Текст книги "Мамин сибиряк"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Цыганок я побаиваюсь. Когда идут они толпой в своих пестрых юбках до пят, я стараюсь проходить мимо быстрым шагом, глядя прямо перед собой, а если окликают, не оборачиваюсь – и тогда отстают. Но сейчас я ждал мамина сибиряка и не мог сдвинуться с места – и цыганки тотчас окружили.

– Дай пять копеек на пряник ребенку! А вот скажу, молодой, какая тебе дорога выйдет.

Я молчал, а они галдели с нескольких сторон. Особенно напирала жирная старуха в расстегнутой желтой шубе – казалось, так и пышет от нее жаром:

– Какой мальчик, сейчас правду скажу, каким инженером будешь, каких красавиц полюбишь!.. Дай рупь ребенку на шоколадку – всю правду скажу!

Какие они противные, липкие, а отогнать нет сил. Кажется, я бы дал сейчас денег, только бы отстали!

И вдруг возник мамин сибиряк. Не подошел, а именно возник сразу, будто пророс из-под земли прямо посреди пестрой алчной толпы. Пророс, выбросил вперед ладонь с растопыренными пальцами прямо в лицо жирной старухе, посмотрел страшно своими глубоко сидящими глазами и проговорил быстро непонятные слова, я со страха не разобрал почти ничего, только окончание:

– …все свои пароти на себя обороти!

Или что-то вроде.

Как они испугались!

Потом, когда уже спокойно вспоминал происшествие, я подумал, что цыганки не просто дурачат людей, но сами верят во всякие заговоры, сглазы – и вот встретили силу, превосходящую их собственную.

Что-то заверещали, а потом та самая жирная, распахнув еще шире шубу, стала поспешно рыться в своих грязных кофтах и юбках и доставать деньги, деньги, деньги – все мелкие, но зато целыми комьями.

– На, бери! Бери! Отпусти слово!

Мамин сибиряк свистнул по-разбойничьи, топнул, гикнул – и они все побежали, жирная споткнулась, упала, выронила свои грязные скомканные рубли в растоптанный городской снег, вскочила и, не пытаясь подобрать деньги, побежала дальше.

Там рядом стояла ранняя очередь в пивбар – и вся хохотала. Кто-то крикнул:

– Подбери, дед, твоя добыча!

Но мамин сибиряк презрительно махнул рукой, мы медленно пошли мимо пивбара, слыша за спиной почтительное:

– Во дал дед. Молоток!

Мамин сибиряк презрительно высморкался с помощью тех же двух пальцев, в которые только что свистел, и приговорил:

– Карамазое племя.

– Какое?

– Карамазое. Ну как сказать? Чернявое – во!

Тут бы матушка в восторге воскликнула: «Какая прелесть! Так вот что значит Карамазов! И Карамзин тоже! Чернявов или Смугляков. Интересно, а то, что Смугляков созвучен Смердякову, – это случайность или нет?»

Я спросил:

– А они правда могут сглазить?

– Которово душа слаба, тово могут, а ежли душа крепка – нищак.

Я шел и думал, что не умею ни свистеть, ни сморкаться в два пальца, что, может, оно очень культурно, и что высморкайся я таким способом при Куте, она бы меня тотчас запрезирала, но зато никогда я не сумею выкрикнуть заклинание в лицо цыганке, и мне остается проходить поскорей мимо, не связываясь с этими карамазыми женщинами.

Это был последний случай, когда я служил проводником мамину сибиряку. В следующий раз он «поехал с требой», как называл данную сторону практического волхования Петров-не-Водкин, на старой «Победе», которую подал к подъезду Липатый. Откуда он взялся – никто сначала и не заметил. Мало ли народу ходило. А этот Липатый не то задержался сразу, не то пришел снова. Я его так прозвал, потому что всюду лип, а вообще-то он – Ипполит. Длинный такой, тощий, сутулый – и какой-то с виду унылый, хотя и довольно молодой. Не совсем, а так – среднемолодой. Смотришь, он уже и таракана придавил, приговаривая в точности, как мамин сибиряк: «Как врага народа!» Он уже чтото привозит матушке: «Ольга Васильевна, тебе не надо гречи? У моей мамы на работе в заказах». «Тебе» – усвоил простой языческий стиль. Он уже ко мне набивается не то в друзья, не то в наставники: «Миша, как у тебя с точными науками? Если что, спрашивай, я в любой институт готовлю с гарантией». Ага, так, значит, он натаскун! А у нас чего ему нужно? Матушка гречу брала, а я его натаску игнорировал – очень нужно! Но больше всего он стелился перед маминым сибиряком: «Приказывай, Степан Петрович, звони, как в гараж!» И мамин сибиряк звонил, не стеснялся, подкатывала «Победа», мамин сибиряк усаживался, – причем старая колымага слегка оседала на правую сторону под его тяжестью, – и укатывал в известном только ему и Липатому направлении. Иногда матушка пыталась ревниво расспрашивать: «И куда ты сегодня ездил со Степаном Петровичем, Ипполит?» Но Липатый не выдавал, отвечал с непробиваемым простодушием: «Ах, Ольга Васильевна, столько ездили, столько ездили! Так везде ждут Степана Петровича, так каждое слово слушают! И в Купчино, и в Удельной – прямо какая-то кругосветка. Мы же все ждали, чувствовали, что наступит наше, отеческое, славянское Возрождение! Почему только в Италии античный Ренессанс? Наше древнее язычество было глубже, духовней! Мокошь – это же такая бесконечность, такая неисчерпаемая глубина! И люди везде требуют Степана Петровича, жаждут услышать!»

Но не только в личные шоферы набивался Липатый. Он и по прямой языческой части уже помогал, уже «после самого» давал страждущим какие-то наставления о порядке пользования Хорсом и Дажбогом, уже во время случившегося снова сеанса силового волхования вскрикивал вслед за маминым сибиряком: «Истряси! Истряси!» Словом, завелся наконец и ученик чародея. Я уклонился от этой роли – и свято место пусто не осталось. Но, между прочим, замечались и кое-какие нюансы: Липатый произносил не «Дажбог», как мамин сибиряк, а отчетливо с ленинградским интеллигентным выговором: «Даждьбог» – волхв во втором поколении, уже тронутый цивилизацией.

А тайна появления у нас Липатого раскрылась вскоре. Мы с Кутей возвращались как всегда вместе после уроков, и она заметила поданный для мамина сибиряка экипаж у подъезда.

– Ой, «Победа» в точности как у моего Ипочки!

– Какого «твоего Ипочки»?!

– Я у него занимаюсь по физике и математике. Ты ж знаешь, от мамочки никак не отвязаться.

– Натаскун! – безжалостно определил я.

– Он ничего – хороший. Знает так много. Даже интересно, а не только дрессировка к экзаменам.

– Натаскун. А зовут его, стало быть, Ипполитом, да?

– Ну да, Ипочка.

– Он и есть. Он теперь язычник номер два в Ленинграде, твой Ипочка. Скоро наденет рогатую шапку и будет волховать не хуже мамина сибиряка! А откуда ты знаешь про «Победу»? Каталась?

– Ты прямо так допрашиваешь! Я ему рассказала про твоего волхва, он и пристал сразу: «Покажи-покажи!» Он меня подвез, я и показала ему вашу квартиру. А чего? Ведь все к вам ходят толпами.

– Можешь сказать мамочке, чтобы искала другого натаскуна. Твой Ипочка скоро совсем переключится в ассистенты к мамину сибиряку. Он так изящно выражается, не хуже Вероники: «Наш языческий Ренессанс!»

– Ты так говоришь, будто я в чем-то виновата!

– Ни в чем ты не виновата, нормально!

Такой интересный Ипочка будет теперь крутиться в нашем дворе со своей тачкой! Увидит Кутю, зазовет в свою «Победу» покататься и поговорить про физику. Про законы трения и еще про что-нибудь. Проклятый натаскун!

– Все нормально, ни в чем ты не виновата. Очень здорово, что у вас разговоры на такие широкие темы, а не только про трение.

– Никаких особенных разговоров. Просто я ему наузу твою показала – ну и пошло.

– Вот и хорошо, что просто показала.

«Показала». Интересно, как показала? Когда науза у Кути между грудей греется?!

У Кутиного подъезда сидела Тигришка, и я чуть не пнул ее ногой, потому что все женщины вроде кошек: только ждут, чтобы кто-нибудь погладил! Тем более, Кутя похожа на Тигришку, такая же рыжая… Но мне стало стыдно, что я способен на такое, оказывается – хотя бы в мыслях способен. Да и не всех же ждет Тигришка – только Кутю, ну и меня. Я наклонился и погладил Тигришку, мысленно прося у нее прощения.

– Матушка очень довольна, что Липатый ей гречку достает. Значит, и тебе от нее спасибо, раз с тебя началось.

– Липатый?

– Так я его прозвал, еще когда не знал, что он – твой Ипочка. Потому что липнет.

– Вовсе он не мой!

Кутя не заступилась за Липатого, не сказала, что вовсе тот не липнет – и я отчасти утешился. Все-таки тревожно, что он будет здесь крутиться на глазах у Кути, тем более – с тачкой.

Когда я подходил к себе, они как раз усаживались – мамин сибиряк с Липатым. Липатый помахал мне рукой, а мамин сибиряк просипел:

– Ить снежок, Мишь, выпавши нежный. В Середе у нас знашь как говорят? «Пуховичок пал».

Не полюбил же я мамина сибиряка – ну притерпелся, привык, но не полюбил же! А вот обидно сделалось, что он отныне обходится без меня.

Впрочем, еще один раз не обошелся.

В школе у нас уже несколько ребят хвастались своими наузами – в каком-то смысле эти амулетики выглядели престижнее, чем даже адидасовские кроссовки: купит всякий дурак, если готов выложить купон за пару туфель, а наузу достать пока что трудно. Но выходило, что и не слишком трудно: мамин сибиряк им наузы не продавал, я знал точно – неужели их папаши побывали у нас и никто мне не сообщил?! У Захаревича появилась науза – а уж его-то папашу я знаю, видел два раза.

Два дня я думал, как мне выйти на след, а на третий застал торг в уборной: Витька Полухин разложил товар, как коробейник на ярмарке. Я раз видел, как около обычного универсама в Купчино играли в ярмарку – с коробейниками, со скоморохами – и мне не понравилось: выглядело очень фальшиво. А Витькина торговля мне не понравилась еще больше: значит, он организовал собственное производство, так? Как его назвать? Фальшивоязычником? Фальшивобожником?

Это было подло, потому что Витька обманывал покупателей. Я не был твердо уверен, что изделия мамина сибиряка наделены особенными свойствами, но все-таки в нем есть какая-то сила, в это я временами верил. Но уж в Витьке точно никакой силы нет, одна пронырливость. Да и что получится, если каждый дурак начнет стругать Чуров и Волосов?!

Я подошел к Витьке:

– Отшагни на пару слов, разобраться надо.

Мы отошли, прочие присутствовавшие тоже попятились: это священный ритуал мужской уборной – каждый имеет право «разобраться». Правда, Кутя говорила, теперь уже в ходу и женские «разборы».

– Ты этот бизнес брось: на фальшивых наузах.

– А кто сказал, что фальшивые? Которые настоящие? Твои, что ль? На них что – водяные знаки? Печать госбанка? Фирменный лейбл?

– Потому что те делает настоящий язычник, волхв.

– Иди-ка ты! «Волхвы не боятся могучих владык». Почитай Веронике, получишь пять баллов. Видали таких волхвов. Ты в это дело не лезь, а то уроню нечаянно – понял? Тут тебе не фантики, тут полный серьез. На первый раз прощаю как основоположнику, но больше не лезь, понял? Тут деловые маракуют!

За фантики, биты и тому подобное детство и то бывали стычки, а во всякие джинсовые дела вообще лучше не соваться, если бережешь здоровье. В соседней школе одного десятиклассника инвалидом сделали за джинсы.

С Витькой дальше говорить было бесполезно. А мамину сибиряку я рассказал. Думал, рассказывать или нет: ведь правда, если деловые маракуют, соваться страшно. И все-таки рассказал. Может быть, затем, чтобы доказать мамину сибиряку, как я ему нужен?

Он сначала рассмеялся своим несмазанным смехом:

– Вродь как фальшивы бумажки, да? Ишь ты! Нищак, купцов на нас хватит.

Но подумал-подумал и приказал на другой день:

– Покджь мне свово Витька.

Страшиться поздно, задний ход уже не дашь! Одна надежда, что мамин сибиряк сильней всех тех деловых, которые маракуют, что он их обратит в бегство, как тогда карамазых цыганок на Владимирском.

Живет Витька рядом, в том самом угловом доме Раскольникова. Но мамин сибиряк, наверняка, ни о каком Раскольникове не читал и не слышал, и о самом Достоевском тоже, я не стал ему объяснять, в какой дом мы идем. Лестница в Витькином подъезде узкая, а квартиры находятся не на площадках, а как бы в аппендиксах, отходящих от каждой площадки – и чудятся в аппендиксах засады.

До этого я был у Витьки один раз случайно, и если бы не мамин сибиряк, никогда бы не зашел во второй – мало ли с кем учишься в классе и треплешься на переменах как с приятелем, а встретишься случайно через год после школы – и не о чем будет двух слов сказать. Витьке я тоже не нужен, потому он удивился, увидев меня в дверях. А как разглядел рядом мамина сибиряка, похоже, и оробел. Но тут же нарочно расшумелся:

– Заходь! Давай! А это твой папахен? Здорово! Заходьте оба! Заваливайте!

Я бы не отважился так незнакомому взрослому: «Заваливайте»

Из прихожей вел короткий коридор. Проходя мимо ближней ко входу двери, Витька пнул по ней ногой. Из-за двери тотчас раздался очень высокий истеричный лай – так лают маленькие собачки.

– Во, житья нет от суки: лает и лает. Квартира на одних, да? На нас – как раз. А нам старуху сюда подселили. Ничего, сбежит. Сама сбежит. Или лопнет от злости. Жизни ей здесь не будет. Если от лая ейного никакого житья людям, так и по суду выселим.

Я представил себе осажденную в собственной комнате старуху, страх и ненависть в ее душе, постоянное ожидание пинка в дверь – а может, и не только в дверь – и ее маленькую собачку, заходящуюся в истерике. Что за страшное и даже какое-то фантастическое существование!.. И это все в доме Раскольникова.

Обладай я такими силами, как мамин сибиряк – или по крайней мере, его умением заставить всех вокруг поверить в свои сверхъестественные силы – навел бы сейчас порчу на Витьку, ей-богу! За то что безнаказанно издевается. Жил бы здесь в комнате вместо старухи какойнибудь алкоголик – вот пусть бы и попробовал, потягался.

Но мамин сибиряк шагал за Витькой будто все так и надо. У них в Середе слабонервных нет.

Витькина комната не заставлена по стенам книгами, это я знал, но все равно в бескнижной комнате мне всегда неприятно. Неестественный вид! За столом посреди комнаты сидел Витькин папаша, тот самый, что работает со сменщиком. И так толстый, он что-то жевал. Интересно было бы взглянуть и на мамашу – ту самую, что установила систему сменщиков, но мамаша так и не появилась.

Папаша смотрел неприязненно, но первым ничего не спросил – да мамин сибиряк и не дал ему времени начать расспросы: сразу без всякой дипломатии, даже «здрасьте» не сказав, подступил к Витьке:

– Ты, паря, знацца, людей обманывашь, деревяшки даешь, будто наши боги середенские!

Ответил за Витьку его папаша:

– Какие ваши боги? Не смешите людей! Такие же деревяшки!

– Ты, дядя, знацца, тоже и их куш имешь?

Витькин папаша отложил кусок хлеба, который намазывал мягким плавленым сыром:

– Ты мне не тычь, мы с тобой детей не крестили!

– Детей я с ни каком не крестил, с попами знацца – с чертом связацца. А ежли ты крестил, богов наших отецких не трожь! У нас в Середе знашь как говорят? «Крещеный – что порченый».

Витькин папаша сразу сбавил тон – не мог не сбавить.

Я не знаю, как это назвать, но когда встречаются незнакомые, сразу выясняется, кто кого главнее. Не по служебному чину, а по какому-то внутреннему свойству. Воля в нем сильней, что ли? А что такое воля? И сколько я ни наблюдал, как мамин сибиряк говорит с незнакомыми, всегда он оказывался сильнее – как в случае с цыганкой, только не так явно. Интересно, это совсем врожденное или можно развить упражнениями, как я пытаюсь развивать наблюдательность? Когда стану следователем, то иметь бы такое свойство – и не надо ничего больше! Самбо или каратэ полезно владеть, но бывают люди – у Джека Лондона такой описан – которые просто смотрят в глаза, и никто не может их ударить, а если нож у нападающего – бросает нож. Я до сих пор никогда не видел мамина сибиряка в драке, но был уверен: стоит ему глянуть из своих пещер-глазниц – и опустятся кулаки, упадут ножи. Правда.

Так куда же Витькиному папаше!

– Я ничего не говорю, я ж и сам некрещеный, это только так – поговорка, что значит, мол, детей с тобой не крестил. Но я о чем: если из дерева вырезать фигурку, то какой же из нее бог? Она, можно сказать, не бог, а статуэтка.

– Ставь ту етку или эту етку – каку хошь. Стругай хошь всю жись, из деревяшки только друга деревяшка. А я в ее силу вдуну! От самой Мокши дыханье, или от Дажбога, от Волоса тоже.

– А ты ихние дыханья за щекой держишь? Или в животе?

– Ить ты вонь в животе держишь, и ту те не удержать. А Мокши дыханье призвать уметь. Дыхнет, когда захотит – и войдет от ее дыханье. Тогда станет не деревяшка, а бог серединский!

Мамин сибиряк провозгласил последнюю фразу так важно, что Витькин папаша больше не стал лезть в богословский диспут, заговорил практически:

– Выходит, не в том секрет, что ты бога этого из полена вырезал, а в том, чтобы ты в него эту самую силу вдунул, так? Вроде как благодать. Но вдуть-то быстрее, чем вырезать! Давай поделимся: мы вырезать станем этих богов старых, а ты только вдунул – и пятерик. И сделаем больше, и будут самые настоящие без обману.

– Легко у тя: вдунул. Я когда прорезаю глаза и уста ихние, она, сила, и открывацца. От рук входит. Потому в устах всяк грех и нечисть, а руки – безгрешные. Етово кроме как сам никто не сделат. Ты стругай безглазно и безустно, а я попрорезываю, за то мне кака руга. Хотя по червонной.

Вроде бы и смешно. Но я запомнил доводы Петрова-не-Водкина: а чем лучше иконы? Такие же деревяшки! На в деревяшках святость, а в чувстве. И пусть бы мамин сибиряк хоть вдувал, хоть иначе как впускал святость в своих идолов – я был разочарован другим: встретились, договорились, образовали трест – «Главязычснаб» – так? Чего-то я ожидал другого: проклянет мамин сибиряк громовым голосом всякое фальшивобожие, провозгласит, что отсохнет всякая рука, которая осмелится… – а тут трест.

И расстались компаньоны почти дружелюбно. Витька с папашей вдвоём проводили нас до прихожей; Витька по дороге снова лягнул дверь соседки и снова из-за двери раздался визгливый лай.

Папаша ничего не сказал по этому поводу – по-видимому, вполне одобрял.

По одному пункту я чувствовал облегчение: таинственные «деловые», мести которых я должен был опасаться, оказались мифом. Всего лишь семейная артель. Думал, что будет страшно – оказалось противно.

В ту ночь я впервые подумал, что мамин сибиряк – просто жулик. Как сказала Кутя с самого начала – шарлатан. Нашел дураков, которые только и ждали, во что бы уверовать, которым скучно и тошно без мокошей, волосов, дедушек чуров. А я тоже хорош, тоже развесил уши – а ведь собираюсь в следователи.

Интересно узнать, откуда он взялся здесь в Ленинграде, на Гражданской улице, бывшей когда-то Мещанской. Матушка его привела – это понятно. Но где она его подцепила? В Сибирь в командировку он не ездила, значит, сам заявился сюда? А дальше? Пришел прямо с вокзала на экскурсию в Эрмитаж? Я почему-то никогда об этом не расспрашивал, а ни матушка, ни ее сибиряк сами не рассказывали – взялся откуда-то, ну и взялся… Может быть, потому я и не расспрашивал, что инстинктивно боялся, как бы мой родственный интерес не переродился в следовательский? Неприятно же быть сыщиком в собственном доме.

На следующий день на литературе я развлекался тем, что рисовал, как мамин сибиряк вдувает дыхание, смешанное с изрядным кашлем, в симпатичный чурбачок, превращающийся постепенно с «кажным» новым кашлем кудесника в дедушку Чура. Нарисовал и перекинул Куте на переднюю парту. Кутя взглянула, прыснула – и тут же сделала вид, что ужасно внимательно слушает: выпрямилась, уставилась на доску и ручки сложила. Вероника взглянула, но промолчала.

Зато после звонка сказала:

– Ярыгин, подойди ко мне, пожалуйста, у меня к тебе разговор.

Я был уверен, что она начнет занудствовать про внимание на уроках, про то, что я не только ничего не делаю сам, но и отвлекаю других, что вот и Троицкая в последнее время под моим дурным влиянием стала рассеянной… Но Вероника сказала:

– Ярыги н, я слышала, у тебя есть отчим, который излечивает неизлечимые болезни?

Урок был последним, все уже убежали – Кутя, выходя, сделала гримасу, означающую, что, мол, держись, мы все с тобой! – и никто не мог слышать, о чем спрашивает Вероника своего далеко не лучшего ученика.

Написал бы я в сочинении, что вместо врачей нужно обращаться к таким знахарям, как мамин сибиряк, Вероника поставила бы два балла и долго возмущалась перед всем классом, как тогда за Пушкина с Дантесом – потому что заранее известно, что полагается сочинять в сочинениях. А саму приперло, так «я слышала, что у тебя отчим, который излечивает…»

– Отчим есть, Вероника Назаровна, а излечивает он или нет – не знаю. Дело его такое – ненаучное. Ходят вообще-то к нему – это правда.

– А как к нему попасть? Он всех принимает?

Оказывается, я и не знал, всех ли принимает мамин сибиряк. Приходят многие, а откуда берутся – бог знает. Или, выражаясь точнее, Мокошь знает. Сами приходят ли все кто хочет или только по рекомендациям?

– А кому нужно? Вашим знакомым?

Я не решался предположить вслух, что нужно самой Веронике. Пусть признается сама, если хочет. И точно:

– Мне самой нужно. То есть не самой, а ребенку. Когда болен ребенок, пойдешь к кому угодно.

– Я не знаю, всех ли он принимает, но если я попрошу, не откажет точно.

Не хотел, чтобы мои слова прозвучали покровительственно, но сказал – и тотчас почувствовал, что прозвучали именно так.

Напомнить бы ей про те два балла! Но я не стал. Сама должна помнить, если имеет хоть грамм совести. Впрочем, я не уверен, что у учителей имеется совесть – то есть не вообще, вообще-то они люди как люди, а для внутриклассного употребления: когда входят в класс, раскрывают журнал, садятся лицом ко всем остальны грешным людям, словно бы образуя единоличный президиум, они делаются какими-то не такими. Они уверены, что всегда правы, что знают истину, непогрешимы как папа римский – я не встречал еще ни одну сомневающуюся учительницу (мужчин-учителей у нас не было и нет, кроме физкультурника, трудиша и военрука), а если из-за последнего обстоятельства сравнение с римским папой хромает, что ж: будь в природе римская мама, она бы воображала себя еще более непогрешимой, чем папа. А когда человек ни в чем не сомневается, совесть ему не нужна – просто не вписывается в конструкцию, все равно как в конструкции трамвая был бы лишний руль: зачем руль, когда всегда катишься по рельсам?..

– Чего ей нужно? – спросила Кутя, едва я вышел из класса.

Ждала у двери!

– Хочет испробовать лечение мамина сибиряка.

– Дошла! И правда: плоды просвещения.

– Просвящения, – удачно нашелся я. – Теперь все ищут чего-нибудь священного. Если бы я поступал на философский, непременно бы потом написал диссертацию: «О диалектическом переходе просвЕщения в просвЯщение».

Если бы не Кутя рядом, я бы не сумел так скаламбурить. На самом деле, любимая женщина вдохновляет. И я был немедленно вознагражден за свое вдохновение:

– Ой, Мишка, тебе и правда надо идти на философский! Что за охота всю жизнь ловить жуликов? А то идут такие, как наш Антоша, которые считаются гениями за то, что набиты чужими мыслями, как сундук чужими вещами!

Не знаю, сколько своих мыслей у Захаревича, а сколько чужих, но приятно было услышать, что Кутя без почтения говорит о нашем гении.

Я взял Кутю за руку.

– Надо вывести формулу, а потом уж точно рассчитать по ней, кто вреднее для человечества: плохие философы или хорошие жулики? Если вреднее плохие философы, надо идти улучшать философию. Если хорошие жулики – надо их ловить. Еще полтора года до аттестата, может, успею.

– Не надо никакой формулы; ясно, что плохие философы, – важно сказала Кутя. – Потому что плохие философы как раз и разводят хороших жуликов.

– Или разводят, или сами превращаются.

Я не выпускал ее руку, так мы и шли домой – и гораздо убедительнее звучали наши рассуждения, когда рука в руке.

Для Вероники я все устроил. При этом выяснилось, что Липатый успел навести свой порядок в нашем капище, записывал страждущих предварительно и назначал время. Но я не хотел унижаться, просить Липатого, а то бы скоро он и ко мне гостей взялся записывать и назначать – и договорился прямо с маминым сибиряком.

Липатый попробовал было попенять ласково, что он придумал, как удобнее для всех, но я ему ответил довольно грубо – сам не ожидал, вообще-то я грублю редко:

– Лучше чтоб неудобно, да самому, чем удобно по приказу.

– Я разве приказываю, я только стараюсь.

– Видал я таких старателей!

Не уточнил все-таки, что в гробу видал. Да он понял.

Вероника пришла, когда ей назначил я, а не Липатый. Раздел в прихожей, то есть помог снять пальто, но и это так неожиданно – снимать пальто с учительницы, что я невольно подумал: стоит только начать с пальто, установить тем самым новые отношения, а там можно и продолжить… Провел ее мимо трех безымянных посетителей, назначенных по системе Липатого, – и те, естественно, не посмели протестовать.

Мамин сибиряк ей навстречу не встал. Он никогда не вставал перед дамами. Только глянул из своих глазниц-пещер, и Вероника тотчас оробела, как и все робеют под его взглядом, а уж женщины тем более.

– Пришла? Говори, чево болит. Не по женским? У всех баб женские, потому как мечтат много. Мечтат – кровя и приливат. Дети больные потом.

Вероника краснела. Она была бы счастлива остаться наедине с волхвом, чтобы никто не слышал налепляемых на нее диагнозов, но я не выходил. А чего такого? Я часто слушаю, как мамии сибиряк заговаривает болезни или морочит больных, не знаю уж точно зачем же мне выходить при Веронике? Пришла – пусть терпит, как все. Пусть скажет спасибо, что не маячит Липатый со своей сальной мордой.

У меня у сына припадки. Всего четыре годика, а такая астма! Я не принесла, потому что если вынесу на мороз – сразу глотнет холодного воздуха и припадок. Так задыхается – ужасно смотреть. Уж я к кому ни обращалась!

– Во, говорю ж: матеря мечтат, кровя приливат – потом дети падки. Откуда ж здоровью? Мечтат, а дедушка Чур подслушат, залезет под юбки и щекотит.

Вероника терпела. Только не смотрела на меня.

Вошла и матушка. Она в последнее время стала нервно относиться к посещающим женщинам. А мамин сибиряк ничуть при ней не стеснялся:

– Ладноть, приду посмотрю, как твово сынка Чурики щекотят. Старых – дедушка Чур, а малых – евоны Чурики.

Ого, что-то новое: про Чуриков я еще не слыхал! И неужели отсюда спасительные «чурики» в детских играх?!

Когда Вероника вышла, мамии сибиряк припечатал ей вслед свою обычную присказку про бабье жерло. Матушка упрекнула униженно и плаксиво:

– А ты и рад бежать за всякой!

– Мается баба. Чур ей там шекотит. Надоть полечить.

Да, здорово он дрессирует матушку! Но я ее не жалел: сама этого хотела – вот и получила!

Когда я догнал Веронику в прихожей, чтобы одеть, то увидел в ее лице ту же надежду, что у всех, выходящих из нашего капища. А ведь мамин сибиряк еще ничего не сделал, только пообещал зайти. Как мало людям надо, чтобы надеяться! Такая готовность к надежде и вере и есть самое настоящее чудо, гораздо более удивительное чудо, чем то, которое страждущие надеются обрести здесь.

– Спасибо, Ярыгин. То есть Миша. Я так надеюсь, что он поможет Костику. Он ведь помогает, правда? А то уж не знаю, к кому еще.

– Помогает, – кивнул я снисходительно.

До чего жалки становятся учительницы, когда с них слетает профессиональная самоуверенность. Все равно как если бы мамина сибиряка побрить, подстричь под полубокс – что останется? Глаза? Так ведь тоже над голыми щеками они не будут сверкать с первобытной дикостью, как сверкают сейчас, когда над заросшими непролазным волосом щеками они, как костры в пещерах каменного века…

В четверти Вероника выставила мне четверку. Два балла за Пушкина с Дантесом остались в прошлой четверти, а в этой у меня были четверки и пятерки пополам – и вывела четверку. Даже и хорошо – чтобы ни я, ни она близко предположить не могли, будто имеется какая-то связь между моей отметкой и ее визитацией к мамину сибиряку!

Мы собирались, как всегда, встречать Новый год, но мамин сибиряк объявил, что Новый год – так, нищак, а настоящий праздник – Зимние Рожаницы, и праздновать его нужно 8 января. Матушка догадалась:

Так ведь предполагаемое языческое празднование прямо на другой день после православного рождества! Двадцать шестое по старому стилю. Ну правильно, совершенно явственная связь прослеживается: «рождество» – «рожаницы».

Уяснила для себя – скоро сможет проводить экскурсии. Мамин сибиряк подхватил с такой горячностью, будто у него только что украли святыню:

– Наши отецкие праздники попы на себя переиначили вот уж точно! Девка безотцовщину родила – вот ихний праздник! Сироту убогова. Тоже мужа оброгатила. А Рожаницы наши – от их сама Русь народилась, Рожаницы – они всем помогат по бабьему делу, которы рожат да вскармливат.

– А Род как же? Рожаницы ведь всегда при нем.

– При ем. Род свово дела не попустит, ему праздник, когда семя в землю, а зимние – Рожаницы.

На Новый год мы собрались у Захаревича. Я не хотел идти, но он очень звал, и Кутя шла, так не мог же я допустить, чтобы Кутя пошла к Захаревичу без меня!

Мамин сибиряк, когда узнал, что я иду на классное сборище, посоветовал между делом:

– Мишь, ты оттель со стола прихвати Роду какой кош. Штоб помогал. Род поможет – любу бабу ложит.

И когда сели за стол, я вспомнил, отщипнул кусок макового рулета и сунул в кармаи – для Рода.

А Захаревич давил на Кутю – морально. И когда запели «уродцев», Захаревич, конечно, выкрикнул:

– Гими поют стоя! – и первым вскочил. Пришлось встать и остальным, и мне.

 
Уколовшись о наши щеки,
Об улыбки, скользнувшие криво,
Убегают от нас девчонки
К обаятельным и красивым…
 

Он смотрел прямо на нее – и она краснела. Я чувствовал, что ей стыдно перед этим нахальным уродцем, что вот-вот она сочтет своим долгом «пожалеть и обнять уродца» – об этом следующий куплет. А давно ли говорила, что наш хваленый гений – сундук, набитый чужими мыслями?!

Я закричал: «Танцевать! Все хотят танцевать!» Захаревич не хотел, он говорил что-то об Аскольде и Дире – после появления на горизонте мамина сибиряка наш гений приналег на древнюю отеческую историю, но в компаниях побеждает тот, кто кричит громче всех. И я решил кричать громко, – чтобы Кутя осталась со мной. Под конец я вырубил очередной рок и поставил танго. Я прижимал к себе Кутю, я ощутил, что науза на ней – моя науза! И пусть Захаревич рассуждает об Аскольде и гордится своим писаным уродством – мы ушли от него вместе. Он спел вслед:

 
На прощанье мы их не просим
Пожалеть и обнять уродцев.
Нас легко оторвать – и бросить!
Но забыть нас не удается.
 

Забудет, я постараюсь! Если есть, что забывать.

Навстречу нам, как всегда, вышла Тигришка, но я не дал Куте заняться кошачьими нежностями – поцеловал ее сначала мимо губ, но со второго или третьего раза поймал губы.