Текст книги "Богатыри проснулись"

Автор книги: Михаил Каратеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Притомился Дмитрий в долгой сече, пот заливает и ест глаза и не дает рука прежней силы, а дух перевести – минуты нет Не один уже раз его бы настигла смерть, да, видя, что заслабел князь, крепко прилепились к нему три воя – Сенька Быков, Федяй Зернов и Юрка Сапожник, – куда он туда и они, и дружно стоят за своего государя. Ьыл еще с ними четвертый – Федор Холоп, – да отлетела душа его к Богу, принял в грудь копье, которое инако досталось бы

Дмитрию.

И плохо им тут пришлось: свалил одного татарина Дмитрий Иванович, но другой тут же выбил у него меч и замахнулся было саблей на безоружного князя. Но Юрка Сапожник не проглядел, – вовремя подсек басурмана. Соскочил Федяи Зернов на землю, поднял меч и хотел дать его Дмитрию, но в этот самый миг достала его татарская сабля, а под государем пошатнулся конь и пал, придавив собою всадника. И хоть закрыли его собою Юрий Сапожник и Сенька Быков, —

татары накатили разом, Быкова крюком сорвали с седла, Юрке отсекли руку, и один ударил копьем в бок силившегося подняться князя. Дмитрий снова упал и, сотворив молитву, ждал уже неминучей смерти, но тут подоспели два брянских витязя и, не глядя, что татар на каждого четверо, смело ударили на них.

Дмитрий, лежа на боку, с ногой, придавленной трупом лошади, – бессильный помочь или хотя бы подняться, глядел на неравный бой, от исхода которого зависела его собственная жизнь.

Один из брянцев, – крепкий и ладный старик, с почти белою, по грудь бородой, – бился с ловкостью и умением, поразившими Дмитрия: только успели схватиться, а уж два татарина, с рассеченными головами, скувырнулись под ноги его коня; недолго маялся он и с третьим, кинулся на четвертого, но тот повернул коня и поскакал прочь. Перевел дух старый богатырь, стер ладонью пот и обернулся на помощь товарищу. Но вдруг обронил саблю, качнулся и упал с седла: выцелил его стрелою отскакавший татарин, – вошла прямо в глаз.

Другой витязь, по виду литовец, – много моложе первого и телом крупней, тоже рубился неплохо. Он свалил двоих, осталось против него еще трое, но тут мимо них с победным криком хлынула в тыл русскому войску новая орда, и все бывшие в поле татары поскакали за ней. Это Мамай, видя, что левое крыло русских смято и осталось лишь завершить победу, бросил в прорыв несколько туменов свежей конницы, которую берег на крайний случай.

Литовский витязь высвободил Дмитрия из-под коня и пособил ему подняться на ноги.

– Ты крепко ранен, княже великий? – спросил он.

– Кажись, пустяк, будто лишь кожу вспороло, – ответил Дмитрий. – Ну, друг, спаси тебя Христос навеки! Не уйти бы мне тут от смерти. Как звать тебя, скажи?

– Мартос я, государь, а прозванием Погож, из дружины Брянского князя.

– Добро, брате Мартос, тебя не забуду, коли жив останусь. А кто этот старый витязь, приявший столь славную смерть?

– Царство ему небесное, – перекрестился Мартос, глянув на тело товарища. – Экое горе будет нашему князю, сильно он любил старика. Это его давний дружинник, воевода Лаврентий Клинков. А родом он из Карачева.

– Да упокоит его Господь со святыми и славными, —

крестясь, сказал Дмитрий. – Ну, а теперь, Мартос, садись на коня и скачи в дубраву, к Засадному полку. Скажи Волынскому князю либо Серпуховскому: пришло время!

– Лечу, княже. А ты как же? Хоть пособлю тебе на коня сесть.

– Не надобно. С такой раною пешим лучше: коли сомлею, – присяду и отдохну. Подай мне вон ту палицу, она и к бою хороша, и опереться на нее можно.

Исполнив эту просьбу князя, Мартос ускакал, а Дмитрий вошел в прибрежные заросли и, сев под деревом, стал напряженно вслушиваться в звуки боя, который теперь переместился в тыл Большого полка.

Очень скоро он услышал то, чего ожидал: за Смолкою взревела боевая труба, тотчас возник и ураганом стал нарастать шум неисчислимого множества копыт, задрожала земля, и вырвавшаяся из дубравы лавина Засадного полка ударила сбоку на орду, уже упивавшуюся победой.

Дмитрий стал на колени и, глядя не на небо, как ему казалось, а на скакавшего впереди всех Серпуховского князя, несколько раз торопливо перекрестился.

– Господи, – прошептал он, – последнее даем и только от Тебя теперь чаем помощи! Не попусти же, чтобы погибла Русь!

И, поднявшись на ноги, он быстро пошел, почти побежал туда, где в эти минуты решался исход сражения.

Атака Засадного полка была сокрушающей, но в первое мгновение татары встретили ее стойко: они подумали, что это лишь небольшой отряд, – остатки разбитого Левого полка, собравшиеся за Смолкой для последней попытки спасти положение русского войска. Но когда поле покрылось десятками тысяч всадников, а лесная опушка продолжала, волна за волной, выбрасывать новые тысячи, – их охватила растерянность, обратившаяся в панику, когда кто-то крикнул: «Аллах акбар! Убитые русы оживают и снова идут на нас!» И орда обратилась в беспорядочное бегство.

Часть ее, отрезанная стремительным ударом Засадного полка, оказалась в тылу русского войска и побежала вперед, к Непрядве. Все, кто не попал в окружение, – и Мамай впереди других, – бросая все и думая лишь о спасении жизни, устремились вон с Куликова поля, тою же дорогой, которой пришли. Большая часть Засадного полка, во главе с князем Боб-

роком, кинулась в преследованье и, рубя бегущих, гнала их почти пятьдесят верст, до реки Красивой Мечи.

Но битва еще не была окончена; многие тысячи, отрезанные от бежавшей орды Мамая, продолжали отчаянное сопротивление, ибо пощады в этот день никому не было. И эта последняя фаза сражения, в которой покрыл себя славой князь Владимир Серпуховский, была хотя и недолгой, но чрезвычайно упорной и кровопролитной.

Вначале татары надеялись, что им удастся уйти вплавь через Непрядву, и потому всею своей массой хлынули к ней. Пробиться к реке им удалось без всякого труда, потому что все русское войско оказалось позади них. Но крутой и покрытый непролазными зарослями ежевики берег почти не оставлял возможности спуститься к воде. Едва ордынцы начали прорубать в колючих зарослях проходы, – сзади на них обрушились подоспевшие части Большого полка, а сбоку, стараясь отрезать их от реки, ударили ростовцы князя Андрея Федоровича.

Поняв, что осуществить в таких условиях переправу невозможно, – татары теперь решили пробиваться из окружения тем же путем, которым в него попали. Стремительно вырвавшись из готовых сомкнуться клещей, они бросились назад, к Смолке, где путь им преграждала только небольшая часть Засадного полка, не ушедшая в преследованье Мамая. Сплотив вокруг себя всех находившихся тут бойцов, князь Серпуховский, не ожидая удара, двинулся навстречу татарам.

Они дрались с отчаяньем обреченных, но и русские, окрыленные победой, стояли крепко, и тут завязалась жестокая сеча. В ней нашел свою смерть храбрый воевода, князь Юрий Мещерский; сам Владимир Андреевич, – поспевавший всюду, где татары начинали одолевать, – вскоре был окружен с небольшим числом воинов и бился из последних сил, уже не чая спасения.

Казалось, – еще минута, и татары прорвутся, но подоспели сюда бойцы из других полков, – все, кто находился поближе. Выручая князя Владимира, сложили тут свои головы подскакавшие одними из первых московские воеводы Иван Родионович Квашня и Андрей Серкизов, сын ордынского царевича. Вскоре татар взяли в крепкое кольцо, и, полчаса спустя, все они были изрублены.

Великая битва закончилась. Русь славила победу!

И князь Владимир Андреевич приказал трубить отбой.

ГЛАВА 15

Князь же великий Дмитрей Ивановичь с братом своим, князем Володимером, став на костех татарских и многия воеводы и воины русския похвалите и честную Матерь Божью Богородицю крепко прославише. И стояще за Доном восемь дней, доколе же христиан схорониша, а нечестивых оставиша зверем на расхищение и после приехал Богом хранимый в стольный и великий град свой Москву.

Новгородская летопись

Солнце, уже спустившееся в полнеба, но еще яркое, золотою искорью лучилось на помятых доспехах Серпуховского князя, сидевшего на коне под государевым стягом. К подножию бугра отовсюду стекались люди. Оставшиеся в живых воеводы и воины из разных полков, переполненные радостью победы и сохраненной жизни, тут же на поле, над телами десятков тысяч павших, обнимали друг друга, возглашая славу. Но невесел был князь Владимир Андреевич, и чем больше вглядывался он в лица подходивших, тем становился мрачнее.

– Еще погодите радоваться, – сурово промолвил он. – Государь-то наш где? Коли жив он и цел, неужто бы досе не объявился?

Победные крики разом стихли. Люди, минуту назад ликовавшие, теперь переглядывались с тревогой и страхом: только сейчас все заметили, что великого князя нет среди них.

– Кто и где его последним видел? – спросил князь Владимир.

– Был я с ним рядом, когда ссек он голову татарину, убившему боярина Бренка, – сказал Васюк Сухоборец. – А после меня от него отхинули.

– Я его и после видел, – промолвил десятник Гридя Хрулец, – уже когда стал подаваться назад наш Левый полк. Был он здрав и рубился с татарами крепко.

Нашлись и другие, в разное время видевшие Дмитрия Ивановича в сражении. Но последним из всех оказался молодой князь Степан Новосильский.

– Уже когда сеча к концу близилась, – сказал он, – увидел я великого князя недалече от Смолки. Пеший, бился он палицей с двумя басурманами, и не мог я ему пособить, ибо в тот самый миг наскочили на меня четверо, и сам я не ведаю, как жив остался.

– Стало быть, там и надобно его искать, – молвил князь Владимир, съезжая с бугра. – А ну, братья, все на поиск,

может, Господь даст, жив он еще. Веди, Степан Романович, где его видел!

Когда,выехали на то место, где начинал битву полк Левой руки, кто-то из идущих впереди воинов не своим голосом крикнул:

– Господи, за что покарал нас?! Вот он лежит, наш свет государь, уже холодный!

Владимир покачнулся в седле, будто стрела татарская ударила его в грудь, закрыл ладонью глаза. Но князь Роман Прозоровский огрел плетью коня, рванулся вперед. Минуту спустя все облегченно вздохнули, услышав его голос:

– Слава Христу, братья, не он это, а князь Иван Федорович!

Владимир Андреевич подъехал и глянул вниз: перед ним, раскинув руки крестом, лежал в залитых кровью доспехах князь Иван Белозерский. Лицом он и при жизни был похож на Дмитрия, смерть же еще увеличила это сходство. Чуть поодаль лежал и отец его, князь Федор Романович, иссеченный саблями, а близ него князь Андрей Андомский и двое Белозерских княжичей, из коих старшему не минуло и восемнадцати лет.

– Упокой, Господи, светлые души их со святыми Русской земли, – крестясь, промолвил Владимир. – Ищите же теперь государя, да на тех, что лежат в богатых доспехах, глядеть нет нужды: Дмитрий Иванович был в простой кольчуге и в шишаке.

Кругом было навалено столько трупов, что всем пришлось спешиться. Выйдя на берег Смолки, к тому месту, где князь Новосильский видел Дмитрия, люди рассыпались по кустам, с тревогою заглядывая в лица убитых. Искали долго и уже стали отчаиваться, когда дети боярские Федор Сабур и Григорий Хлопищев набрели на великого князя. В изорванной и окровавленной кольчуге он лежал под деревом, без сознания, но еще был жив.

Принесли в шлеме студеной воды из речки, плеснули князю в лицо, еще и еще. Наконец он вздохнул, невнятно забормотал что-то, пошевелил рукою и открыл глаза.

– Слава Христу и-Пресвятой Богородице! Сжалился Господь над Русью! Жив государь наш! – пронеслось в толпе, и радостная весть, передаваясь из уст в уста, в короткое время облетела огромное поле, возвращая воинам радость победы и вновь исторгая из многих тысяч грудей ликующие крики.

Дмитрий был ранен легко, – сломили его усталость и

потеря крови. Все же он не вышел из битвы до конца и, только когда татары побежали с поля, прилег на траву отдохнуть и тут впал в забытье.

Очнувшись теперь, он сел, взял из рук Сабура шлем с остатками воды и жадно их выпил до капли. Затем поднялся на ноги и, чувствуя, что хмелеет от бьющей из сердца радости, обнял Серпуховского князя, а за ним и других стоявших вокруг людей.

– Ну, родные, спаси вас Христос, – говорил он. – С великою вас победою! Славно вы бились все, воистину не оскудела богатырями Святая Русь! День нынешний и безмерная доблесть ваша живы будут в потомках, доколе стоит Русская земля. А с таким народом как не стоять ей вовеки!

– Слава тебе, великий государь! Слава тебе, отец наш! Да живет и крепнет Святая Русь! – кричали вокруг.

– А за татарами пошла ли погоня? – возвращаясь к делам, спросил Дмитрий, едва улеглась немного эта волна восторга.

– Погнался за ними Волынский князь и с ним, почитай, тысяч сорок воев, – ответил Владимир Андреевич.

– То добро. Надобно их так проводить, чтобы на Русь и дорогу забыли. А теперь хочу павших почтить и, покуда еще не смерклось, объехать поле. Коня мне дайте!

– Возьми моего, государь, а я себе другого сыщу, – сказал князь Федор Елецкий, передавая Дмитрию повод своего белого жеребца.

– Ты бы сперва рану свою обмыл, Дмитрей Иванович, а то долго ли до греха? – промолвил Владимир Андреевич, помогая великому князю сесть в седло.

– Это можно, – согласился Дмитрий. – Заедем по пути в мой шатер, заодно и переоблакусь.

День, зачатый в крови, клонился к вечеру; чернея, дли-нились тени, заходящее солнце озаряло красноватым светом Куликово поле, усеянное телами павших. Дмитрий и прежде знал, что войско его понесло громадные потери, но только сейчас, объезжая с уцелевшими воеводами поле битвы, постиг он, какою ценой заплатила Русь за победу.

Два часа уже едут они по скошенной Смертью ниве, и всюду, доколе глаз достает, лежат сраженные витязи. Тесно сомкнула ряды свей мертвая рать, – конь едва находит, куда ступить, а местами тела громоздятся высокими грудами; стелются низом тяжкие стоны тех, в ком еще не угасла жизнь, – от них холодеет сердце, и кажется, будто это плачет земля; вьются над трупами стаи крикливого воронья, летают с места на место, вспуганные воинами, выносящими с поля раненых. Напилась земля кровью, как весенним дождем, и долго еще будет роситься скорбящая Русь слезами…

У бугра, где зыбился на ветру привязанный к копью черный стяг, весь иссеченный вражьими саблями, но до конца выстоявший тут под страшным натиском орды, великий князь остановился. Убитых в этом месте воевод уже успели извлечь из сонмища мертвых тел и положить в ряд, под знаменем.

Медленно сняв с головы шлем, Дмитрий перекрестился отяжелевшей от внезапной слабости рукой и повел глазами по безжизненным, ранами освященным лицам. Вот перед ним, на последнем смотру, вытянулись товарищи по многим славным походам, лучшие друзья и верные слуги: Миша Бренко, коего с детства любил как брата, свояк Микула и дядя его Тимофей Вельяминов, старый окольничий Иван Кутузов, оба Валуевича, бесстрашный Андрей Шуба и гордость русского войска – богатырь Григорий Капустин. Тут и славный воевода Семен Мелик, – давно уже ставший почитать за обиду всякое напоминание о том, что был он когда-то рыцарь фон Мельк, – и другой пришлец из чужой земли, Иван Драница, жизнь положивший за приемную мать свою, за святую и ласковую Русь; юные совсем Родион Ржевский и Брянские княжичи Глеб и Роман, а с ними рядом – доблестный инок Ослябя, близ которого положили и племянника его убитого, юношу Якова.

– Прими, Боже, в царствие Твое и в жизнь вечную верных сынов православной Руси, за Родину убиенных, – снова перекрестился Дмитрий и отер ладонью сползавшие по щекам слезы. Потом, обратись к своим спутникам, добавил:

– Всех этих и других воевод, смерть приявших, завтра же везти в Москву, там похороним их с великою честью. А простых воинов с утра начнем предавать христианскому погребению тут, на поле. И сам я здесь останусь, доколе не провожу в могилу последнего.

Выехав к берегу Смолки, великий князь отыскал то место, где был он ранен и упал с коня. Седой воевода Лаврентий Клинков лежал еще здесь, с залитым кровью лицом и со стрелой, торчащей в глазнице. Глядя на него, Дмитрий помолился коротко и сказал, обращаясь к сопровождавшим его князьям:

– За меня смерть принял… Мне бы тут лежать, кабы не он и не друг его Мартос Погож. А этот жив ли?

– Здесь я, государь, – отозвался Мартос, находившийся при Брянском князе, в свите Дмитрия.

– Ну, выезжай сюда! – И когда Мартос приблизился, Дмитрий обнял его и сказал: – Много я ныне потерял друзей, но, Господь даст, будут новые. Хочешь служить мне?

– Я бы с радостью, государь… коли князь мой меня отпустит.

– Уступи его мне, Дмитрей Ольгердович, – обратился Дмитрий к Брянскому князю. – Ведь не зря его Бог привел мне на помощь, когда я уже и не чаял в живых остаться.

– Он в своей судьбе волен, Дмитрей Иванович. Я же себе за честь приму, коли мой верный дружинник будет взыскан твоею особой милостью.

– Ну, вот и добро, спаси тебя Христос, княже. Коли позволишь, и этого старого витязя, за меня жизнь отдавшего, велю отвезти в Москву и с честью похоронить в Кремле, вкупе с моими воеводами. А тебя, – обратился он к Марто-су, – жалую своим окольничим, на место ныне убиенного Ивана Кутузова.

Проехав еще шагов двести, увидели на земле, среди нагро-можденья татарских трупов, иссеченные тела воевод Ивана Квашни и Андрея Серкизова. Князь Владимир Андреевич сошел с коня, поклонился праху их земно и поцеловал покойников.

– Меня спасая, приняли венец мученический, – пояснил он Дмитрию, глядевшему на него. Потом, обращаясь к своему стремянному, сыну боярскому Арцыбашеву, добавил: – Вели сей же час их вынести отсель и обмыть. Тела обрядить в лучшие мои одежды и везти в Москву, к семьям их, о коих попечение на себя приемлю.

Уже когда тронулись дальше, все увидели, что великий князь, отъехав чуть в сторону, стоит, склонив непокрытую голову и глядя вниз: перед ним лежал на траве боярин Иван Ахметович. В груди старого царевича торчала татарская стрела, пробившая сердце. Лицо было спокойно и благостно.

– Сыскал-таки кончину, какую чаял, – с ласковой грустью промолвил Дмитрий. – Отведи же ему, Господи, место достойное в Твоем светлом раю, среди славных и чистых сердцем!

Потомки царевича Серкиза носят фамилию Старковых.

Утром возвратился из погони князь Боброк. Воины его иссекли тысячи бежавших татар, – особенно много при их переправе через реку Красивую Мечу, за которую русские уже их не преследовали. Добыча была огромна: в руки победителей попал шатер Мамая, со всем его великолепным убранством, шатры и имущество других татарских князей, все кибитки и повозки орды, множество лошадей, скота и оружия.

Весь день отпевали убитых и хоронили их в обширных братских могилах, но к ночи успели предать земле лишь малую часть. Вечером боярин Михаила Челяднин, ведавший счет павшим, доложил великому князю Дмитрию:

– Убиенных у нас, государь, князей тридцать четыре, а больших воевод и бояр московских сорок, да и иных городов, и земель русских близ пяти сот, да двадцать семь литовских. Воинов же схоронили сегодня двенадцать тысяч и три ста. И ежели постольку хоронить каждодневно будем, – станет мертвых еще ден на семь либо на восемь. А татар полегло в поле много больше. Ужели и их закапывать велишь?

– Где там! – махнул рукою Дмитрий. – Оставить зверям да воронью на расхищение!

Вскоре стало известно, что великий князь Ягайло, со всем литовским войском, в день битвы находился в тридцати верстах от Куликова поля, но, узнав о победе Дмитрия, в тот же час повернул назад и уходит так быстро, словно за ним гонятся по пятам.

Восемь дней хоронили убитых русских воинов и едва сумели закончить: десятки тысяч разбросанных по полю татарских трупов начали разлагаться, отравляя воздух невыносимым смрадом.

Семнадцатого сентября, когда погребение было завершено, Дмитрий повел свое войско назад в Москву и вступил в Рязанскую землю. Великий князь Олег Иванович, опасаясь жестокой расправы за свое вероломство, вместе с семьей бежал в Литву. Но рязанский народ встретил Дмитрия вос-

Позже Дмитрий Донской приказал поставить на месте этого погребения церковь Рождества Пресвятой Богородицы, и было постановлено ежегодно, в Дмитриеву субботу, совершать поминовение павших на Куликовом поле, «доколе стоять будет Русская земля». В 1848 г. на Красном холме, там, где во время битвы стоял шатер Мамая, был воздвигнут памятник павшим в этой битве.

торженно, а бояре вышли ему навстречу с хлебом-солью, моля не гневаться и пощадить Рязанщину.

Дмитрий внял их мольбам и ограничился тем, что посадил в Рязани своих наместников, а войску московскому повелел: «Рязанскою землею идучи, ни единому волосу не коснуться».

Москва встретила победителей колокольным звоном и всенародным ликованием. И хотя в каждой почти семье было кого оплакивать, Русь расцветала великою радостью: разбита поганая Орда, полтора столетия тяжким гнетом давившая Русскую землю и еще так недавно казавшаяся непобедимой. В обычном своем смирении и скромности, забывая о собственном неоценимом вкладе в дело этой победы, – народ видел в ней неоплатную заслугу своего государя, великого князя Дмитрия, которого нарек Донским, а главного его сподвижника, князя Владимира Серпуховского – Храбрым.

В эти дни бурного национального подъема и опьянения великой победой все хотели думать, что татарское иго сброшено полностью и навеки. Но это оказалось не так: в дряхлеющей империи Чингисидов, кроме Мамаевой орды, были и другие, еще достаточно мощные силы, власть которых над Русью, хотя и в очень ослабленной форме, продержалась еще целое столетие.

Да и сам Мамай не считал свое дело окончательно проигранным: возвратившись в Орду, он тотчас принялся собирать новое войско на Дмитрия, но хан Тохтамыш воспользовался благоприятной для себя обстановкой и сейчас же выступил против него.

Битва произошла на той самой реке Калке, где татары когда-то нанесли первое поражение русским князьям, и в ней Мамай был разбит наголову. Все его темники передались Тохтамышу, а сам он бежал в Кафу. Владевшие ею генуэзцы, – недавние союзники Мамая, – согласились его принять, но это убежище оказалось весьма ненадежным: Кафа жила,

В следующем году, подписав с Дмитрием договор, в котором он признавал себя его «молодшим братом», отказался от союза с Литвой и сделал Москве некоторые территориальные уступки, – Олег Иванович возвратился на свое княжение в Рязань.

В течение долгого времени в этих прозваниях не было строгого разделения: Дмитрия часто называли Храбрым, а Владимира Серпуховского Донским. Только значительно позже они закрепились окончательно.