Текст книги "Богатыри проснулись"

Автор книги: Михаил Каратеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 22

И два князя Суждальские, Василей да Семен, сынове князя великого Дмитрея Констянтиновичя Суждальокого, приидоша под град и глаголаху: «Царь вас, людей своих, хощет жаловати любовию и миром, токмо изыдите ему в сретение с честию и с дары. Нам же имите веру, мы 60 князя есмы христьянски вам то глаголе и правду даем на том.

•Вологодская летопись

Едва Рустем испустил последний вздох, хан Тохтамыш снова бросил орду на штурм города, повелевая взять его, чего бы это ни стоило. Этот приступ был самым страшным из всех. Несколько часов кряду ордынцы, не считаясь с потерями, волна за волной, накатывали на стены и лезли наверх. Но москвичи отбивались мужественно и стойко выдерживали этот исступленный натиск до наступления ночи, пока темнота не заставила татар прекратить его.

На следующий день, двадцать шестого августа, с утра все было тихо и спокойно, – даже татарские лучники не стреляли по людям, которые показывались на укреплениях. Осажденные не замедлили этим воспользоваться, чтобы похоронить своих убитых и поднять на стены все, что еще могло служить для отражения следующего приступа.

В час дня к Фроловским воротам, в сопровождении нескольких татарских военачальников, приблизились Нижегородские князья Семен и Василий. Как шурьев великого государя Дмитрия Ивановича, их в Москве хорошо знали, а потому оба они, оставив своих спутников по ту сторону рва, смело подъехали вплотную.

– Эй, на воротах! – крикнул князь Семен. – А ну, кликните сюда вашу старшину! Есть к вам слово от великого хана.

– Сказывай! – ответил князь Остей, появляясь на краю стены, быстро заполнившейся москвичами. – Я в городе набольший воевода, а иная старшина, почитай, тоже вся здесь и тебя услышит!

– Ладно, коли так, слушайте: великий хан велел вам сказать…

– Погоди! – перебил его со стены чей-то зычный голос. – Ты нам, допрежь того, скажи, – сами-то вы что средь поганых делаете? И как попали в ханские послы?

– Идучи Нижегородскими землями, взяли нас татары заложниками да и возят с собой, – не сморгнув ответил князь Семен. – А в послы хан Тохтамыш нарядил нас потому, вестимо, что мы с вами без толмачей беседовать можем и, стало быть, лечге договоримся.

– Добро, говори теперь, чего хочет твой хан?

– Хан наказал вас, москвичей, спросить: ужели мыслите вы, затворившись во граде своем, без князя и без войска, выстоять супротив целой орды? Ведь все равно она вас не ныне, так завтра сломит, и примете вы напрасную гибель. А потому великий хан, вас жалеючи, повелел вам сказать: пришел он войною на князя Дмитрея, дабы поучить его за строптивость, вам же он зла не хочет и готов вас миловать, коли сами вы не станете лезть на рожон. Ищет он токмо того, чтобы вы отворили ему ворота и встретили его, великого хана и царя вашего, с покорностью и с хлебом-солью. Он сам, без войска, – только с вельможами своими и с малым числом нукеров, – въедет в Москву, дабы на нее поглядеть и показаться народу, а после того уйдет отселева со всею ордой, не причинив ни вам, ни городу вашему никакой обиды.

– Ишь, чего захотел хан! – крикнул со стены Игнашка Постник. – Нехай глядит на Москву издаля, а в город мы его не пустим, – небось не дурнее его!

– Коли добром не пустите, он сказал: повелит взять Москву силою и тогда пощады никому не будет. Вот и выбирайте, что вам милее!

– Не пужай, выстоим с Божьей помощью, доколе подойдет государь наш с войском! А тогда хану вашему то самое будет, что и Мамаю было!

– Ну, ежели вы столь сильны, давай вам Бог, – промолвил князь Василий Нижегородский. – Мы, вестимо, душою с вами, а не с басурманами. Только глядите, не просчитайтесь, ибо помощи вам ниоткуда не будет: вы, должно быть, того не знаете, что тут, под Москвой, стоит только половина Тохтамышевой орды, а другая ее половина гонится полунощными землями за князем Дмитрием Ивановичем, который от нее подался в Вологду, а ныне, сказывают, ладится уходить оттуда на Белоозеро.

– Не может такого быть! – крикнул сверху Юрка Сапожник. – Нешто мы не знаем своего государя? Не побег бы он от орды, особливо без битвы!

– Битва ему была близ Костромы, только побили его

татары, и теперь он уходит от них с остатним войском.

– А не лукавишь ты, княже? – спросил со стены архи-мандрит Симеон Спасский. – Может, научили тебя татары так говорить, дабы пали мы духом и положили оружие? Не бери греха на душу, ведь русский ты человек, как и мы, и Господь тебе не простит такого!.

– Да что ты, отче,, мыслишь, на мне креста нету? – притворно возмутился князь Василий. – Истинно сказал я вам то, о чем вот уже два дня только и говорят в татарском, стане. Сам я, вестимо, того не видел, однако думаю, что ордынские гонцы своего хана обманывать бы не-посмели.

Ложь Нижегородских князей звучала столь, убедительно и правдоподобно, что почти все москвичи ей поверили. С минуту со стены доносился лишь невнятный гул голосов, потом князь Остей крикнул вниз:.

– Пождите, послы, – сейчас промеж собою потолкуем и тогда дадим вам ответ! —

– Ладно, пождем, коли недолго. Да и чего тут много толковать-то? Дело и младенцам ясное: надобно вам покориться, покуда хан милостив, – тем только и спасете себя и Москву от погибели!

– Ну, братья, как, – сами станем решать дело али кликнем народ на вече? – спросдл архимандрит Симеон у стоявших вокруг людей.

– Вече хорошо сбирать, когда есть время на споры да на разговоры, – угрюмо промолвил один из слободских старост, – а ныне иное: ханские послы стоят за воротами и дожидают ответа.

– Это истина! – крикнул кто-то из толпы. – Здеся налицо и князь-воевода, и оба московские архимандриты, и почти вся иная старшина. Нехай они, – лучшие люди наши, – вырешат дело промеж собой, а мы на том станем, что они скажут!

– Тому и быть! – поддержали другие. – С вечем и до завтрева дело не сдвинется! Пущай старшина решает!

– Добро, братья, – сказал архимандрит Симеон, – так оно и впрямь лучше будет, а потому с Божьим благословением приступим. Говори, княже, что мыслишь ты?

– Набольший воевода на совете сперва других слушает, а свое слово говорит последним, – ответил Остей.

– Коли так, починай кто-либо из меньших людей. Вот хоть ты, Игнатий!

– По мне, братья, чего бы нам хан ни посулил, не отворять ему ворота, – без раздумий сказал Игнашка Постник. – Обманут нас басурманы! Будем обороняться до конца, – авось приспеет государь наш на помощь.

– Держитесь за авось, покеда не сорвалось! – крикнули из толпы.

– Оно верно, этот авось дюже тонкий, на таком долго не удержишься, промолвил староста Сурожской сотниСидор Олферьев. – Нешто ты не слыхал, что Нижегородские князья-то сказывали?

– Не верю я тому! Лгут они!

– Может, и лгут, но на правду похоже. И ежели оно окажется правдой, а мы, тому не поверив, станем еще обороняться, – понапрасну погубим и Москву и себя, – сказал Олферьев. – Ведь мы не малые дети, небось кажный понимает, что сколько ни ерепенься, а долго нам супротив орды не выстоять. Ну, продержимся еще дня три либо от силы седмицу, а после татары все одно город возьмут и тогда не оставят в нем камня на камне. Да и людей всех побьют.

– Знамо дело, уж тогда пощады не жди, – поддержал кто-то из сотских. •

– А коли ворота отворим и покоримся, думаешь, и вправду помилуют? – отозвался другой. – Татарве в таких делах не дюже-то верь! В торгу татарин тебя не обманет, а в ратном деле обман у них законом дозволен!

– Так ить тут еще дело-то надвое показывается: может, обманут, а может, и впрямь помилуют. А ежели ханской воли не исполним, тогда конец один!

– Чего там один! – крикнул Адам Суконник. – Небось четыре дня против орды выстояли, сколько она на стены ни лезла, почто же еще не постоять? Город наш крепок, а людей в нем эвон сколько! Коли спонадобится – и до зимы простоим!

– А есть что будешь? Через какую седмицу, не более, во всей Москве ни зерна не останется! Сколько ни хоробруй, а голод заставит ворота отворить!

– Тогда нам от того проку не будет. Коли уж отворять, так лучше сейчас!

– Истина! Ноне хан, гляди, и помилует, а завтра не жди!

Московский торговый люд делился на сотни: Гостиную, Суконную и Сурожскую.

– А как у нас и вправду с запасом-то? – спросил архимандрит. – Ты, княже, что о том скажешь?

– Что я о том сказать могу? Я человек пришлый, – ответил Остей. – Поспрошайте о том у Юрия.

– Врать не хочу, а толком того и я не знаю, – сказал Юрий Сапожник, увидев, что на него устремлены все глаза. – Запасу у нас было немало, особливо в боярских хозяйствах. Но народ, осерчав на бояр, домы их пограбил, – поди теперь узнай, куды оно ушло? Людей в город тожеть набежала тьма, доселева все пили и ели в кого сколько лезло, и что еще осталось – то один Господь ведает. Надо быть, на седмицу достанет, а впроголодь, может, и две продержимся.

– Вишь, как оно без настоящего-то начала обернулось! Ну, а коли в деле порядку нет, так чего и ждать-то еще? Надобно теперь же мириться с ханом!

– Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась! Лучше подтянуть брюхо и стоять до конца, нежели своей охотой отдаться басурманам на расправу!

– Так ведь все одно не ныне, так завтра попадешь к ним в руки! Почто же их зря ярить-то?

– Вестимо так! Сколько веревку ни вей, а конец будет!

– Вот на той веревке в Орду и пойдешь!

– И то краше, нежели тут зарежут. С Орды и утечь можно!

– Чего еще тут спорить! Надобно сделать, как царь хочет: пустить его в город, только без войска и чтобы никаких грабежей!

Из всех этих речей и отдельных выкриков архимандриту Сим еону, – который в этот решающий час молчаливо был признан за старшего, – стало ясно, что большинство склоняется к тому, чтобы принять условия Тохтамыша. Выждав минуту затишья, он сказал:

– Добро, братья, вы свое молвили. Послушаем теперь, что князь-воевода скажет. Ему последнее слово, и слову его наибольшая вага.

Князь Остей, вначале взявшийся за оборону Москвы с большим жаром, теперь уже и сам был не рад, что ввязался в это дело. Со стороны простого народа он привык встречать только слепое повиновение, и этот храбрый, но мятежный московский люд был ему непонятен. Заставить его подчиниться своей единой воле князь не сумел, – может быть, по молодости лет, а может, потому, что сам он не был русским. События развивались явно не так, как он хотел, и теперь ему казалось, что при подобном самоуправстве народа и отсутст-

вии порядка город все равно обречен. И потому он промолвил:

– Если бы я имел хоть малую надежду удержать Москву, я бы первый сказал: давайте, братья, еще стоять! Но чем обороняться-то? Нет у нас боле ни огневого зелья, ни смолы, ни стрел, скоро начнется и голод, а помощи, как видно, ждать неоткуда. Два либо три приступа мы, может, еще и отобьем, а потом все одно нас татары сломят и тогда уж не дадут пощады ни людям, ни городу. Так, по мне, лучше отворить им ворота сегодня и положиться на ханское милосердие!

– А будет ли оно, это милосердие, или то лишь обман пустой? – спросил один из старост, прерывая тягостное молчание, последовавшее за словами князя Остея.

– Чай, слыхал ты, что Нижегородские князья-то баи-ли? – сказал гость Олферьев. – Ведь они не басурманы, а свои, православные люди, – ужели же можем уподозрить их в столь великом грехе, что лжею своею захотели бы целый город христианский отдать на погибель?

– Такоже и я мыслю, – промолвил архимандрит. – Но все же, для верности, стребуем с них, чтобы на правде своей крест поцеловали. Так что же, братья? Стало быть, все согласны рядиться с татарами?

– А что сделаешь? Выше пупа не сиганешь! – раздались голоса. – Согласны, ежели нету иного спасения! Иди, отче, говори с послами, только требуй с них именем Бога, чтобы все было без обману, а наипаче, чтобы поганые город не грабили и не полоняли людей!

– Эх, не надо бы, братцы, – сокрушенно промолвил Игнашка Постник. – Пожалеете вы об этом, да поздно будет!

– Ну, как, Москва, что сказать хану-то? – крикнул снизу уже начинавший терять терпение князь Василий Нижегородский, когда над воротами снова появилась городская старшина.

– Сейчас услышишь, – ответил со стены архимандрит Симеон. – Но прежде того, заклинаю вас именем Бога жива-го и силою всех святынь Его, во граде нашем сущих, – молвите правду: нет ли какой хитрости или обману в том, что вы привезли? И ежели покоримся мы воле великого хана, крепко ли будет его царское слово в том, что не велит он своим татарам грабить Москву и губить наших людей?

– Ужели стали бы мы, русские князья, обманывать для басурманов своих православных христиан? – воскликнул

князь Семен. – Верьте нам, братья, хотим вам блага и истину говорим, как перед Богом: никого не тронут татары, ежели вы добром отворите великому хану ворота и встретите его с честью и с покорностью!

– Поклянитесь в том оба на святом кресте!

– Экий ты, отче, недовер! – с досадою сказал князь Семен. – Ну, изволь, коли хочешь. Глядите все: на том, что правду вам сказал, крест Господен целую! – с этими словами он расстегнул на груди кафтан, вынул золотой нательный крестик и приложил его к губам. Князь Василий молча последовал его примеру.

– Добро, князи, коли так, мы вам верим." Но помните: ежели что худое случится, – неискупен ваш грех перед Богом, и токмо одни вы ответите на Страшном Его суде за поруганные святыни московские и за погубленные христианские животы. Отдаем себя и город наш на милость его пре-светлого величества хана Тохтамыша и покоряемся его царской воле!

– Ну, вот и слава Христу, что вразумил Он вас своею премудростью, – с облегчением ответил князь Семен. – А то зря загубили бы и Москву и столько людей! Как же сказать-то хану, – когда ему ворота отворите?

– Отворить нам недолго, – сказал архимандрит, – да ведь ежели все исполнить по ханской воле и приготовить ему достойную встречу, на то надобно время. Скажи хану, – к. шести пополудни пускай жалует: будем готовы и встретим его с честию и с дарами.

ГЛАВА 23

Бе же тогда в Москве плачь и рыдание, и вопль мног и слезы, и крик неутешный и горесть смертная, страх, ужас и трепет. Иже прежде бе велик •град сей и чюден, ныне же не бе в нем ничто видети, но токмо дым, разорение и труния мертвых без числа лежаша.

Московская летопись

В шесть часов вечера Тохтамыш, окруженный множеством ордынских князей и военачальников, приблизился к Фролов-ским воротам кремля. Хана сопровождал отряд его телохранителей, численностью в четыреста человек, за которым вплотную следовало еще три тысячи отборной конницы. Вся остальная орда, не слишком близко от стен, оставалась стоять вокруг города, глазея на происходящее.

Едва~ ханская свита подъехала к мосту через ров, – ворота

медленно растворились, и из них первым вышел навстречу татарам князь Остей, в серебряных доспехах и с мечом на боку; за ним следовали два седых, бородатых старца с хлебом-солью и несколько молодых москвичей, несущих подарки для великого хана; далее шла бЪлыпая группа старшин и именитых людей города, а за ними – крестный ход, с участием всего московского духовенства, сверкающего серебром и золотом праздничных облачений.

К князю Остею, едва он перешел мост, приблизились двое вельмож, отделившихся от ханской свиты.

– Ты был в городе главным воеводой? – спросил один из них на скверном русском языке.

– Я, – ответил Остей.

– Пойдем. Великий хан, да умножит Аллах его славу, желает говорить с тобой.

Минуту спустя Остея подвели к хану Тохтамышу, который,, в драгоценных доспехах и в белой чалме, сидел на своем великолепном золотисто-гнедом неджеди.

– Это правда, что ты не русский князь, а литовский? – бесстрастным голосом спросил Тохтамыш, не отвечая хотя бы легким движением головы на низкий поклон и приветствие Остея.

– Истинно так, великий хан. В Москве оказался я лишь случайно, когда подошло твое войско и ее осадило.

– Как же ты посмел, вонючий шакал, вмешаться в дело, которое тебя совсем не касалось, и поднимать против меня моих данников – москвичей?

– Да разве это я их поднял? Они сами… – промолвил Остей, пораженный таким обращением, но Тохтамыш не дал

ему кончить.

– Тебя не спасет никакая ложь, – сказал он. – Ты заслуживаешь смерти, и ты умрешь.

– Да ведь ты всем обещал пощаду!

– Вас уговорили сдаться ваши же русские князья, и мне неинтересно знать, как они это сделали и что вам обещали. А я не даю пощады коварному и подлому врагу, который попирает обычаи, священные для всех народов, и убивает послов, даже не выслушав того, с чем они присланы! Умертвить его, – добавил хан, слегка поведя головой в сторону своей свиты, и тотчас же четверо ближайших к нему татар, выхватив сабли, бросились на Остея. Последний схватился за меч, но не успел и наполовину вытащить его из ножен, как нал под ударами ордынцев.

– Теперь, – сказал Тохтамыш, обращаясь к своим военачальникам, – врывайтесь в город и покарайте неверных за их сопротивление своему повелителю и за предательское убийство Рустем-бека. Мужчин перебить всех, кроме попов. Но если попы будут в чем-либо вам противиться, убивайте и их. Объявите воинам, что до захода солнца завтрашнего дня они могут грабить Москву и делать что захотят с теми людьми, которые в ней находятся. Русские должны навсегда запомнить, что ожидает тех, кто осмеливается поднять оружие против Великой Орды!

В ту же минуту нукеры Тохтамыша с грозными криками устремились вперед. Рубя саблями, опрокидывая и топча безоружных людей, двигавшихся навстречу с дарами, иконами и хоругвями, они бросились к воротам и успели ворваться в них прежде, чем москвичи осознали страшную действительность и сделали попытку их затворить.

Но все же в воротах возникла жестокая давка, – татары через них проталкивались медленно и с большим трудом, а весть о случившемся мгновенно разнеслась по всей Москве, и сюда уже бежал отовсюду вооруженный чем попало народ.

Вспыхнула кровавая схватка, и москвичам, дравшимся с яростью поруганной надежды и отчаянья, удалось потеснить ордынцев. Еще немного, и ворота можно было бы затворить, но в это время со стен, в разных местах, послышались победные крики татар: то стоявшая вокруг города орда лезла по штурмовым лестницам наверх и, не встречая никакого сопротивления, – ибо на стенах почти не было людей, – со всех сторон потоками вливалась в обманутую и обреченную Москву.

На улицах города началась и продолжалась до самой ночи жестокая резня, ибо русские не прекращали отчаянного сопротивления. Многие заперлись в каменных церквах, которые татарам приходилось брать приступом. Но и тогда, когда, высадив таранами двери, они врывались внутрь, – находившиеся тут люди, во главе со священниками, продолжали драться до последнего вздоха, защищая свои святыни. Некоторые семьи выдерживали осаду в своих домах или в боярских хоромах, и даже когда татары поджигали их последнее убежище, – иные отказывались выйти и покориться, предпочитая погибнуть в пламени.

Толпы людей, преимущественно женщин, в отчаянье метались по городу, стараясь куда-нибудь спрятаться и спас-

тись от озверевших ордынцев. Но это удавалось лишь немногим, – остальных татары ловили, срывали с них все, что представляло собой хоть какую-нибудь ценность, мужчин убивали, а нестарых женщин и подростков уводили в свои стойбища…

Только глубокой ночью последние очаги сопротивления были подавлены и звуки сражения и погрома начали постепенно затихать. Но до самого рассвета истерзанную и оскверненную Москву оглашали гортанные крики победителей, тяжкий плач порабощенных женщин и стоны умирающих, которых еще не успели добить.

На следующий день татары уже почти никого не убивали, – даже.уцелевших накануне мужчин щадили, если они оказывались пригодными для увода в Орду. Вообще, теперь, – когда, по мнению ордынцев, неприятель был достаточно сурово наказан и устрашен, – все их внимание сосредоточилось на том, чтобы ничто, могущее увеличить объем добычи, не пропадало зря.

С раннего утра в городе шел повальный и хорошо организованный грабеж. Разбившись на небольшие отряды, татары, руководимые десятниками, как обычно, обшаривали здание за зданием, что бы это ни было: церковь, сторожевая башня, боярские хоромы или изба бедняка. Во время грабежа ни один из его участников под страхом смертной казни не мог присвоить себе даже самую ничтожную мелочь: все, что имело какую-нибудь ценность и могло быть увезено, выносилось из города и складывалось на поле в общие кучи, – отдельно оружие и доспехи, одежда, обувь, домашняя утварь, драгоценности, деньги и прочее; сюда же приводили связанных попарно, за руки, пленных, – скрепленных потом, пар по десять, одним общим ремнем, – и сгоняли захваченных лошадей и скот.

По окончании грабежа вся добыча поступала в распоряжение войсковых– букаулов, которые прежде всего отделяли известную часть золота и драгоценностей в ханскую казну; все остальное делилось на равные части, по числу участвовавших в походе туменов.

Доля каждого тумена распределялась между его составом согласно раз и навсегда установленному соотношению: десятник получал в три раз больше, чем рядовой боещ сотник в три раза больше, чем десятник, и так далее, вплоть до темника, доля которого, таким образом, втрое превышала долю тысячника и в восемьдесят один раз долю простого воина. Особенно отличившимся, по распоряжению темника или

самого великого хана, давали двойную или тройную до-, лю. Все это имело характер своеобразной уплаты жалованья военнослужащим, со строгим учетом занимаемых ими должностей, но с тою разницей, что размер этого жалованья был не постоянен и зависел не от срока службы или трудностей похода, а только от ценности взятой добычи.

После захода солнца, – как повелел накануне великий хан, – грабеж был прекращен, но и грабить-то больше было нечего: ордынцы отлично управились за отведенный им срок и не оставили в Москве ничего, на что мог бы еще польститься даже самый непритязательный грабитель. Подпалив опустошенный город в нескольких местах, татары его покинули и возвратились в свой стан делить добычу.

Начавшийся ночью дождь погасил пожар, и Москва выгорела не вся. Но наутро она представляла жуткое зрелище: возвышаясь над общим простором смерти и разорения, зиял черными провалами окон разгромленный и полусгоревший дворец великого князя; там и тут виднелись прежде белокаменные, а теперь обожженные и покрытые языками копоти храмы, с выломанными дверями,и со следами страшной борьбы, происходившей внутри: алтари и царские врата были опрокинуты, на полу валялись тела убитых священников и прихожан, богослужебные книги и иконы, с сорванными с них драгоценными окладами; над мертвым городом со зловещими криками кружились тучи слетевшегося на поживу воронья, а по заваленным трупами улицам, меж обгоревших домов и дымящихся пожарищ, в одиночку и небольшими кучками, молча, как тени, бродили уцелевшие жители, среди тысяч убитых отыскивая своих родных и близких.

Они боялись не только хоронить, но даже оплакивать мертвых, чтобы этим не привлечь" к себе внимания татар, все еще стоявших станом вокруг изуродованного ими города.

За все время татарского владычества над Русью, после Еатыева нашествия, Тохтамыш был единственным ханом, допустившим в этом случае массовое осквернение православных святынь и убийства священнослужителей. Но это случилось, вероятно, потому, что москвичи обратили своа цнрк-ви в очаги сопротивления.