Текст книги "Богатыри проснулись"

Автор книги: Михаил Каратеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 24

Князь же Володимер Андреевичь стояша близь Волока, собрав силу около собя, когда приидоша ратнии татарове, не ведуща его тут. Он же удари на них и тако милостию Божьею иных иссекоша, а иных живых поимаша, и иниа побегоша. Царь же Тохтамыш, услышав о том, нача боятися и отступи от града Москвы.

Московская летопись

После разгрома Москвы Тохтамыш с главными своими силами остался стоять возле нее, но крупные ордынские отряды рассыпались по московским землям, опустошая все на своем пути. В короткий срок, почти не встречая сопротивления, – ибо все боеспособные мужчины ушли в войско князя Дмитрия Ивановича, – они захватили города Можайск, Звенигород, Боровск, Рузу, Дмитров, Юрьев, Владимир и некоторые другие, дочиста ограбив их и уведя многих жителей в плен. Но тут они проявили уже меньше жестокости, зря людей не убивали и городов не жгли, за исключением одного Переяславля-Залесского, который был сожжен дотла, – в отместку за то, что при подходе татар все его население ушло в леса, вместе со своим имуществом, и ордынцам тут не пришлось чем-либо поживиться.

В ставку Тохтамыша тем временем прибыли послы от великого князя Михаилы Александровича Тверского, который прислал богатые дары, изъявлял хану свою полную покорность и бил челом, чтобы татары на том пощадили Тверскую землю и не разоряли ее городов. Тохтамыш, – опасавшийся, того, что в тыл ему может всякий день ударить войско князя Дмитрия Московского, – на Тверь идти и не помышлял, но случаем воспользовался и взял с Тверского князя большой откуп.

Не торгуясь заплатив требуемое, Михаила Александрович не преминул напомнить хану о своих родовых правах на великое княжение над Русью, которое ныне держит неправдою Московский князь. Но Тохтамыш на это ответил, что разбираться в том ему сейчас недосуг, и чтобы Тверской князь приехал в Сарай, когда орда возвратится из похода.

В начале сентября большой отряд ордынцев подошел к городу Волоку Ламскому, намереваясь его разграбить и не зная того, что здесь стоит князь Владимир Андреевич Серпуховский, с собранной им ратной силой. Произошло кровопролитное сражение, в котором татары были разбиты наголову.

Известие об этом сильно обеспокоило Тохтамыша, тем

?Нц,

более что начальники потерпевшего поражение отряда, чтобы оправдать себя, значительно преувеличили силы Серпуховского князя. Почти одновременно в ставке великого хана были получены сведенья о том, что князь Дмитрий Иванович с большим войском выступил из Костромы и идет к Москве. Положение орды, стоявшей здесь, делалось весьма опасным: с двух сторон на нее двигались русские рати, под водительством прославленных полководцев, – победителей Мамая. В том, что они сумеют согласовать свои действия и подойти одновременно, – а может быть, даже окружить его в этих хорошо им знакомых лесах, – Тохтамыш почти не сомневался и потому внял голосу благоразумия: он повелел немедленно начать отход.

Двинувшись всей ордой на Коломну, он взял приступом– и разграбил этот город, а затем вторгнулся в земли своего пособника – Рязанского князя и подвергнул их жестокому опустошению. Все города Рязанщины были разграблены, множество народу уведено в плен, а сам великий князь Олег Иванович со своей семьей бежал в Литву.

Нижегородских князей, – предателей Москвы, – великий хан тоже отблагодарил не весьма щедро: Василия увез с собой в Сарай, в качестве заложника, а брата его, Семена, после долгих и униженных просьб, согласился отпустить домой, да и то лишь потому, что в это время пришло известие о тяжкой болезни его отца.

Подобно многим другим полководцам, Тохтамыш на войне не отказывался от услуг изменников. – Но насколько он презирал их, особенно хорошо показывает следующий факт: после смерти великого князя Дмитрия Константиновича Суздальско-Нижегородского, – который умер несколько месяцев спустя, – хан дал ярлык на княжение в Нижнем Новгороде его брату, Борису Константиновичу Городецкому, а не кому-либо из его двоих сыновей, оказавших татарам столь крупную услугу в походе на Москву.

Через несколько дней после ухода татар к Москве подошло русское войско, и великий князь Дмитрий Донской с острою болью в сердце въехал в свою разоренную столицу.

Это были едва ли не самые горькие минуты в его жизни: с малых лет всего себя отдав делу. освобождении Руси от

владычества татар, одержав над ними блестящую победу и уже видя свою мечту осуществленной, – невыносимо тяжко было теперь осознать, что все понесенные жертвы и труды оказались напрасными и что снова надо признать над собой власть ордынского хана…

И черная злоба рождалась в душе при мысли о том, что в этой страшной беде повинны свои же, русские князья. Всего раз только встали они дружно за общее дело, и разбита была на Куликовом поле несметная Мамаева орда. Так– было бы и ныне, если бы снова все не потянули врозь… И вот теперь его красавица – Москва, сердце Русской земли, лежит во нрахе и в крови, оскверненная лютым врагом, который всего два года тому назад в страхе и смятении бежал перед победными русскими полками.

«Вот оно, дело рук ваших, неразумное, совесть забывшее княжье! – с ненавистью подумал Дмитрий. – Страха ради татарского и корысти ради перед ханом на брюхо падаете и ему предаете Русскую землю! Все вам ярлыки гребтятся: за великое княжение либо за иную ханскую подачку рады вы пойти на самое злое дело, – катами стать и отчизне своей и всему христианству. Али не так выказали себя ныне Рязанский – да Нижегородские князья? Ну, еще пождите: ежели по-доброму нельзя вас научить чести и разуму, – я так выучу, что станете меня бояться пуще, нежели хана!»

Но Дмитрий понимал, что сейчас перед ним стоит другая задача: надо было не мешкая приступать к восстановлению разрушенной Москвы, и прежде всего – очистить ее от множества трупов, которые уже давно начали разлагаться, отравляя воздух непереносимым зловонием. Спасаясь от него, все уцелевшие жители столицы, едва отошла орда, – разбрелись по окрестным селам.

Несколько дней выносили из города мертвых и хоронили их в братских могилах, тут же, возле самых стен. В каждую яму клали на круг по пятьсот тел, и, чтобы предать земле всех убиенных, ям этих понадобилось вырыть, без одной, полсотни. —

Летописи указывают, что за погребение каждых восьмидесяти трупов Дмитрий Донской платил по рублю и что всего израсходовано на это триста рублей, – значит, убитых было в Москве 24 000 человек.

ГЛАВА 25

Тое же осени съеха Киприян митрополит с Москвы на Кыев, разгневася бо на него великый князь Дмитрей Ивановичь того ради, яко не сидел в осаде на Москве, и послал по Пимена митрополита и приведе его из заточения на Москву, на рускую митрополию.

Московский летописный свод

Дмитрий Иванович не терпел медлительности в делах своих. Умение быстро проводить в жизнь принятые решения, – даже не останавливаясь перед крутыми мерами, – было одною из основных особенностей его характера. И это значительно ускорило восстановление Москвы: едва начали очищать город от трупов, он уже разослал по всем окрестным селам повеление рубить лес и заготовленные ^бревна свозить в Москву. Каждому селу был дан определенный урок, который надлежало, под наблюдением княжеских предстателей, выполнить в течение десяти дней.

Строительные материалы начали поступать немедленно, и тысячи людей – крестьян и воинов – под руководством опытных мастеров, приступили к отстройке города и посада. Дмитрий сам с утра до ночи был на ногах, поспевал всюду, и дело спорилось быстро.

Прежде чем распустить по домам собранные в северных землях ополчения, Дмитрий Иванович решил использовать их для того, чтобы наказать за предательство вероломных князей. Московская рать, под начальством князя Боброка-Волынского, вошла в Рязанскую землю, только что ограбленную отходившей ордой Тохтамыша, и без всякой жалости подвергла ее еще более жестокому опустошению. Князь Олег Иванович, едва успевший возвратиться из Литвы, снова бежал, и московское войско, как гласит летопись, «землю его всю до, остатка взяше и пусту сотвориша, и огнем пожгоша, и мнози люди в полон уведоша, и пуще ему стало, нежели от татарской рати».

Расправившись с Рязанщиной, Дмитрий Иванович хотел той же участи подвергнуть и Суздальско-Нижегородское княжество. Но узнав о его намерениях, князь Дмитрий Константинович поспешил отправить к нему послов с изъявлением полной покорности и с покаянной. Он оправдывался тем, что Тохтамыш захватил его сыновей силою и, посылая их на переговоры с осажденными москвичами, поклялся, что в случае удачи он и в самом деле пощадит Москву. И что. когда он клятву свою нарушил, – князья Семен и Василий так смело обличали и корили хана, что в гневе он их домой не

отпустил, а увел пленниками в Орду. В заключение, ссылаясь на то, что сам он лежит на смертном одре, Нижегородский князь униженно просил сложить гнев на милость и пощадить его земли.

И, вняв мольбам своего умирающего тестя, Дмитрий Донской, – хотя и не очень всему этому верил, – повелел Боброку-Волынскому вести войско назад, в Москву.

К началу октября Москва уже была полностью очищена от следов пожара и разрушений. Многие не сильно пострадавшие здания были починены, другие быстро отстраивались, торговая площадь ожила, и в городе начал налаживаться обычный порядок. Главные храмы московские, снаружи еще покрытые гарью, внутри были очищены и прибраны, в них снова стало возможным совершать богослужения, но митрополит Киприан продолжал оставаться в.Твери, куда он отправился, покинув осажденную Москву. Среди москвичей это вызывало недоумение и ропот…

– Когда же такое было видано на Руси? – говорили в народе. – В грозный час владыка наш первым утек, а ворочаться ладит последним! Хоть бы поспешал помолиться над прахом убиенных христиан да освятить наши алтари, оскверненные погаными!

Но текли дни и недели, а Киприан не возвращался. От встречи с московским государем он хорошего не ждал, а в Твери его окружили пышностью и лестью, которые владыка любил. Князь Михаила Александрович всячески его обхаживал, думая переманить из Москвы в Тверь, ибо сейчас, в связи с нашествием Тохтамыша и ослаблением Дмитрия, у него снова воскресли надежды на великое княжение над Русью. И поддержка главы русской Церкви могла оказать ему в этом немалую помощь.

Наконец выведенный из терпения Дмитрий послал в Тверь своих бояр Семена Тимофеевича Вельяминова и Ми-хайлу Ивановича Морозова, с наказом митрополиту выехать в Москву.

Киприан прибыл к середине октября и великим князем был встречен сурово.

– Что же ты, отче, – сказал ему Дмитрий, не подходя под благословение, как то было в обычае, и даже не предлагая владыке сесть, – столько лет домогался московской митрополии того лишь ради, чтобы ныне эдак осрамиться перед целой Русью?

– В" чем срам мой, княже? – побагровев, спросил митрополит. – В том ли, что я, претерпев оскорбления черни, вывез

жену твою и новорожденного сына из Москвы и тем,спас их от верной погибели?

– Ты мне женою и сыном глаза не отводи! Их и без тебя нашлось бы кому вывезти. Да, может, и увозить бы не было нужды, ежели бы ты долга своего не позабыл! Я тебе Москву оставил, дабы ты держал в ней порядок и архипастырским словом своим крепил сердца людей. А ты что сделал? – Покинул паству свою и святыни наши на поругание татарам и первым убег, прикрывшись княгининой юбкой! И не чернь тебя оскорбляла, а московский народ проводил тебя, бегуна, как ты того заслужил! Это ли не срам?

– Опамятуйся, Дмитрей Иванович, и обуздай язык свой! Ибо не токмо со служителем Божьим говоришь, но с князем Церкви и с первоиерархом русским! И не тебе, сыну моему

; духовному, судить меня!

г – С тобою в этот час не сын твой духовный говорит, а государь русский, коему ты подвластен! За ослушание и за: измену не токмо судить, но и казнить тебя могу. Так бы и надобно сделать! Не сделаю потому лишь, что не одному тебе, 1 а всей Церкви православной причинил бы я тем ущерб. Но стал ты мне гадок и видеть тебя здесь не хочу! Чужак ты нам по крови, и русской души тебе не понять, инако не стал бы ты во дни нашей великой скорби сидеть в Твери, поколе тебя оттуда силой не вытащили! Не такой отец духовный нам надобен. Наши русские святители в страде земной всегда бывали своему князю первыми помбжниками и себя не жалели. Тебе же литовские князья милей, – вот и съезжай отсюда в обрат, на Литву, а мы тут и без тебя управимся!

– Кощунствуешь, княже, и того тебе Господь не простит! А на русской митрополии я укредлен патриархом, и не в твоей власти меня с нее согнать. Да и не сам ли ты меня на Москву призвал?

– В том каюсь. Призвал, а ныне оплошку свою хочу поправить. Что ты всегда руку моего ворога, князя Ольгер-да, держал, то я тебе простил и принял тебя с честью. Но разве мог я тогда знать, как ты себя в грозный для Руси час выявишь? А теперь вижу – не годен ты нам, вот и говорю: съезжай с Москвы! Три дня тебе кладу на сборы, а коли промедлишь, велю силой вывезти!

Здесь автор предвидит, что некоторые упрекнут его в анахронизме и скажут, что слово «юбка» не могло быть произнесено Дмитрием Донским, ибо гораздо позже перешло к нам из французского языка. Но это не так: слово «юбка», так же как «шуба» и «зипун», происходит от татарского «джу-. ба», – так называлась у татар долгополая одежда, носившаяся зимой. Западные языки заимствовали это слово через Россию.

– Если так, мне трех дней не нужно: я и сегодня съеду. Но за богопротивные действа свои ты и Богу и патриарху ответишь! А иного митрополита на Москву не жди!

. – Мне и ждать не надобно: есть у нас митрополит Пимен. Он хотя и обманом, но сан свой такоже получил от самого патриарха. И каков он ни есть, а все будет для нас получше тебя, – по крайности, свой, русский человек, стало быть, паству свою в беде не покинет и продавать меня не станет ни Литовскому князю, ни Тверскому! Думаешь, не знаю, что у тебя на уме? Вот Пимена и призову из заточения, а тебе отсюда путь чист!

– Добро, княже. Только не на Литву я отсюда поеду, а в Цареград и доведу обо всем его святости, патриарху Нилу. Коли отлучит он тебя и землю твою от Церкви, на себя пеняй!

– Страшен сон, "да милостив Бог! Патриарх небось поумнее тебя! А теперь, отче, не вводи в грех, – ступай отселе-ва, покуда я тебе худшего не сказал!

Исполненный негодования, Киприан уехал, а Дмитрий сейчас же вызвал из Чухломы находившегося там опального Пимена и, – как всегда в таких случаях выражались русские летописцы, – «принял его с любовию и честью на московскую митрополию».

Однако, как показало ближайшее будущее, Дмитрий Донской, не питавший к Пимену ни любви, ни уважения, предполагал оставить его во главе русской Церкви лишь временно, до посвящения в митрополиты иерарха более достойного. В поисках такового Дмитрий Иванович обратился за советом к игумену Сергию Радонежскому, который без колебаний указал на суздальского архиепаскопа Дионисия, человека строгой жизни, пользовавшегося на Руси всеобщим уважением.

Летом 1383 года Дионисий, с грамотой великого князя, отправился в Константинополь, дабы испросить у вселенского патриарха посвящение в митрополиты. Киприан, тоже находившийся в Константинополе и надеявшийся с помощью патриарха возвратиться на московскую митрополию, всячески противодействовал посвящению Дионисдя, но в этом не преуспел: одряхлевшая Византийская империя клонилась к упадку и переживала трудные времена, пренебрегать желаниями главы крепнущего Русского государства она уже не могла, и Дионисий получил от патриарха сан митрополита, с назначением в Москву, а Киприану была предоставлена

киевская митрополия, которую он и раньше возглавлял. Таким образом, все как будто складывалось согласно желанию Дмитрия, но возможность этого, очевидно, была предусмотрена его противником: обратный путь митрополита Дионисия лежал через Киев, где его неожиданно ири-казал схватить Киевский князь Владимир Ольгердович, друг и покровитель Киприана. Заявив, что последний является единственным законным митрополитом всея Руси, – как Литовской, так и Московской, – и обвиняя Дионисия в намерении внести раскол и смуту в православную Церковь, он заточил его в Киеве, где этот иерарх умер в следую-* щем году, будучи впоследствии причисленным, к лику святых.

В силу этих событий на московской митрополии остался Пимен. Но, под воздействием Киприана, патриарх вскоре вызвал его в Константинополь, где, защищая свои права и оправдываясь в возводимых на него обвинениях, Пимен вынужден был задержаться на три с половиной года. После этого на короткое время он возвратился в Москву, но борьба против него продолжалась, вследствие чего вскоре он снова отправился в Константинополь, где и умер несколько месяцев спустя. Почти одновременно скончался и великий князь Дмитрий Иванович Донской, – а в следующем году, в сопровождении двух византийских митрополитов и целого сонма духовенства, в Москву прибыл Киприан и утвердился на русской митрополии.

С сыном и преемником Дмитрия, великим князем Василием Первым, он ладил и во главе русской Церкви оставался – до самой своей смерти, – более шестнадцати лет. Надо признать, что для ее устроения Киприан сделал немало: будучи человеком образованным, он оставил ряд ценных трудов духовного содержания и несколько хороших переводов; внес много исправлений в русские богослужебные книги, положив этим начало огромному труду, который впоследствии завершил патриарх Никон. Но самое главное, – он сурово искоренял злоупотребления и неправды, которые допускали некоторые епископы и игумены в церковном обиходе и в отношении к монастырским крестьянам, – чем восстановил к себе уважение русского народа, подорванное в прошлом.

Но свою нелюбовь к Дмитрию Донскому Киприан сохранил до самой смерти, и следы этой нелюбви отчетливо заметны во многих документах и письменных памятниках эпохи.

ГЛАВА 26

Тое же зимы прииде посол в Москву именем князь Карач, от царя Тохтамыша к великому князю Дмитрею Ивановичю, еже о миру, с добрыми речами и с пожалованьем от царя. Князь же великий утешился мало от великия скорби и печали, и честь Тохтамышеву послу воз-даде велию и многими дары одари его.

Никоновская летопись

После отъезда Киприана прошло два месяца. К наступлению– сильных холодов работы по восстановлению Москвы были почти закончены, а те следы разрушений, которых еще не успела коснуться рука человека, замело толстым слоем снега. Город принял свой обычный зимний облик, – только лишь целиком выгоревший посад был теперь вполовину меньше прежнего да редко, проходя московскими улицами, можно было услышать веселую песню или смех.

Хмур и печален был и великий князь Дмитрий Иванович. Его точили тяжелые думы.

«Не один уже раз Москва горела, – думал он, – из праха поднимать ее нам не впервой. Если бы только это! Горе же смертное в том, что Орда сызнова взяла над нами силу, – ужели же втуне полегли тысячи и тьмы русских людей на Куликовом поле? Ведь хан нас на том не оставит, что пограбил московские города: опять захочет моей покорности и повелит платить ему десятину, как некогда было положено… А что сделаешь, ежели после битвы с Мамаем да после нынешнего нашествия Русь наполовину обезлюдела и все в ней пришло в расстройство? И хотя изойдет душа слезами и кровью, а придется, как прежде, воздеть на себя татарское ярмо… Господи, коли нет иного исхода, хоть так по милости Своей сделай, чтобы не слишком тяжким было оно!»

Подавленный этими тяжелыми мыслями, Дмитрий ожидал послов из Орды. Чего потребует хан-победитель? Неизвестность томила пуще всего, но миновала осень, наступила зима, а вестей из Орды все не было.

Наконец, уже незадолго до Рождества, от заставы, стоявшей в десяти верстах на Ордынской дороге, прискакал сын боярский Юрий Палицын и доложил: к Москве подъезжает ханский посол, а с ним человек двести нукеров и слуг.

– Ага, едут! – воскликнул великий князь, сразу ощутивший при этом известии и тревогу, и то деловитое спокойствие, которое приходило к нему в минуты опасности. – А где ты оставил тех татар?

– На заставе, великий государь. Стали они там на корот-

кий роздых и, надо быть, через час либо полтора будут в

Москве.

– А кто посол, тебе ведомо? – сам не зная почему, спросил Дмитрий. В сущности, это было ему безразлично: не все ли равно, кто из татарских вельмож объявит ему ханскую волю и потребует точного ее исполнения?

– Ведомо, княже, – ответил Палицын. – Послом– едет ордынский царевич, по имени Карач-мурза.

– Карач-мурза! – вскричал Дмитрий. – Да не ослышался ли ты, часом?

– Не ослышался, великий государь, и тому верь. Не токмо нукеры нам его имя сказали, но и на заставе нашей-оказался один старый воин, который его признал. Сказывает, в прежние годы уже видел его однажды послом на Руси.

– Слава Христу и Пресвятой Богородице! – перекрестился Дмитрий. – Не столь, значит, и плохо наше дело, ежели его, а не кого иного хан прислал. Скачи сей же час в обрат, на заставу, и по пути упреждай всех, чтобы ханскому послу и людям его ни в какой малости обиды либо бесчестья не было. Если кто при проезде посла шапки не скинет или худое слово татарам крикнет, с того велю голову снять! А ты, Мартос, – обратился князь к окольничему Погожеву, вошедшему вместе с гонцом, – помедля собери что ни больше бояр и боярских детей. Пусть приоденутся, как подобает, да выходят с тобою вместе к Фроловым воротам. Посла встречайте с великой честью, ровно бы самого царя встречали! Всех людей его на посольский двор, – да чтобы ни в чем у них нужды не было, – а царевича проси прямо сюда, во дворец.

Более пятнадцати лет прошло с того дня, когда князь Дмитрий и Карач-мурза в последний раз видели друг друга. И теперь, встретившись опять, каждый из них невольно подивился тому новому, что рука времени наложила на другого.

Карач– мурза, которому минуло уже сорок, внешне изменился мало. Он по-прежнему был строен и моложав, только виски и небольшая холеная бородка чуть подернулись первым инеем седины да синие глаза его стали будто темней и печальней. Он находился в той поре, когда не ушла еще сила молодости, но ею уже управляет мудрость прожитых лет.

Зато перемена, происшедшая во внешности Дмитрия, была разительной: перед Карач-мурзой, запомнившим его

. юношей, стоял теперь не в меру грузный, раздавшийся вширь чернобородый мужчина, выглядевший много старше своих тридцати трех лет. Лоб его, как опущенная стрела шлема, пересекала суровая, почти никогда не расходившаяся складка, темные глаза глядели из-под косматых бровей угрюмо и устало. Но сейчас, остановившись на лице Карач-мурзы, они внезапно потеплели, тяжелая складка на лбу разгладилась, и густой голос князя прозвучал неподдельной лаской, когда он сказал:

– Иван Васильевич! Будь здрав, родной, еще на многие годы! И ежели по сей день ты мне остался другом, дозволь, без чинов, по-русски обнять тебя!

– Будь здрав и ты, Дмитрей Иванович, и да продлит Аллах твою жизнь еще на сто лет, – ответил Карач-мурза, шагнув навстречу Дмитрию. – А в дружбе навеки я тебе поклялся на сабле, и если бы такой клятве изменил, то недостоин был бы ходить по земле.

Они обнялись. Дмитрий троекратно расцеловал Карач-мурзу, последний, по татарскому обычаю, похлопал князя ладонями по спине и плечам. В рабочей горнице Дмитрия Ивановича, кроме них, никого не было.

– Вишь, как довелось нам встретиться, – промолвил Дмитрий, усаживая гостя за неширокий дубовый стол и садясь напротив. – Снова ты ко мне послом от великого хана…

Только на сей раз дело-то мое, видать, будет похуже, чем тогда было.

– В жизни каждого человека бывают удачи и бывают неудачи, князь. Тебя сейчас постигла неудача. Но она еще не столь велика, как могла бы быть.

– Вестимо, было бы много хуже, если бы не тебя, а кого иного хан ко мне послом нарядил. С чем ты прислан, еще не знаю, но как сказали мне, что это ты едешь, – веришь, будто камень с души свалился!

– Великий хан сначала хотел послать другого. Но в это время я приехал из Самарканда, и он послал меня, – промолвил Карач-мурза. Но он не сказал о том, что по выбору Тохтамыша послом на Русь должен был ехать свирепый Адаш, с требованьем десятины и возвращения к тем порядкам, которые существовали при хане Узбеке. И если бы не смерть Рустема, за которую хан чувствовал свою вину перед Карач-мурзой, последнему едва ли удалось бы его убедить отказаться от столь жестоких требований.

– Стало быть, тебя не было в Орде, когда она на Москву пошла? – спросил Дмитрий.

– Нет, князь. Великий хан Тохтамыш еще до этого отправил меня послом к Тимуру.

– Знаю, Иван Васильевич, тяжко было бы тебе идти с татарами против Руси, и ты, поди, рад был тому, что хан тебя в другое место услал. Но я о том жалею, что тебя не было под Москвой: может, сумел бы ты смягчить жестокое сердце его и не погибло бы у нас столько невинных людей. Ведь он всех мужчин повелел в Москве вырезать, хотя город взял не с бою, а обманом: всем обещал свою милость и, тому поверив, москвичи ему сами ворота отворили.

– Я отговаривал великого хана от этого похода, князь, но, наверное, не сумел найти те слова, которые были нужны, чтобы убедить его, – сказал Карач-мурза. Как подчиненный и посол Тохтамыша, он считал неудобным говорить о нем с осуждением. Но, подумав, что упрек Дмитрия в какой-то мере относится и к нему самому, добавил:– Если я виноват в том, что не сумел отговорить великого хана, то Аллах уже наказал меня за это: здесь, под Москвой, я потерял своего старшего сына.

– Неужто наши в сече убили? – спросил Дмитрий. – Скорблю о том вместе с тобой, Иван Васильевич. Но что сделаешь? Такова война. И не мы ее начали, а лишь оборонялись.

– Его не в сече убили, князь, – сказал Карач-мурза, и голос его слегка изменился. – Он подъехал к воротам, как посол великого хана, и один из стоявших на стене воинов застрелил его.

– Так это сын твой был? – воскликнул Дмитрий. – Сказывали мне про тот случай. Вовсе, оно неладно получилось, что грех таить! Своих в этом деле обелять не стану, но ты и то учти, что не войско Москву обороняло, а смерды да торговый люд, – ни порядка, ни начальства у них настоящего не было. Верь, Иван Васильевич, душевно о том сокрушаюсь, но сделанного не воротишь. И ты нам тот грех прости, ибо Москва заплатила за него дорогой ценой: две с половиной тьмы людей было в ней перебито по повелению вашего хана.

– Я в том никого не виню, Дмитрей Иванович, – грустно, промолвил Карач-мурза. – Такова была воля Аллаха. Я говорил Рустему… Но лучше не будем больше вспоминать об этом.

– А есть у тебя еще дети? – помолчав, спросил Дмитрий.

– Остался еще один сын. Он не захотел идти в этот поход.

– Вижу и радуюсь, Иван Васильевич: и в тебе и в семени твоем сильна еще русская кровь. Ведь мне святитель наш Алексей, незадолго до кончины своей, открыл, кто ты таков.

– Я обещал ему всегда оставаться другом Руси, князь. И я стараюсь блюсти свое обещание как возможно лучше.

– Кому и знать это, как не мне, Иван Васильевич! Думаешь, забыл я то время, когда ты в Сарае правил и ворога моего Мамая ровно на привязи держал? Или как пособил ты мне с Тверским-то князем? И не раз, а дважды: без того упреждения, что ты мне прислал из Сарая, – когда он с Ма маевым ярлыком ко Владимиру шел, – вовсе бы я врасплох попал. Спаси тебя Господь за твою великую помощь, а я ее до смерти не забуду!

– Твои слова наполняют мое сердце радостью, князь. И я надеюсь, что Аллах пошлет мне еще другие случаи быть тебе полезным.

Собеседники помолчали. Дмитрию Ивановичу хотелось поскорее узнать – что требует от него хан Тохтамыш, однако достоинство русского государя не позволяло ему обнаруживать свое нетерпение, и он ждал, когда о том заговорит сам посол. Но Карач-мурза, видя, что эта встреча с Московским князем носит частный характер, к делу не приступал, и наконец Дмитрий не выдержал:

– В начале беседы нашей, Иван Васильевич, молвил ты, что дело мое с Ордою не столь и скверно, как могло быть. Жду, что ты мне больше о том скажешь, но прежде от себя скажу: наихудшее тогда было бы, ежели бы у хана Тохтамы-ша недостало мудрости уразуметь, что теперь уже не можно все повернуть к прежнему, как, скажем, при Батые было. Русь не та, и Орда не та. И прямо тебе говорю: на такое я никогда не пойду, хотя бы он мне новою войной грозил. Не зря положили мы тьмы русских жизней на Куликовом поле.

– Великий хан это понял, Дмитрей Иванович, и он такого от тебя не требует. Он лишь хочет, чтобы ты перед другими признавал его верховную власть и в знак того платил бы Орде хоть малую дань. На том предлагает он тебе свою дружбу, вечныймир и помощь супротив врагов твоих; обещает, что татарские орды более вторгаться в русские земли не будут, и в управлении Русью дает тебе полную

волю.

– А ярлык на Владимирский стол снова станет ©н давать по своему хотению тому князю, который лучше ему потрафит или дороже заплатит?

– Владимирское княжество великий хан согласен счи-

тать твоею наследственной вотчиной, и великое княжение над Русью он навеки закрепит в твоем роду.

– Так… Ну, а какую же дань хочет он с нас брать?

– Я тебе сразу скажу, князь, то самое малое, на что вели кий хан согласится: пять тысяч рублей в год.

– Всего только? – вырвалось у Дмитрия. – Ну, Иван Васильевич, друг бесценный, и в этом вижу я твою "руку! Не найду слов благодарить тебя! Даже когда сказал ты, что дело мое не слишком плохо, и тогда ожидал я много худшего.

– Я жалею, что не получилось совсем хорошо, Дмитрей Иванович. Но это еще будет! У нас говорят: когда есть много иголок, из них можно сделать молот, а имея молот, можно построить дом. Из своих иголок ты уже выковал молот и начал строить. Пусть одна стена сейчас обвалилась, это ничего, – молот остался в твоих руках, и ты дом достроишь!

– Даст Господь, дострою, а не я – дети мои достроят. Но все же горько, что обвалилась стена-то… Как раз в новом доме пожить разохотился и своими глазами увидеть дел своих завершение. Ну, да что сетовать, – выше себя не прыгнешь! Однако ежели хан свои обещания станет блюсти, уже и то много. И, умирая, скажу, что не втуне моя жизнь прошла.

– Великий хан Тохтамыш будет блюсти свои обещания, князь. Ему надо жить с тобою в мире потому, что у него есть очень сильные враги, борьба с которыми будет долгой и трудной. У тебя будет время для того, чтобы окрепнуть и сделаться сильней; чем прежде.

– Ну, давай Бог, чтобы так все и было. А тебе, Иван Васильевич, еще раз великое мое спасибо. Вестимо, ныне мы беседовали как два друга и два русских князя, а как посла ханского я тебя, дня через три, когда приготовимся, буду принимать на людях й с великою честью, как Русь еще ни одного посла ордынского не принимала.