, иногда придерживал коня у иных боярских хором, изукрашенных особенно искусной резьбой, издали долго смотрел на дворец великого князя, увенчанный златоверхим теремом и являвшийся замечательным образцом деревянного зодчества. Но к новым укреплениям близко не подъезжал и, казалось, даже не глядел в их сторону, хотя ему, как послу великого хана, никаких препятствий в том не чинили.

Держался он с достоинством, по без надменности, – не так, как обычно держали себя на Руси ханские послы. В беседы ни с кем не вступал, лишь изредка перекидывался со своими спутниками короткими фразами по-татарски. Однажды зашел в лавку искуснейшего московского бронника Ивашки Чагая, выбрал наилучший тончайшей работы юшман, по-русски спросил – сколько стоит, и заплатил сполна, не торгуясь, хотя Ивашка и заломил с него цену вдвое большую против обычной.

* Бронник – мастер, изготовляющий защитные доспехи.

Вечерами, – говорили слуги Посольского двора, – иной раз сидел он подолгу у горящего светца и писал что-то в небольшую тетрадь, которую хранил в зеленой сафьяновой сумке, расшитой золотою битью.

Обо всем этом тотчас докладывали Дмитрию. Если бы татарин вел себя вызывающе и чем-либо проявлял свое нетерпение, молодой государь, в котором много еще оставалось неизжитого юношеского задору, вероятно, заставил бы его ожидать дольше. Но скромное поведение посла его обезоруживало, и вечером четвертого дня он, через окольничего Кутузова, объявил Карач-мурзе, что назавтра его примет.

Не сомневаясь в том, что посол приехал требовать уплаты дани, Дмитрий прикинул в уме – чем можно укрепить ханское терпение, а одновременно и ослабить опасность, всегда грозившую Москве со стороны Орды. Раньше, у его предшественников был для этого только один путь: выражение полной покорности и беспрекословное повиновение. Теперь же, когда Орду раздирали внутренние неурядицы и у хана не было прежней уверенности в несокрушимой силе своего оружия, – несравненно правильнее было показать ему свою растущую мощь.

«Силу мою его посол уже видел, – думал Дмитрий, – Небось втайне все глаза обмозолил о наши новые стены! Пусть теперь поглядит да расскажет своему хану, как русский государь живет и как ему служат». И он решил поразить Карач-мурзу внушительностью своего приема.

Чтобы посол не подумал, что ему устраивают особо торжественную встречу, никакого воинского наряда в тот день ко дворцу поставлено не было: лишь, как обычно, стояли у крыльца два парных стража в красных кафтанах и с копьями в руках, да два другие – с саблями наголо, у дверей Думной палаты, где был назначен прием.

Эта палата представляла собой просторный, почти квадратный зал, с четырьмя резными деревянными колоннами посредине и с рядом высоких стрельчатых окон, выходящих на площадь. Его стены, сверху донизу, были облицованы большими четырехугольными щитами из мореного дуба, изукрашенными по краям вычурной резьбой, а местами закрыты драгоценными тканями и узорчатыми бухарскими коврами, поверх которых было развешано всевозможное оружие. Выше человеческого роста, в середине каждого щита висело золотое или серебряное блюдо тонкой чеканной работы. Внизу, вдоль стен, тянулся ряд широких, покрытых коврами скамей, на которых разместилось человек сорок московских бояр, все в богатых, шитых золотом и жемчугом ферезеях, надетых поверх шелковых либо легких, заморского сукна кафтанов.

*Юшман – древнерусский защитный доспех, состоящий из стальных колец, – комбинация кольчуги с бартерном.

**Бить – расплющенная тонкая металлическая проволока.

Прямо против входа, под большим образом святого Георгия Победоносца, в усыпанном драгоценными камнями окладе, – на невысоком, крытом парчой помосте, стоял резной деревянный трон с полукруглой спинкой и подлокотниками выложенными золотом и слоновой костью. На троне сидел Дмитрий Иванович, великий князь Московский и всея Руси, в сверкающем самоцветами парадном облачении, в бармах и отороченной собольим мехом Мономаховой шапке; украшенной крупными голубыми бриллиантами и увенчанной золотым крестом.

Лицо Дмитрия, которому он тщетно силился придать величие и каменную неподвижность, было зло и нахмурено. В этом неудобном, тяжелом облачении ему было нестерпимо жарко, тело чесалось, пот выступал на лбу крупными каплями, противной щекочущей стрункой сбегал по спине, между лопаток.

Справа от него в деревянном кресле, очень похожей на трон, но без золотых украшений и без подножки, – сидел в черной шелковой рясе и в белом клобуке митре полит Алексей, а слева, в таком же кресле, Серпуховские князь Владимир Андреевич, в расшитом золотом белом атласном кафтане.

Позади этой группы, охватывая ее полумесяцем, неподвижно стояло двенадцать воинов-великанов, один к одному, как родные братья, – все в одинаковых стальных кольчугах с посеребренными зерцалами и в шлемах-шишаках, опоясанные тяжелыми богатырскими мечами. Сбоку, шагах в пяти от кресла митрополита, стоял, одетый в черное, молодой еще человек, – княжеский толмач Ачкасов.

*Ферезея – длинная парадная одежда древнерусской знати.

* 3ерцало – дополнительный доспех, надевавшийся поверх кольчуги и состоявший из крупных стальных пластин, – иногда вызолоченных или посеребренных, – круглой на груди и соединенных с нею боковых четырехугольных.

Оглядев в последний раз палату и находившихся в пей людей, Дмитрий отрывисто приказал:

– Ввести татарина!

Окольничий Кутузов, стоявший у входа, низко поклонился великому князю и тотчас вышел. Минуту спустя двери распахнулись на обе половинки, и в палату вошел ханский посол, в узорчатом восточном халате, подпоясанном шелковым кушаком, в зеленых сафьяновых сапогах, с загнутыми кверху носками, и в круглой, приплюснутой сверху меховой шапке. На боку его висела татарская сабля в черных, с золотом, ножнах.

Взглянув на него, Дмитрий едва сумел скрыть свое изумление: легким, уверенным шагом, – так непохожим на расхлябанную походку природных наездников-татар, – к нему приближался высокий и стройный мужчина, лет двадцати пяти. В его красивом, правильном лице, с бритым подбородком и небольшими темными усами, не было ничего татарского. И вдобавок, с этого лица, из-под черных, тонко очерченных бровей, смело и открыто глядели на князя большие глаза, синие и ясные, как у девушки. Если бы Дмитрий доподлинно не знал – кто это, он готов был бы поклясться, что видит перед собою своего соотечественника.

Посол между тем, остановившись шагах в пяти от трона, снял шапку, приложив руку ко лбу и сердцу, низко поклонился митрополиту Алексею, а уж после этого, и далеко не столь низко, – великому князю. Потом снова надел шапку и вскинул глаза на Дмитрия. Поза его не выражала ни особой почтительности, ни высокомерия: он стоял как равный перед равным.

Увидев, что Карач-мурза стоит перед ним в шапке, Дмитрий Иванович нахмурился, но сейчас же овладел собой: посол имел на это полное право, ибо представлял здесь особу великого хана, свою зависимость от которого он, великий князь Московский, пока еще вынужден был признавать.

«Иные ханские посланцы держат себя перед русскими князьями и вовсе без уважения, – успокаивая себя, подумал Дмитрий. – Бывает, кричат и ножищами топают… Этот, видать, не таков. Может, и шапку бы передо мною скинул, не заставь я его прождать четыре дня. Шуму не поднял, а вот теперь со мною квитается… Потому и владыке сперва поклонился, а уж после мне».

– Спроси его, с чем прислан? – помолчав, обратился Дмитрий к толмачу. Тот выступил вперед и повторил его вопрос по-татарски.

– Толмача не надобно, князь, – с еле уловимым восточным выговором, но правильно сказал по-русски посол, – я добро знаю по-вашему.

– Али ты уже бывал на Руси? – с удивлением спросил Дмитрий.

– На Русь я приехал впервой. Но я знаю языки смежных с Ордою народов, и русский тож.

– И видать, знаешь не хуже нас. Да ты не русский ли, часом?

– Нет, князь, я татарин и родился в Орде, – ответил посол. В этих спокойно произнесенных словах что-то неуловимое для других коснулось, однако, чуткого уха митрополита и заставило его особо насторожиться. Он уже и раньше не отводил от лица Карач-мурзы пытливого, изучающего взгляда.

– Ладно, сказывай, с чем тебя прислал великий хан, промолвил Дмитрий Иванович. – Есть ли от него какая грамота?

– Грамоты нет, князь. Но чтобы ты знал, что я буду говорить от имени великого хана, он дал мне вот эту пайцзу.

С этими словами Карач-мурза вынул из-за кушака и пока зал Дмитрию овальную золотую пластинку, с вырезанной на ней головой тигра и надписью по-татарски: «Силою всевышнего Аллаха, да будет благословенно имя великого хана Азиза-ходжи и да умрут ослушники его воли. Сему повинуйтесь».

– Добро, сказывай!

Великий хан Азиз-ходжа, да пребудет с ним навечно милость Аллаха, повелел мне спросить: здоров ли сын его Дмитрий, великий князь Владимирский и Московский?

– Скажи великому хану, что я здоров. А здоров ли отец мой, великий хан Азиз-ходжа? – с трудом выдавил из себя Дмитрий.

*IIайцза – золотая, серебряная или бронзовая пластинка, слуившая пропуском или знаком особых полномочий. Золотая выдавалась лишь высшим представителям власти, облеченным полным доверием великого хана.

В официальных сношениях великий хан именовал подчиненных ему русских князей своими сынами, а они его – отцом. В то время, хотя Московские князья уже и называли себя великими князьями всея Руси, титул этот еще не имел официального признании. Старшим из русских князей считался тот, кто получал ярлык на княжение во Владимире, из-за которого, таким образом, и велись бесконечные распри.

– Благодарение Аллаху, великий хан здоров. И он ожидает от тебя покорности и дани, которую ты не присылал уже два года.

– Дань давно собрана. Скажи великому хану, что я не посылал ее доселе лишь потому, что на Волге разбойничали ушкуйники, а после них – мятежная орда хана Булат-Темира. И я не хотел, чтобы достояние великого хана попало к ним в руки.

– Скажу, князь. Но ушкуйников ты давно прогнал, а мятежник Булат-Темир, но повелению Великого хана Азиза-ходжи, посажен на кол. И путь из Москвы в Сарай-Берке теперь чист.

– Доведи великому хану: не минет и месяца, как дань ему будет послана. Может, не вся сразу, но за год пошлю. – решилпоторговаться Дмитрий Иванович. К его удивлению, Карач-мурза не стал спорить.

– Доведу, князь, – сказал он. – Но это не все: великому хану, да ниспошлет ему Аллах долгую жизнь, стало ведомо, что ты обманом и силою захватил Тверского князя Михаилу, приехавшего в Москву как гость, и держишь его в плену. Великий хан тебе повелевает: отпустить немедля Тверского князя и всех людей его на волю и ни в чем им обиды не чинить.

– А что до того великому хану? – воскликнул Дмитрий, не сразу обретая дар речи. – Это наше, русское дело. И ежели я острастку даю ворам, оберегая землю свою от смуты и крови, – в том не токмо право мое, но и долг: на то я великий князь над Русью!

– Ты в своей земле князь, а Михаила Тверской в своей. Перед великим ханом вы оба равны. И я тебе передаю повеление его, которое ты слышал.

– А коли я того повеления не исполню?

– Коли не исполнишь, жди для себя беды: великий хан разорит твою землю, ослобонит Тверского князя силою и передаст ему ярлык на великое княжение во Владимире. А ты встанешь перед судом великого хана.

– Ну, это мы еще поглядим, – запальчиво начал Дмитрий , но митрополит Алексей быстро перебил его:

– Погоди, княже, дозволь мне сказать послу, и, не ожидая ответа, он обратился к невозмутимо стоявшему Карач-мурзе: – Князь Михаила тверским столом завладел незаконно, сложившись с набольшим ворогом, как Руси, так и Орды, – Ольгердом Литовским. А ныне замышляет он против целой Руси, о чем великий хан, должно быть, не ведает. Мы ему все подробно отпишем, а уж тогда пусть он нас и рассудит.

*Слово вор тогда означало «изменник», «узурпатор». Вор же в нынешнем значении этого слова назывался – тать.

– Великому хану вы можете отписать, и он вас рассудит по справедливости. Но допрежь того вы должны отпустить Тверского князя, как повелевает великий хан.

– Нешто на то нам срок положен?

– Великий хан сказал: я должен оставаться в Москве неделю. Четыре дня уже минуло. Еще через три я и доложу великому хану, исполнена ли его священная воля.

– Ну, ежели так, говорить не о чем, – помолчав, промолвил митрополит. – Мы о том ныне же станем совет держать и завтра либо послезавтра скажем тебе, на чем порешили. Ты же, посол, будь ласков, навести меня сегодня ввечеру в Чудовой обители, – тут тебе всякий укажет. Сам, должно быть, ведаешь, в Орде я бывал не единожды, немало имею там друзей, и мне бы хотелось кой о чем расспросить тебя без помехи.

– Хорошо, аксакал, я приду, – ответил несколько удивленный Карач-мурза.

*Аксакал – дословно «белая борода», почтительное обращение к особо уважаемым старикам.