Текст книги "Пересмешник. Пригожая повариха (Сборник)"

Автор книги: Михаил Чулков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Глава VI
Объявляет, каким образом попадаются мертвецы в западню

кончав мою повесть, усмотрел я, что красавица моя уже уснула и была в самом сладком сне; прекрасный ее стан в весьма прекрасном был положении, правая рука лежала у меня на коленях, а левая соизволила окружить ее голову. Приятель мой Морфей[33]33
  Морфей (греч. миф.) – «бог сновидения, или служитель сна; он был весьма искусен представлять других походку, вид и голос, имел бабочкины крылья и до кого дотрагивался маковою веткою, то тот и засыпал тотчас».


[Закрыть] в угодность мою раскрыл ее груди, которые с великою приятностию подымались и опускались и привлекли к себе мои глаза; тонкое покрывало и проницательный мой взор все части ее тела представили мне открытыми; восторг мой, ее прелести, горячая моя кровь и естественное побуждение что во мне произвели, того описать я не в силах и прошу извинения у читателя: ибо я не столько в тайнах сих искусен, как человек женатый, и притом должен опасаться, чтоб женщины не назвали меня нескромным и не лишили бы той милости, которою я ныне имею честь пользоваться.

Признаюсь, что я еще не довольно насытил мое зрение, как необходимость принудила меня оставить мою прелестницу. Вынул часы, и уже двенадцатый час докладывал мне, что время отсюда убираться. Вставши, поцеловал я мою Афродиту[34]34
  Афродита – «богиня красоты и любви, дочь Неба и Земли, или Юпитера и Дионы; а по мнению других, родилась она из морской пены около Цитеры; мать Граций и Амура. Парис, пред которым явилась она во всем своем сиянии, дал ей яблоко за преимущество в красоте, о которой Юнона и Паллада с нею спорили».


[Закрыть], а сколько раз, того я и сам не помню, для того что не было со мною записной книжки, да сверх того не было мне нужды и записывать их. Итак, вышел я из той спальни, которая была услаждением всех моих чувств и членов.

Сколько любовь моя ни была велика, однако не меньше ее было и любопытство. Как скоро я оставил мою любовницу, так и вздумал о ночном волоките. Прежде я мало боялся мертвецов, а в это время и не думал их опасаться, только трусил маленько, чтоб не потревожил он меня каким-нибудь острым железом или свинцовым шариком; однако ничто не удержало моей отваги. В сем случае сделался я воин и плотию и духом. Мом, который мне не в дальнем колене родня, присуседился в сие время ко мне и наущал меня осмехать людские пороки; и так вознамерился я оказать мое проворство и после посмеяться господину мертвецу, его любовнице, да и всем тем, которые мертвецов боятся. Бросился я тотчас к погребу и увидел отверстые двери Ладина храма, в котором приносили прежде жертву Усладу[35]35
  Услад – «или Ослад, божество Киевское; славяне признавали сего бога богом пированиев и всяких роскошей; он то же был у них, как у греков Ком, бог веселия, пиршества и праздников, отправляемых по ночам; присвоили ему женские уборы, он представляется молодым человеком, у коего лицо от питья все покраснело».


[Закрыть] так, как они всегда обыкновение имели. Усердие к пьянственному болвану и сласть полковникова вина сделали мертвеца пьяным, и он начал колобродить так, как обыкновенно колобродят пьяницы во плоти. Тогда посыпались у него веселые шутки, замысловатые выдумки, которые производит хмель; оный поднял белого щеголя и начал водить по погребу. Я прижался в самый угол и стоял очень тихо; потом слышно мне стало, что он полез в ларь, который тут стоял и который в то время был пуст, куда пригласил и свою спутницу, которая с помощью его также в оный влезла. Они скоро замолчали, а что делали, то читатель и без меня угадать может. Я подкрался к ним на цыпочках и опустил у ларя крышку, положил цепь на пробой и засунул железным гвоздиком, который висел на веревочке у пробоя. Мне показалось удивительно, что они не испужались, и думаю, что им представилось, будто бы крышка сама упала, и были они, как думаю, в той надежде, что опять отворить ее могут. Я погреб запер замком и ключ взял с собою и, отходя, промолвил:

– Опочивай до утра, любезная чета, и наслаждайся всякими увеселениями, какие ты можешь сыскать в крепком ларе и сверх того в окованном железом.

Тогда уже был второй час пополуночи. Богиня мрака спускалась уже к горизонту, а я опускался на мою постелю и, ложась на оную, размышлял, как легко можно препроводить ночь без сна, и хвалил бдящих наших сограждан, которых я насчитал четыре рода. Первый из них – несмысленые рифмотворцы, второй – глупые любовники, третий – искусные картежники, четвертый – проворные воры. Первые не спят для того, что подают Музам нуждную посуду[36]36
  Нуждная посуда – в первом издании «Пересмешника» – «уринальники».


[Закрыть] и, стоя подле их кроватей, слушают, как они во сне бредят, и оттого сочинения их называются бредни. Вторые сидят в передних у кокеток[37]37
  Кокетка. Многие сказывают, что имя сие родилося в Париже и оттуда имеет свое начало; однако прежние седмь чуд родились не в Европе, то и сие осьмое, мне кажется, от их же начала должно произойти. Сие нежное животное подобно ртути; сердце ее уподобляется иногда термометру, оно вмиг загорается и простывает, смотря по погоде или по величине пожитков.
  В ней никакие не родятся страсти, а воспламеняются прихоти. Она себе ничего не желает, но думает, что весь свет сделан для нее; желания ее по земле не ходят, а бродят по головам глупых воздыхателей. Они ее подножие и слуги ее причудам. Итак, свет имеет уже теперь в себе восемь чуд. Должно, чтобы он уведомлен был и еще о двух; однако это показано будет в своем месте.


[Закрыть], и всякий старается из них, чтоб прежде всех войти в ее спальню, когда она проснется, и этот употребляется на целый день вместо скорохода. Третьи всегда в это время в классах[38]38
  Класс слово не русское, а по-нашему училище, порядок, строй. Я не толкую здесь об нем, боясь, чтоб не позвали меня в диспут, я человек не запальчивый; итак, опасны мне строгие спорщики, которые за безделицу поставят подрумянить мне левую щеку.


[Закрыть], где слушают науку быть счастливым, хотя после остаются и без кафтанов. Четвертые во время ночи принимают на себя должность переводчиков и переводят чужие пожитки в свои домы и после без переплету продают их на рынке за сходную цену. И ежели бы я был в числе последних, то, конечно, пойманную мною пару птиц отнес бы поутру в Охотный ряд[39]39
  Охотный ряд – торговые ряды в Москве около Кремля, где продавали битую птицу и дичь.


[Закрыть].

Признание погрешения половина исправления. Я был в превеличайшем восторге, так что мне и спать не хотелось. Несчастье ключницы и мертвеца не приводило меня в жалость, и я хохотал, – когда воображал, что есть у меня два чудные животные, которые вместо клетки заперты в ларе, две одушевленные твари сидят в таком месте, где прежде всыпан был неодушевленный овес; словом, я столько был рад, как некоторый сочинитель, который объелся и опился в радости, когда сыграли на театре прешпетную его комедию.

Однако радость моя не столько сильна, сколько силен сон, который уже начинает прикрывать меня своими крыльями. Итак, господин читатель, ты уж не услышишь моих слов до седьмой главы моей книги, потому что я во сне ни с кем не говорю. Желаю тебе покойной ночи… Прощай, я уже уснул.

Глава VII
Превращение мертвеца в монаха[40]40
  Начало главы седьмой представляет аллегорическое описание восхода солнца в духе прециозной литературы XVII века.


[Закрыть]

траж Ериманфийской медведицы[41]41
  Страж Ериманфийской медведицы – звезда Арктур из созвездия Волопаса, расположенная рядом с созвездием Большой Медведицы; в Большую Медведицу была превращена нимфа Калипсо, а в звезду Арктур – ее сын Аркад.


[Закрыть] уже спустился в Океан и созвездием своим возмутил морские воды; бдящая зарница, восстав с багряного Тритонова[42]42
  Тритон (греч. миф.) – «морской полубог, сын Нептуна и Амфитриты, также и трубач Нептунов, представляющий трубным гласом прибытие его…».


[Закрыть] одра на светлеющемся востоке, отверзла свой храм, испещренный и выстланный розами; Тифия[43]43
  Тифия – созвездие Дракона, в которое был превращен убитый Кадмом Тифон, стороживший яблоки Гесперид.


[Закрыть] отняла свои запоры и открыла путь в пространное небо солнцу, которому предшествовал Луцифер[44]44
  Луцифер – буквально: «утренняя звезда», планета Венера, появление которой на небе предваряет восход солнца.


[Закрыть] и гнал перед собою стадами звезды; проснулися зефиры и мягкими своими устами целовали цветы, растущие в долинах, и, прияв благовоние на свои рамена, разносили оное по вселенной, или там, где приятности обитали природы. Великий Аполлон[45]45
  Аполлон (греч. миф.) – «когда Музы переселились на Парнас, то сделался он над ними начальником, и потому называют его богом покровителем свободных наук; в небе почитали его богом света, а на земле – стихотворства…».


[Закрыть], облекшись в светлозарную порфиру, пожаловал ко мне в спальню, которому последовали первый и второй час дня, кои, подошед ко мне, подняли меня за руки и, поздравив меня с добрым утром, отправились в свой путь. Итак, по баснословию проснулся я весьма великолепно, а в самом деле расстался с постелею по-домашнему.

Как скоро я открыл свои глаза, то тотчас хватился ключа, которым вчерашнего дня запер погреб, за которым хранилося усопшее и живое тело в ларе, нашел его в добром здоровье. Потом, одевшись очень поспешно, побежал к Аленоне и рассказал ей сие приключение подробно, чему она не верила и верить не хотела, однако уверилась действительно, когда я повел хозяина и всех домашних, чтоб показать им оное чудо. Я был не робкий полководец в трусливом моем воинстве; всякий с трепетом мне последовал, и думали все, что я хочу над ними подшутить. Когда я отпер погреб, тогда хозяин сделал со мною уговор, чтоб прежде их не отпирать, покамест не услышим их голоса: я на то охотно согласился. Подошед к ларю, закричал полковник мужественным, однако дрожащим от страха, голосом:

– Кто сидит в моем ларе?

– Я, милостивый государь! – отвечала ключница: – я попалася по грехам моим в сие заточение.

– А кто еще с тобою? – спрашивал он же.

– Тот мертвец, – ответствовала заключенная, – который всякую ночь обеспокоивал ваш дом; мы виноваты и просим нас помиловать.

Тут все узнали, что это не шутка. Полковник побледнел весь от страха и закричал своим людям:

– Бегите поскорее в полицию и тотчас приведите сюда роту солдат, и велите у нашего прихода бить в набат.

Я принялся говорить и представлял полковнику, что это напрасно и что мы можем все окончать келейно, и после, разобрав все дело, ежели надобно будет, можем и обнародовать. Хозяин на сие согласился и велел слугам своим стать кругом, а сам стал в середине их, приговаривая почасту: «Не робейте, робята!» Потом приказано было мне отпереть ларь, что я тотчас и учинил. Когда я поднял крышку, увидели мы наших пленников стоящих. Я зачал помогать вылезть ключнице, а мертвец выскочил и сам. Оба виноватые хотели броситься к ногам полковника, который подумал, что мертвец задавить его хочет, закричал изо всей силы. Я подбежал к нему и представлял, что опасаться ему нечего и мертвец хочет просить у него прощения.

– Пускай же он оденется в другое платье, – ответствовал заслуженный воин, – так и я дозволю ему ко мне приближиться.

По храброму столь приказу тотчас перерядили покойника в живого человека, и пошли все в комнаты. Тут мы узнали о кончине нашей хозяйки; она уже не сердилась и не кричала, когда смывали с нее белилы и румяны, и нимало не ворчала на то, что одели ее не по моде.

В скором времени изготовили красный гроб и назвали премножество попов. Погребение было самое плачевное. Когда повезли усопшую в церкву, тогда два служителя вели полковника под руки, для того чтоб не повалился он в грязь; жалость и выпитая им поутру для утоления печали водка обременили его гораздо, и он совсем забыл, что надобно было плакать. Госпожа Аленона не в таких уже летах, чтоб плакать ей о своей матери, и опять не такого поколения, чтоб выть ей голосом: это одной подлости прилично; и так ехала со мною в карете и пересмехала всех, кто нам ни попадался. В церкви с разным усердием и разными голосами завывали старухи, и которая надеялась получить великую от полковника милость, та приходила к гробу и колотилась головою об оный, поглядывая на него почасту, примечает ли то ее благодетель. Другая рвалась в углу и посылала свою внуку сказать полковнику, что бабушка ее умирает с печали.

Иная натирала глаза свои луком и подходила к нему просить милостыни. Щеголи, которые хотели пообедать на похоронах, бросали в глаза табак и плакали довольно исправно, потому что от табаку не только плакать, да и ослепнуть скоро можно. Когда поставили гроб в землю и ею же засыпали, тогда с большим усердием поспешили все к столу. До половины обеда слышны были речи о полковнице, а после вино помрачило ее у всякого в памяти, и всякий начал колобродить. Сверх всего этого тот, который носил на себе такое имя[46]46
  …носил на себе такое имя, которое совсем не позволяло пить ему вина… – имеется в виду священник.


[Закрыть], которое совсем не позволяло пить ему вина, затягивал уже и песни. Вскоре перестали сожалеть об ней, для чего было я на другой день изготовился сказать надгробную речь или нравоучительную проповедь, однако или для того я ее не сказывал, что не умел[47]47
  Я признаюсь в моем незнании, по чему видно, что я человек чистосердечный. Кто пьет не бледнеет, а лжет не краснеет, тот прямо человек светский, а я не из числа тех.


[Закрыть], или для той причины, что полковник кликнул меня к себе в спальню и приказал привести с собою и нового гостя. Когда мы с ним пришли, то приказал он спальню запереть; итак, были мы тут трое. Виноватый валялся до тех пор у него в ногах, покамест полковник простил ему вину его великодушно. Тогда я приметил, что радость овладела нашим невольником, и он уже больше не опасался своей участи. Язык его был очень поворотлив, и разум довольно вертлявый. Начал он извинять поступок свой такими доказательствами, которых опорочить было невозможно, и вина словами его так умалялась, что начинали мы находить в страшном смертном прислужника Момова. Все, что он ни говорил, было замысловато и остро. Когда мы с четверть часа с ним поговорили, тогда уже начал он и шутить, хотя совесть представляла ему, что сделал он дурное дело, но прощение его вины заставляло оную молчать.

– Скажи мне, – говорил полковник, смотря на него снисходительным и веселым видом, – кто ты таков?

– Я монах, – ответствовал он, – обители святого Вавилы. Я подвержен мирским слабостям и достоин всякого наказания; однако если вы примете труд выслушать мое похождение, то, может быть, извините меня в оных. Принуждение принять сей чин производит во мне отчаяние и делает меня неспособным последовать моей должности. Я иногда забываю сам себя и в оном забвении предпринимаю дела, противные чести и мне самому. Что ж касается до почитания истинного моего бога, то я во грехах моих имею всегда к нему прибежище и прошу от сокрушенного сердца, чтоб избавиться мне от сего чина, которого сносить, по совести сказать, сил моих недостает, и всякая погрешность укоряет мою совесть и увеличивает себя к моей прискорбности. Никто извинять меня не хочет, и представляют, что я монах; молодые мои лета и несозрелый еще разум не желают посвятить себя уединению. Я со всею бы моею охотою искал небесного венца монашеским чином, но мирские прелести удаляют меня от оного; я человек и, следственно, подвержен всем человеческим слабостям, которые иногда и против воли нашей владеют нами.

Выслушав его слова, вселилось в нас желание услышать и его повесть, в которой мы надеялись довольно чудес найти, ободряли его, сколько нам возможно было, и просили, чтоб начал он свое повествование; и когда он увидел, что мы больше ему не неприятели, тогда довольно ласковыми словами попросил теплого чаю с горячею водкою, чтоб нагреть свое сердце, которое от стыда и от страха находилось в великом холоде. Когда удовольствован был он по его просьбе, то не только разогрел им свое сердце, но, как нам казалось, разогрел и свой разум и начал говорить таким образом.

Глава VIII
Начало монаховых приключений

родился так, как все люди посредственного состояния, и воспитан рачительно моими родителями. На пятнадцатом году смерть отняла у меня отца и мать, о которых я довольно исправно плакал, только оживить уже их не мог. Брат отца моего, а мой родной дядя, взял меня к себе в дом и все после родителей моих оставшееся имение. Он позволял мне называться своим племянником месяца с четыре и сажал с собою за стол; наконец определил меня в должность легонького кофишенка[48]48
  Легонький кофишенк – мальчик, подающий к столу горячие напитки.


[Закрыть], и я нагревал поутру и после обеда чайник, а во время стола стоял за стулом с тарелкою и не слыхал уже никогда, чтоб назвал он меня племянником, а всегда кликал уменьшительным именем, ибо он разбогател сколько от моего имения, столько и от доходов жениных. Она была великая мастерица держать прибыточное домостроительство и мужа в своей власти. По несчастию моему, не показался я моей тетке, и она меня возненавидела. Вскоре потом отставлен я был и от этой должности за негодностию и определен на поварню, где за неискусство мое случалось иногда, что меня и тузили. И так в таком черном чине и в замаранной одежде препроводил я целые полгода, в которое время мучился и плакал довольно, ходил к родителям моим на могилы и обмывал поверхности их слезами; однако они уже были нечувствительны, и бедность моя их не трогала. Наконец горестное мое состояние принудило меня убежать от такого бесчеловечного со мною поступка. Отдался я во власть моего несчастия и оставил дом моего дяди. Замешкаться в городе совсем мне было не надобно; итак, выступив я на чистое и пространное поле, сделался гражданином мира и обитателем земного круга. Одежда моя представляла меня или исправным неряхою, или беспечным философом; ноги мои выступали попроворнее обыкновенного, и я до обеда отмерял ими тридцать пять верст, также и после оного не много меньше. Застигла меня в большом лесу ночь и принудила лечь между деревьями на траве, где я так хорошо уснул, как будто бы на мягкой перине. В полночь или далее наехали человек двадцать верхами; шум их разбудил меня прежде, нежели я их увидел. Подъехав ко мне, стали они у меня спрашивать, кто я таков? Смущенный мой ответ и робость моя произвели в них подозрение, и они, как будто бы знали, тотчас и угадали, что я беглец. Потом приказали одному воротиться и взять меня с собою. Провожатый мой повез меня не по дороге, а горами и буераками; наконец вобрались мы в дремучий лес, где нас окликали двое часовых в смурых кафтанах[49]49
  Смурый кафтан – верхняя длинная одежда из некрашеного сукна; триповые шапки – шапки из шерстяного бархата.


[Закрыть], в триповых малиновых шапках, с сумами и с ружьями. Первую заставу мы проехали без всякой размолвки, таким образом и другую. Напоследок въехали в самую середину оного лесу; тут увидел я расчищенную площадь, на которой построены были преизрядные хоромы и все принадлежащее к хорошему дому. Перед крыльцом стояла стража, и если бы часовые были не в смурых кафтанах, то, конечно, показался бы мне этот дом домом фельдмаршала, или по-русски военачальника. Привели меня в караульню и оставили до утра. Тут некоторые играли в карты, а другие на них смотрели, и как я приметил, то всем им не должно было спать целую ночь. Разумные их разговоры и учтивые обхождения, в которых подлости никакой не видно было, сделали во мне то, что я перестал опасаться этих людей, хотя и знал действительно, что они называются разбойниками. Поутру, как скоро рассвело, то доложено было обо мне их начальнику, которого называли они атаманом; он приказал меня представить пред себя. Вошед в его горницу, немало дивился я убранству оной: она была убита цветным штофом[50]50
  Цветной штоф – плотная шелковая ткань с разводами для обивки мебели и занавесей; невыдачная красавица – оставшаяся в девках.


[Закрыть] в золотых рамах; большие зеркала и картины знатных мастеров делали в ней большее великолепие, и она представлялась мне некоторым родом знатных домов, которых и в городе бывает очень мало.

Атаман лежал тогда на постеле и курил табак; взглянув на меня видом, разбойникам неизвестным, усмехнулся, видя меня в моем приборе, и спрашивал: «Что ты за чудо?» Я рассказал ему все мои обстоятельства и после просил о призрении, ибо я уже видел, что я в его руках. Красноречие, которое употребил я в сем случае, послужило мне немало к поправлению моего состояния. Выслушав все, атаман говорил мне:

– Не учился ли ты в какой-нибудь семинарии или в университете?

Отвечал я ему, что отец мой нанимал для меня учителя, который учил меня латинскому языку, истории и географии и у которого слушал я философию.

– Можно ли статься, – вскричал тогда атаман, – чтоб такая замаранная тварь слушала так великолепно одетую науку?

Потом, усматривая во мне не знаю что-то ученое, вступил со мною в диспут, или, по-русски, в спор. И так до обеда препроводили мы время, рассуждая о важных материях, а после оного перерядили меня в богатое платье, и в собрании всей его артели получил я имя его друга. Сей титул произвел во мне немалую радость, ибо почтение, которое мне делали его подданные, приводило меня в восхищение. С этих самых пор препроводил я целые пять месяцев в великом удовольствии и жил по-боярски. Любовница сего атамана, которая была не выданная и не последней руки красавица, обходилась со мною не так, как моя тетка; она мне делала всякие благосклонности и полюбила меня так, как родного своего брата, ибо препоручили меня ей незлобивый и тихий мой нрав и ее любовник; она почитала за удовольствие быть всегда со мною.

В одно время, когда сидели мы под тению украшенного природою дерева все трое, тогда пришед один из его подданных с великим подобострастием докладывал своему повелителю, что привез извозчик человека, который называет себя учителем. Атаман тотчас пошел в свою горницу, куда пригласил и нас. Я радовался, идучи, что увижу ученого человека, который, думал я, равно страшится своей участи, как и человек, ничего не знающий. Когда мы пришли в покои, то представлен был пред нас учитель.

Как скоро атаман увидел, что он человек разумный, то тотчас приказал растворить чашу с теплым напитком, который англичане именуют пуншем, чтоб тем прогнать страх, который потрепывал нашего мудреца, как тридневная лихорадка. Присуседившись к нему, начал он тянуть прямо по-ученому, и нам казалось, как будто бы стакан стакана догоняет. Когда в чаше ничего не осталось пуншу, тогда ничего не осталось в учителе страха. Он заговорил о воздушных явлениях, потому что разум его полетел тогда к небесам и, летая немало под оными, спустился на Парнас[51]51
  Парнас (греч. миф.) – «некоторые говорят, что гора сия лежит в Фоциде, а другие – в Беотии; она так названа по имени некоторого героя, называемого Парнас, который на ней жил. Одна из вершин ее, ибо гора сия двоеглавая, посвящена Аполлону, а другая Музам… ежели кто на них уснет, то тотчас сделается стихотворцем».


[Закрыть], пересчитал там всех ученых людей, описал Аполлона и Муз[52]52
  Музы – «дочери Юпитера и Мнемосины, славные богини стихотворцев; числом их девять… Аполлон обучал их на Парнасе; сии богини упражняются в художествах и девическую непорочность так хранят, что умертвили Адонида, наперсника Венерина, за то только, что он дерзнул им открыть свою любовь…».


[Закрыть], по соседству не миновали Олимпа[53]53
  Олимп – «гора в Фессалии, где Юпитер имел некогда свое жилище; для ее высоты и всегдашней на ней тихости почитается она престолом богов».


[Закрыть]; и так представил нам всех богов, как будто бы на картине. Потом сошел на землю и проповедовал нам о человеческих обращениях, подземных происхождениях и, словом, обо всем том, до чего разумный и ученый хмельной человек своим понятием достигнуть может. В таком достохвальном упражнении препроводили мы три дни. В четвертый день атаман определил разобрать его дело и спросить извозчика, для чего он привез к разбойникам такого человека, который ему ничего не сделал. По собрании суда и по представлении челобитчика и истца извозчик объявил, что вез его из Малороссии[54]54
  …вез его из Малороссии – намек на то, что учитель преподавал в одном из духовных училищ Украины – Харьковском коллегиуме или Киево-Могилянской академии.


[Закрыть] и всегда пил его водку, а наконец это ему было отказано. Учитель, в сем месте перехватив, сказал, что водка у него начала оскудевать, а купить было ее негде; итак, он берег ее про себя. Тогда извозчик, желая чем-нибудь оправдаться, говорил атаману, что у учителя есть много денег и для того он привез его к нему, как такую добычу, которой разбойники имеют привычку всегда искать, за что и сам желает награждения. Тогда, выслушав его, атаман начал говорить ему весьма большое нравоучение, в котором представлял, что ближнему своему надобно желать столько добра, сколько самому себе. А как извозчик преступил сию заповедь и из безделицы привез человека на смерть, то заслуживает за это жестокое наказание, которое и учинено было немедленно. Взварили его столь искусно батогами, как говорят у нас – инде небу стало жарко, встолочили ему спину и брюхо довольно снисходительно.

Потом спрашивал атаман у учителя, сколько у него денег, на что другой объявил, что имеет их полтораста рублев; тогда атаман купил все у него книги, которые с ним находились, весьма дорогою ценою, подарил ему сверх того тысячу рублев и, отпуская от себя, велел ему объявить полиции непременно, что был он у разбойников и все то, что с ним ни происходило. Как скоро его отправили, то приказал он класть все на возы и приготовляться к походу, думая, что непременно посетит его сыщик; что действительно и сбылось потом. После чего зажгли весь дом, и огонь столько рассердился, что не оставил ни одного живого бревна, а мы отправились в путь.