Текст книги "Рыжий дьявол"

Автор книги: Михаил Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

РАННИЙ СНЕГ

Жизнь провинциальных журналистов во многом напоминает жизнь бродяг; своеобразные эти хиппи ночуют где придется, скитаются по дорогам, „голосуют", ловя пролетающие машины. Они передвигаются как бы рывками и зигзагами, и иногда – невпопад… Вот так совершенно случайно очутился я однажды в Таштыпе, в глухом лесостепном районе, расположенном у отрогов гор.

Сыпал мелкий холодный дождик, и сквозь его завесу я не сразу разглядел детали. Как-то незаметно степь преобразилась, сузилась. Посевы сменились жестким кустарником. Впереди встал и заслонил полнеба косматый горный хребет.

– Куда это мы? – спросил я шофера. И он ответил, попыхивая цигаркой:

– Вверх!

Я сразу понял, что журналисту, пишущему об урожае, о хлебе, делать тут нечего. Но все же продолжал спокойно ехать. В конце концов о газете я больше уже не тревожился. Я уже знал, что ей надобно! Реальная правда, во всяком случае, начальству была не нужна. Редактор требовал от меня одного только – романтики. И я выдавал эту „романтику" бесперебойно, как на фабрике. Штамповал метафоры – и печатался легко. О чем я писал? Ну, конечно, о плещущемся золоте полей. И еще о ночных огнях комбайнов, похожих на упавшие с неба созвездия; о созвездиях, блуждающих во ржи. Писал о жаворонке, разучившемся петь, ибо слабый его голос заглушил грозный рокот моторов…

– Вверх, значит, – проговорил я задумчиво. – Так. А что же там наверху?

– Сплошная дикость, – ухмыльнулся шофер. – Царство язычников!

– Ну, язычники, положим, здесь повсюду, – проговорил я лениво, – хакасы – они такие…

– Нет, не скажи, – с обидой возразил шофер, – разница есть. И еще какая! Хакасы – учти это, – народ цивилизованный. Я сам, к примеру, по матери хакас. Образование имею. А брат у меня инженер… Вот так-то, друг. Ты не путай! Там, в глубине гор, за Таштыпом, – другие люди.

– Какие же?

– Разные… Алтайцы, сайоны. В основном, сайоны, – так раньше звали горных тувинцев. Потому и здешние хребты называются Саянскими… Вот там, действительно, дикость! Там еще каменный век продолжается. Эти сайоны ни Бога, ни черта не признают. Молятся камню, поклоняются огню.

– Как, в самом деле, огню?

– Ну да, – сказал шофер, – а что тут такого?

И вот тогда я почувствовал, что в Таштыпе мне надо побывать непременно!

* * *

Переночевав в таштыпской маленькой грязной гостинице, я наутро пошел бродить по кривым улочкам старинного этого улуса.[16]16
  Так по-хакасски называется селение или небольшой городок.


[Закрыть]

Я пошел бродить… И внезапно остановился, увидев за ближайшим поворотом снег. Он засевал мостовую, белел на кустах и оградах. Снег в середине сентября? Это было непонятно. В такую пору здесь, на юге Сибири, идут, как правило, дожди. И еще вчера над Таштыпом прошумел косой дождичек; и сейчас на земле блестели непросохшие лужи… Так откуда же эта пороша, эта белая пыль?

Я закурил и осмотрелся медленно. И увидел, что стою напротив продуктового магазина. Окошко его было растворено и оттуда глядела на меня миловидная хакасочка – продавщица, – смуглолицая, в белой косыночке.

Взгляды наши пересеклись. И сейчас же она сказала, налегая грудью на подоконник:

– Водки нет! И не ждите.

– Ого, – пробормотал я, – вот как! – До сих пор я о водке вовсе и не помышлял, но теперь мне вдруг захотелось выпить. – Куда же это она подевалась?

– Так ведь – сухой закон, – хихикнула продавщица. – Торговать запрещено.

– Ах, да, конечно, – вспомнил я, – завели порядки, как в старой Америке… Н-ну, ладно.

Хакасочка проговорила бойко:

– Но если уж вам невтерпеж, могу посоветовать. Бегите налево, вон туда! – Она высунулась из окошка и махнула рукою. – Видите, открытая дверь… Может, еще успеете, найдете что-нибудь.

Открытая дверь, как выяснилось, вела в помещение аптеки.

И едва я приблизился к ней, оттуда навстречу мне вышел скуластый приземистый человек в безрукавке из козьего меха. Голову его покрывал красный крапчатый туго завязанный платок. В углу рта торчала дымящаяся трубочка. А в руках он держал большую вишневого цвета коробку с надписью: „Косметический набор "Красная Москва".

Он толкнул меня плечом, но даже и не заметил этого, не посмотрел в мою сторону. Взор его был прикован к „Красной Москве".

Девушка, торгующая в аптеке (внешне точно такая же смуглолицая и молоденькая, как и продавщица из магазина), сказала мне с явным сочувствием:

– Если вы за выпивкой, то опоздали. Ни спирта, ни одеколона не осталось… Понаехали утром горцы и выпили все. Разобрали даже косметические наборы. Они у нас три года лежали, накапливались, никто их брать не хотел. А теперь за три часа разошлись. Вот этот тип последнюю коробку унес.

– Зачем же ему целый набор?

– Ну как же, – ответила она серьезно, – там ведь полно всего. Есть и цветочный одеколон, и два флакончика духов.

– До духов уже добрались, – усмехнулся я. – Эстеты!

Отойдя в сторону, горец остановился и с треском вскрыл „набор". Наземь посыпались какие-то тюбики и баночки. Затем он извлек из небольшой коробки еще одну – круглую и меньших размеров. Разъял ее и вытряхнул содержимое. Тотчас же вокруг него заклубилось белое облачко. Легчайшая пыль осела словно иней на сапогах его, на одежде, запорошила придорожные кусты.

И я догадался мгновенно: это же пудра! И еще я понял, сообразил: так вот откуда он, вот он какой – ранний таштыпский снег…

– Но для чего же все-таки высыпать пудру? – вслух подивился я. – Чудак человек. Отвез бы своей жене.

– Жена его этим не интересуется, – сказала девушка с легкой гримаской, – а ему самому посудина нужна. Коробочка-то ведь пластмассовая, любую жидкость держит. Вот, глядите!

И я увидел: склонившись к луже, горец зачерпнул своей „посудиной" немного воды. Затем вылил туда одеколон и духи. Тщательно все перемешал. И начал с жадностью пить.

Коктейль этот, судя по всему, был силен. Опустошив коробку, горец вздрогнул, сморщился и покачнулся… Но все же устоял.

Медленным, каким-то сонным жестом огладил он вислые, реденькие свои усы. Раскурил трубочку. И вдруг засмеялся и что-то громко запел.

А потом он пошагал нетвердо, вперевалочку. И вскоре скрылся из глаз. Но я еще долго слышал поющий его голос – гортанный, визгливый и радостный.

ПРАВИЛА ИГРЫ

Таштыпский район – лесостепной. Одним своим краем он смыкается с целинными землями, другим же – с дикой горной тайгой. И если сайоны, спускаясь с гор, искали выпивку в аптеках, то степные хакасы (как более цивилизованные) очень быстро приспособились гнать из зерна самогонку. Впервые я попробовал здешнюю самогонку совершенно случайно на хакасской свадьбе. И вот как это произошло.

Однажды ночью я ехал верхом по краю степи и мечтал о ночлеге… Я проделал за день немалый путь и сильно устал, и лошадь моя – тоже. Эту лошадь я выпросил у районного начальства, и была она, в общем-то, самой настоящей клячей. И теперь, на ночной дороге, она брела, спотыкаясь, роняя пену с удил. И вдруг впереди замаячили очертания улуса. Послышался хриплый брех собак. Я встрепенулся, и кляча пошла веселее.

Улус оказался маленьким и пустынным. Все уже спали в этот час, и окна были темны. И только в одном месте заметил я свет, уловил шум многих голосов…

Местные жилища своеобразны; веяния новых времен здесь наглядно сочетаются с вековыми традициями. Аборигены живут теперь в обыкновенных рубленых избах (они ведь больше уже не кочуют!), но возле каждой избы всегда, как правило, помещается пестро раскрашенная войлочная юрта… У любого хакаса, таким образом, имеется два дома – зимний и летний. Причем у входа в юрту устроена также и летняя кочевая кухня – по сути дела, простой очаг, сложенный из камней и накрытый железной жаровней.

И в той усадьбе, к которой я сейчас подъехал, освещены были изба и юрта, а в очаге пылал, треща, яркий огонь – там что-то жарилось, – и шаткие отблески пламени лежали на лицах толпящихся вокруг людей.

Один из них подошел к ограде и окликнул меня;

– Эй, откуда едешь?

– Из Таштыпа.

– А где вообще живешь?

– Далеко. В Абакане.

– Ну, а куда направляешься?

– Пока никуда, ищу ночлег…

В Хакассии, как и во всех азиатских областях, издавна принадлежащих России, население говорит, в основном, по-русски. (Ведь русский язык – официальный. Он преподается в школах, с ним связана вся общественная жизнь!) И потому, с человеком, окликнувшим меня, разговориться было нетрудно. С минуту он помолчал, разглядывая меня, потом сказал:

– Слезай с коня, будь гостем! Здесь и переночуешь, и выпьешь… Выпивки нынче много. Специально заготовили. Водки, правда, нет, но самогоночка – первый сорт. Чистая, как слеза!

– А что вообще у вас тут творится? Праздник, что ли, какой?

– Сын мой женится. Видишь – пируем?

* * *

Вскоре я сидел уже в доме, в кругу гостей, скрестив по-восточному ноги. Передо мной на полу – на белой свадебной кошме – были расставлены широкие глиняные блюда с жареной кониной, отварной бараниной, стояли во множестве кувшины с кумысом и самогонкой. И я, как и все, охотно пил и ел, жевал пахучее сочное мясо и разглядывал молодых.

Хозяйский сын Степан был плотный широколицый парень. И рядом с мощной его фигурой невеста казалась совсем еще девочкой; худенькая, миниатюрная, она сидела, склонив голову, отягченную высокой сложной прической, какими-то широкими заколками, крупными длинными серьгами… Ей подносили самогонку – и она охотно пила. И каждый сделанный ею глоток сопровождался одобрительным ревом гостей:

– Грейся! Оттаивай! Намерзлась небось за вчерашнюю-то ночь!

Пьяные эти вопли перемежались игривыми шуточками. И прислушиваясь к ним, я, наконец, понял, в чем дело. Девушка, оказывается, была похищена.

Умыкание невест – старая традиция, почти уже исчезнувшая в центральных районах Хакассии и сохраняющаяся лишь в некоторых глухих ее уголках… Украденную невесту доставляют в улус жениха и запирают там в холодной юрте. Запирают, раздев предварительно догола… А сам похититель, который помещается с ней вместе, остается, наоборот, тепло одетым, закутанным в широкую мохнатую медвежью доху. Ночи в Центральной Азии холодны. И потому у пленницы, голенькой и зазябшей, нет иного пути, как под медвежью шкуру… Это ее единственный шанс согреться! И она, конечно же, быстро ныряет туда, в объятия претендента. И вот так молодые проводят свою первую брачную ночь.

Ну, а на следующий день устраивается уже официальная свадьба, на которую приглашаются родители невесты и все вообще родственники – члены обоих родов.

Здесь я сразу же должен добавить, что такие вот „умыкания" устраиваются по большей части с согласия невесты; по обоюдному сговору. Так что все эти детали – и холодная юрта и медвежья доха – не более, чем игра. Хотя, конечно, игра своеобразная, дикая, в которой явственно звучат отголоски пещерных эпох.

Если же говорить о настоящем похищении, о насильственном захвате, то такие случаи редки. И это понятно. Ибо есть ведь и другое правило, в соответствии с коим честь девушки обязан защищать весь ее многочисленный род! И погоня, коль уж она действительно начинается, идет стремительно и напоминает волчью облаву. И когда незадачливого „жениха" настигают в пути, его кончают тут же, без промедления. В безопасности он может чувствовать себя только тогда, когда проведет с похищенной первую ночь… И в общем-то, погоня по обыкновению запаздывает, подоспевает на следующий день… Но так бывает только в том случае, если соблюдены все правила игры!

Углубившись в раздумья, я долго сидел в кругу гостей – в центре избы. Потом меня потеснили. Центр расчистился и начались пляски.

Я не принимал в них участия. От усталости и от выпитого меня развезло, поклонило в сон. Прислонившись к стене, я лениво посасывал папироску, жмурился от дыма. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел новобрачную.

Она спросила быстрым шепотом:

– Ты кто?

И я подумал тут же: ого, девочка заинтересовалась мною' А впрочем, понятно. Среди этих диких морд… И ответил с кокетливой ухмылочкой:

– Обыкновенный человек – с головой, с руками. Сама видишь!

– Вижу, – сказала она, изгибая бровь, – но здесь ты зачем? Как ты сюда попал?

– Да случайно, – пожал я плечами, – завернул по пути, думал, переночую. Только вот не знаю, – я подмигнул, – не знаю, где положат…

– Тебя положат, – проговорила она странным голосом, – тебя так положат, что не встанешь…

И потом, пристально глянув мне в глаза:

– Беги! И не медли, если ты, действительно, с головой… Дело серьезное!

– Серьезное? – изумился я. – Но почему?

– Потому что тебя собираются бить.

– Кто же это собирается?

– Мои родственники – дядя, двоюродные братья. Они как раз сейчас сговариваются… Хорошо, я успела подслушать!

– Но, черт возьми, за что же они меня?..

– Ах, да ни за что, – махнула она рукой, – просто так… Это, понимаешь ли, свадебный обычай.

– Ничего себе – свадебный, – пробормотал я, мгновенно трезвея и настораживаясь.

Вот так я познакомился еще с одним – третьим – правилом данной игры. Оно заключается в том, что родственники девушки, отдавая ее в чужую семью, в другой род, стараются наглядно продемонстрировать, что она не беззащитна, что кровная ее родня сильна. В связи с этим они настойчиво ищут повод для драки. И традиционная хакасская свадьба почти никогда не обходится без скандалов и жертв… И самой лучшей „жертвой", естественно, является посторонний, ни с кем здесь не связанный человек. Такой, например, как я.

– Что же получается, – проговорил я оторопело, – хозяин, стало быть, пригласил меня специально для битья?

– Не знаю, – прошептала она, – наверно.

– А где он, кстати? Что-то я его не вижу.

– Он давно уж упился и спит.

– Ну ладно. А ты? Ты-то сама разве не можешь их урезонить, уговорить?

– Ах, ничего я тут не могу. Старые законы сильны, как с ними спорить? И потом, пойми: если я начну за тебя заступаться, тогда и муж, и вся его родня тоже настроятся против тебя. Тогда уж будут лупить все сообща. Муж у меня ревнивый. И он уже спрашивал, что это, мол, за русский? Не твой ли это, мол, старый знакомый? Я ведь училась в Абакане, жила в русском интернате и недавно только вернулась…

Она говорила приглушенно, торопливо, и весь этот наш диалог занял не более минуты. Затем девушка отошла, замешалась в толпу. А я загасил окурок и поворотился к дверям. Мне вдруг вспомнилась старинная поговорка одесских блатных: „В жизни самое главное – умение вовремя смыться".

Я стоял теперь спиною к толпе и чувствовал, что на меня глядит много глаз. Они словно бы жгли меня – чужие, азиатские эти глаза. Да надо было смываться! И притом умеючи – без лишней спешки, без суеты. И покачнувшись, я сказал слабым голосом:

– Пойти, что ли, отлить… Где тут у вас уборная? И медленно, тяжело шагнул за порог, в холодную предутреннюю тьму.

ЧЕРНЫЕ БЕРЕЗЫ

Мне вдруг начало везти на свадьбы! Не успел я прибыть в следующий улус, как сразу же и там наткнулся на шумное свадебное пиршество.

И опять гомонила и плясала толпа, и лилась рекою хлебная самогонка… Но теперь, наученный горьким опытом, я повел себя по-другому. Демократические замашки пришлось оставить. Я с ходу представился хозяину как государственный чиновник, своего рода начальство. И это в корне все изменило.

На тюрко-монгольских языках понятие „начальник" соответствует таким словам, как «бакша», "сердар", «дарга». И став „даргой", я превратился в почтенную персону! Больше уже никто не покушался на меня, не предназначал меня в жертву. И я мог отдыхать, наслаждаться покоем – и беспрепятственно наблюдать течение этой жизни…

В ней было немало любопытного; помимо свадебных обычаев, внимание мое привлек местный фольклор: предания и песни о битвах с маньчжурами, монголами, русскими, а также песенное искусство. В Хакассии распространено особое, двухголосое, или так называемое „горловое" пение. Искусство это древнее. Исполнитель поет здесь как бы на два голоса – баритоном и дискантом. И странно и дико слушать, как переплетаются разные эти звуки, рвутся, расходятся и затем сливаются, замирая на одной резкой ноте. На высокой ноте, похожей на крик.

Вот в таком исполнении довелось мне услышать песню о березе. Она заинтересовала меня. Я потребовал, чтобы текст перевели дословно. И узнал, что в здешней тайге березы всегда были не белыми, а черными. И побелели они внезапно, в одну ночь, – как раз перед тем, как сюда нагрянули русские… Настоящих черных берез теперь уже нигде не осталось. И с тех пор, вот уже много веков, народ хакасский плачет и ждет, когда же древние эти деревья обретут свои истинный, первоначальный цвет.

Занятная песня, не правда ли? С глубоким смыслом, с двойным дном… Я так об этом и сказал. И сейчас же в набитой битком юрте воцарилась странная тишина.

Сипящий рядом со мною певец заерзал обеспокоенно и бочком, бочком начал отъезжать в сторону. Переводчик (его звали Никола) потупился. Помолчал недолго. И потом сказал, поднимая на меня узкие, холодно блеснувшие глаза:

– Это старая песня, понимаешь? Ее не мы сочинили. Да и вообще, – он растерянно оглянулся, – я, наверное, что-нибудь напутал, не все точно перевел…

Он смотрел на меня ледяным немигающим волчьим взглядом. И я сразу же понял, что опять влип в историю.

* * *

Здесь снова следует вспомнить – какая это была пора! Стояла осень пятьдесят пятого. С того дня как умер Сталин, прошло около двух лет и никаких видимых перемен еще не случилось в стране. Общий уклад сохранялся прежним, во всяком случае, в глухой провинции. А значит, и все былые понятия и нормы – они тоже еще оставались. И прежде всего оставался страх… Страх перед репрессиями, боязнь террора; в сущности, таков был дух тогдашней эпохи!

Боялись все, даже такие „окраинные" люди, как эти хакасы. Впрочем, люди окраин знали, что такое террор, пожалуй, получше многих других… Ведь именно в дикую эту Азию, в сибирскую глушь сгоняли каторжников и ссыльных.

Основные, самые мощные лагеря располагались, конечно, в арктической зоне, но и здесь, на юге Сибири, их тоже хватало. Метастазы Гулага успели проникнуть всюду. И ни для кого не было секретом, за что попадали люди в мясорубку террора… За что? Да за что угодно! За малейшее высказанное вслух сомнение, за случайно оброненное слово. Да даже и не за слово – за мысль!

Достаточно было указать в доносе, что такой-то сосед или друг, или родственник грешит недозволенными мыслями, и сразу же приходила в движение бездушная милицейская машина. И человека, указанного в доносе, ничто уже спасти не могло. Информация, поставляемая осведомителями, проверке не подлежала; она служила сигналом к немедленному действию! И в этом было что-то мистическое и жуткое. И неотвратимое, как снежный обвал.

И именно этого и испугались теперь хакасы; испугались, что я донесу на них, обвиню их в антисоветских, антирусских настроениях… За такие настроения по существующему тарифу давалось обычно от десяти до пятнадцати лет. И данный тариф был тоже известен здесь! Вот почему столь тягостной стала воцарившаяся в юрте тишина. Она дышала отчаянием и ненавистью. Хакасы теперь видели во мне врага – и в этом я сам был виноват! Ведь я же представился им как „дарга", как государственный чиновник. А к чиновникам отношение всегда и везде одинаковое; им не верят и добра от них не ждут.

И глядя в ледяные, волчьи глаза переводчика, я подумал: если в первом случае – в предыдущем улусе – мне удалось уйти безнаказанно, то здесь вряд ли удастся. Я переиграл. И живым меня отсюда, пожалуй, уже не выпустят. И надо сейчас что-то срочно придумывать, как-то выкручиваться…

В конце концов я выкрутился. Но далось мне это нелегко. Пришлось долго объяснять, что я – чиновник особый, занимающийся не политикой, а литературой. И интересуюсь местным фольклором просто как поэт. И собираю его для себя лично…

Для вящей убедительности я даже показал им старый номер газеты с опубликованными там моими стихами, а затем прочел новое стихотворение – из хакасского цикла:

 
Здесь заря идет с границ Китая.
Сумеречь вечерняя – с Алтая.
И подать до Индии рукой.
И такой простор, такой покой…
Зной. Гортанный говорок ручья.
Светлая Хакассия моя!
По степной стерне, по горным склонам,
вьются тропы – прошлого следы.
Говорят, что ханы из Орды
к Енисею ездили с поклоном…
 

И по мере того как я декламировал, лица хакасов становились мягче, добрее. Угрюмая настороженность сменялась медленными улыбками. Я заметил: стихи им понравились. Ведь речь здесь шла об их земле! И еще я заметил: они помаленьку начали верить мне… И тут я мысленно возблагодарил Господа Бога за то, что Он послал мне дар поэта! Ведь в самом деле, не будь я стихотворцем, как бы я смог иначе убедить хакасов в том, что я человек неопасный, чиновник с душой?..

Потом опять мы выпили. И снова начался разгул. Когда пляска кончилась, мы вышли с переводчиком покурить и проветриться.

Присев возле юрты на корточки, я сказал:

– Вообще-то я очень люблю легенды и сказки. И, знаешь, верю им… Ну и вот, по поводу этой вашей песни… В ней говорится о черных березах… Но где они росли? Скажи, они действительно были?

– Были, – устало, сонно пробормотал Никола.

– Где же? – допытывался я.

– В горах.

– А что это за горы?

– Абаканский хребет.

– И огнепоклонники? – я вдруг вспомнил давний мой разговор с шофером. – Они тоже реальны? И тоже там водятся?

– Тоже… Там, вверху, чего только нету! Только смотри, не сверни себе шею по дороге. Одному по тем местам шляться рискованно.

И он, прищурясь, посмотрел на запад, туда, где на фоне желтого заката виднелись черные крутые гребни гор.

И на следующий день, распрощавшись с хозяевами, я отправился вверх – на закат.