Текст книги "Праздник похорон"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

По поводу санитарок иллюзий не оставалось. Но нужно было ещё и попытаться узнать, что же случилось с мамочкой. Насколько всё серьёзно.

– А как бы мне, ребята, заглянуть у вас в историю болезни? С вашей умелой помощью.

– Не полагается, капитан.

Он, оказывается, капитан. С чего бы?

– Ну, должен же я знать, что с моей мамочкой. Привезли ещё вчера вечером, врача нет.

– Врачебная тайна называется. Ладно, посмотрим. Как фамилия?

Кто её знает, как записали мамочку – Поповой или Гусятниковой? Наверное, Поповой, раз в справочном так значится. Надо же – вспомнила девичество!

– Попова. Валентина Степановна, – а то вдруг здесь несколько Поповых.

Помощник важно перебирал папки, наконец вытащил самую тонкую и, не давая в руки Владимиру Антоновичу – врачебная тайна как никак! – прочитал сам, демонстрируя, что ему привычно разбирать врачебные записи:

– Та-ак… Ну, значит, у вашей матушки перелом шейки бедра слева. – И добавил фамильярно: – Месяца два гарантировано. А может и не сростись – реактивность организма в старости низкая.

Ну что ж, Владимир Антонович сразу же поставил точный диагноз – заочно. Вспомнился Игорь Дмитриевич, сумасшедше сверкающий глазами.

– Почему же не сделали вытяжение сразу? Ведь полагается!

– Не всегда сходу делается, – значительно объявил сестринский помощник. – Полагается по показаниям!

Хотя и непонятно, но как бы и объяснение.

Владимир Антонович медленно пошёл назад, мечтая, чтобы за время его отсутствия появилась Ольга. Если нет – не миновать выносить мамочкино судно. А то и переодевать – брр!..

Ещё он подумал, что нужно всё-таки переправить фамилию в истории. Потому что всё может случиться, и тогда придётся приносить мамочкин паспорт, чтобы выписывать свидетельство – паспорт не совпадёт с историей, и получится неразбериха. Он так и подумал: «всё может случиться» и «свидетельство», не уточнив – какое. И тут же, поправляя себя, подумал, что и для обычной выписки нужно, чтобы совпадали фамилия в паспорте и в истории, а то иначе и живую мамочку тоже могут отказаться выдать.

Владимир Антонович открыл дверь в палату, прошёл сквозь мольбы и крики, подошёл к мамочке. Ольги не было.

Мамочка всё ещё пребывала в неестественной бодрости – видать, выспалась и отдохнула.

– Что же ты не идёшь? Три дня здесь лежу, только она за мною и ухаживает. Ну она… А тебя нет как нет! Нельзя же, чтобы всё она…

– Ольга – что ли?

– Ну она же, я говорю!

Владимир Антонович сообщил ровным голосом, даже улыбаясь:

– Тебя привезли только вчера вечером, Ольга здесь ещё не была ни разу, а я пришёл час назад и только отошёл минут на пятнадцать навести справки.

– Чепуха! У меня идеальная память! Она от меня не отходит. Оленька!

Может быть такой бред и к лучшему? Владимир Антонович попытался поймать мамочку на её бредовом слове, спросил с надеждой:

– Ну хорошо, так, значит, тебе ничего не нужно? Если Ольга от тебя не отходит и всё делает?

– Да, мне ничего не нужно! Всё у меня есть! Только будь добр, возьми из-под меня – это… как это…

Ну вот, никуда не денешься. Стараясь хотя бы не увидеть того, чего не хотелось видеть, больше на ощупь, Владимир Антонович рывком вытащил судно.

– Осторожно! Больно же! Ничего ты не умеешь делать!

Если бы только больно – от рывка плеснулось на простыню содержимое. Ладно, ничего не поделаешь.

Самое неприятное – вытащить. Нести и выливать – уже ерунда. Правда, уборная для больных, дорогу к которой ему указали ходячие, оказалась не по-больничному грязной – Владимир Антонович сосредоточил взгляд на специальной сливалке для суден и постарался не заметить натуралистических подробностей, но после пропитанной отвратительными запахами палаты и трудно было ожидать чего-то другого.

Владимир Антонович благополучно вернулся и поставил судно на пол, не зная, нужно ли сразу водворять его обратно. Лучше бы не водворять. Да и полезно, наверное, мамочке отдохнуть, нельзя же всё время лежать на железе.

– Вот смотри, тут тебе сок в банке и апельсины – я кладу на тумбочку. Открытки вот ещё пришли поздравительные.

– Не забывают… А батончики принёс?

– Нет.

– Принеси батончики.

Если исходить из гипотезы, что соя слабит, батончики здесь окажутся особенно неуместными.

– Не обещаю. Они редко сейчас в магазинах.

– Я ей скажу, она найдёт. Принесёт. И ты ходи. Где-то увидишь. Ходить полезно. Я тебя дома заставляла гулять, а теперь некому!

Оставаться дольше смысла не было. Что можно было сделать – сделал, а разговаривать с мамочкой не о чем.

– Ну я пошёл тогда. Лежи, выздоравливай.

– Ты пошёл, а всё оставил на неё. Никакого стыда в тебе нет!.. Гуляй больше, ступай!

Владимир Антонович ушёл, оставив судно на полу около кровати, – пусть является любимая Оленька и вдвигает это приспособление на его естественное место – под мамочку! Он думал, что встретит Ольгу на лестнице, но не встретил.

Какое счастье выйти на улицу! Какое счастье – чистый воздух! Надо побывать в жуткой клоаке, надышаться зловонных испарений, чтобы оценить наслаждение дышать чистым воздухом. И оказаться подальше от мамочки – ну пусть не счастье, но уж облегчение – точно! Даже меньше его раздражали незаслуженные дифирамбы Оленьке, чем постоянные наставления: гулять, видите ли, надо! Всё правильно – надо гулять. Правильные наставления – они самые несносные.

Когда-то Владимир Антонович принёс домой самиздатовского Орвелла – «Звериную ферму». Очень смешная книга! И чистая правда. Показывать мамочке у него, естественно, в мыслях не было, но она сама полезла в стол и нашла. (Как вообще жить, если не гарантирована неприкосновенность хотя бы собственного стола?!) Был ужасный скандал, но что хуже всего, мамочка мелко-мелко порвала все страницы и спустила в унитаз – она сама сообщила: именно в унитаз, потому что даже в самом мелко изорванном виде она не могла доверить такую бумагу мусоропроводу, – кто-то же внизу имеет дело с мусором, может заинтересоваться! Мамочка оказалась совершенно права: у одного ассистента в их же институте были из-за Орвелла громадные неприятности: выгнали с работы и чуть не посадили. Могло то же самое ожидать и Владимира Антоновича: ведь, прочитав, он собирался дать папку с криминальными листками кому-то ещё. Да, мамочка оказалась права, но можно ли простить такую правоту? Можно ли всю жизнь оставаться ребёнком, которого мудрые наставники оберегают от любого ложного шага?

Владимир Антонович прошёл пешком две остановки, прежде чем залезть в автобус: нужно было как следует проветрить лёгкие, как бы отмыться морозным воздухом от налипшей скверны. (Выходит, последовал мамочкиному наставлению – погулял?) А подъезжая к дому, предвкушал, как залезет в ванну.

Дома он нашёл настоящий субботник. Варя с Сашкой мыли полы, Павлик вытаскивал мусор. Знаменитый чемодан стоял в коридоре перед телевизором, и Павлик набивал в него какие-то старые боты, траченные молью муфты, лет сорок, возможно, не видавшие света божьего.

– Кьебенизируем! – азартно закричал Павлик, довольный и самим занятием, и словом, которым он это занятие обозначил.

С таким же азартом Сашка мыла пол. Достаточно было посмотреть на неё – и не нужно было задавать никаких вопросов относительно их с Павликом общих планов на будущее. Она просто и естественно – де-факто – вошла в их семью. Без драматических объяснений.

– А где твоя мама? Я думал, встречу её в больнице.

– Она сегодня не может! У неё сегодня вечером кройка и шитьё!

Тоже причина.

Трудовой порыв, может быть, и похвальный, но всё-таки надо было напомнить, чтобы эти борзые молодые соблюдали хоть какое-то приличие. Владимир Антонович шагнул в разгромленную комнату.

– Вы документы там разные, письма самые главные – сохранить чтобы!

– Что ты, дядь Володь, что ты! Мы – конечно!

Ишь ты – какая покорная невестка!

Зато Павлик покорности не демонстрировал:

– Но открытки-то эти – «с праздником трудящихся» – не хранить, надеюсь? За последние сорок лет. От её иванов павловичей и николаев егоровичей.

– Ну открытки – ладно.

– А смотри, дядь Володь, как она газеты читала. Под матрасом. Без противогаза не входить!

Сашка приподняла матрас. Ударил запах уже не мочи – аммиака. Прямо на кроватной сетке оказалась груда влажных спрессованных газет. Не груда, а масса. Владимир Антонович шагнул назад и напомнил, задержавшись в дверях:

– Так аккуратнее с документами. И вещи – которые самые любимые.

За его спиной Павлик что-то сказал и засмеялся.

Владимир Антонович долго и с наслаждением мылся. Участвовать в домашнем субботнике он не собирался. Павлик с Сашкой явно старались для себя, демонстрируя, что бывшая комната их дорогой бабули – теперь их собственность. Ну а если мамочка выйдет из больницы?! Вон она какая сейчас бодрая! Владимир Антонович даже заспешил из ванны, так ему не терпелось задать этот вопрос!

– А если мамочка благополучно срастит ногу и вернётся, что вы ей скажете? Почему выкинули её вещи?

– Мы же не всё выкидываем, – заступилась Варя. – Если у неё что новое, хорошее, мы оставляем. Мы гниль выкидываем, чтобы не дышать этой гадостью. Чтобы и ей не дышать, между прочим. Вернётся, будет дышать свежим воздухом. Ещё и спасибо скажет. То есть она-то ни за что не скажет, но всё равно и ей польза.

– А Зоська где? Напугали её совсем вашим погромом?

– А я и Зоську – кьебенизировал! – захохотал Павлик. – Тоже от неё запах. Теперь, когда бабуля не пахнет, чего ж здесь Зоська будет вонять?!

Владимир Антонович вообще никогда не любил кошек, и Зоську в том числе. Терпел, раз мамочка любила. Но всё-таки ему стало неприятно. Вспомнил, как совсем недавно мамочка сказала: «Вы бы и меня рады усыпить – как кошку».

– Куда ж ты её?

– А в мешок да в воду! В ванне утопил и в мусоропровод выкинул. Хватит ей гадить! Тоже уже в кошачьем маразме.

А Владимир Антонович только что сидел в этой самой ванне. Блаженствовал.

– Это живодёрство! Не знал, что у меня сын – живодёр! – вдруг визгливо выкрикнул он.

И сам как бы со стороны удивился: никогда не догадывался, что в нём таится такой визгливый голос. Надо же – прорезался.

– Ну что ты, действительно, – сказала Варя. – Действительно, она уже старая и больная. А снесли бы в лечебницу – думаешь, там лучше усыпляют? Мне на работе рассказывали.

– А что мы мамочке скажем? Её любимая кошка!

Сейчас Владимиру Антоновичу захотелось, чтобы мамочка вернулась, чтобы напрасными оказались труды Павлика с Сашкой. Ишь – хозяева!

– Да бабуля забудет! Или скажем: «Ты что, забыла, что она ещё при тебе мирно умерла в своей постели? Окружённая рыдающими родственниками?»

Сашка прыснула. А Павлик продолжал, увлекаясь своей импровизацией:

– А бабуля скажет: «У меня идеальная память, я всё прекрасно помню! Я сама приняла у неё последний вздох! Она мне шепнула: „Я явлюсь к тебе во сне и расскажу, как там, на том свете“. Я сама закрыла глаза своей дорогой Зосеньке!» Так и скажет бабуля, за неё не беспокойся.

Сашка снова прыснула:

– «Во сне явлюсь и расскажу!» Ну ты даёшь. А бабуля во всё поверит, как официальная атеистка!

Никакого живодёрства, все правы: и Зоське незачем жить дальше, и дорогой мамочке. Но всё-таки Владимиру Антоновичу была отвратительна эта жизнерадостная откровенность Павлика. Да, Владимир Антонович давно мечтает, чтобы мамочка поскорей умерла – тихо и безболезненно; но, мечтая, вырвал у неё банку с консервной отравой! А Павлик рассудит, что незачем жить в маразме, и не только из рук не вырвет, но ещё и сам поднесёт яду! Ведь не любил же Владимир Антонович и Зоську, но готов был терпеть, не смог бы топить своими руками. А Павлик – пожалуйста! Несчастная кошка рвалась из мешка, а сынок держал мешок под водой и смотрел пытливым взглядом исследователя: дёргается ещё или перестала?

Не хотел Владимир Антонович, а сказал:

– Когда-нибудь и вы станете дряхлыми и беспамятными!

И ушёл в свою комнату, в спальню-кабинет-гостиную. Не сказал он Павлику с Сашкой, что сначала дряхлыми и беспамятными станут Владимир Антонович с Варей – и, значит, Павлик так же жизнерадостно кьебенизирует и родителей.

Из-за двери он услышал приглушённый голос Вари:

– Всё-таки она его мать, а вы хохочете.

Да не в этом же дело! Не в сыновних чувствах. А в том, что нельзя доставлять страдание. Никому!

Владимир Антонович в который раз упёрся в вечное противоречие: когда молодые сживают маразматическую старуху со света – это аморально; но когда старуха не даёт жить молодым, отнимает у них лучшие годы – разве это не аморально?! Каждый имеет право жить – не заедая чужой жизни, но и не позволяя заедать свою! Сочувствие всегда должно быть на стороне страдающего, но как быстро страдание переходит с одной стороны на другую: только что страдающей стороной была жалкая старуха – но чуть её пожалели, чуть она вошла в свои права, как всё переменилось – страдающей стороной становятся её дети, попавшие в рабство к деспотичной в своём безумии старухе. Где равновесие? Кого пожалеть? Мамочку или Варю? Павлик сейчас неприлично ликует, но сколько лет Павлик не мог пригласить к себе друзей, потому что стеснялся пропитавшей квартиру вони! И кошачий запах он больше терпеть не желает – всё понятно и правильно. Но в мешок да в воду всё-таки нельзя! Когда Павлик страдает и терпит – бедный Павлик. Когда Павлик убивает – для начала хоть кошку – бедный Павлик в секунду превращается в отвратительного Павлика!

Очень хрупкая штука – правота. Только что человек был прав, только что был несправедливо унижен – и так легко продолжать по инерции считать его жертвой, когда он успел уже превратиться в палача.

А мамочка всю жизнь считала себя рабочей, гордилась, что родителей её эксплуатировали и что сама она успела проработать три года на заводе – и, следовательно, приобрела на всю жизнь непогрешимую классовую правоту, а сама давно превратилась в мелкую, но цепкую бюрократку, помыкающую просителями, благо те и сами готовы кланяться в исполкоме всякому столоначальнику. Саму её давно пора было свергать, а она всё носилась со своей принадлежностью к бывшему порабощённому, а ныне самому передовому классу. Носилась, пока не превратилась в жалкую старуху – снова достойную жалости…

Владимир Антонович вспомнил, что не пил чаю на ночь. После ванны особенно захотелось чаю. Он решился выйти из своего добровольного затворничества и со строгим лицом, на котором было написано отчуждение от праздничной суеты, прошествовал на кухню. А в квартире продолжалась поспешная работа – только что старались ходить потише и говорили чуть приглушёнными голосами – как же: «Всё-таки она его мать, а вы хохочете». И вот сдерживались, не хохотали.

Владимир Антонович принялся сам себе заваривать чай. Каждый вечер это делает Варя – но сегодня Варе не до того. Через минуту в кухню вошла Сашка – с самоуверенностью всеобщей любимицы.

– Дядь Володь, давай пить чай вместе. Пить хочется ужасно – пылищи наглоталась!

Владимир Антонович молча поставил вторую чашку.

– Дядь Володь, я знаешь что думаю – про то, что ты сказал? Что тоже станем старыми? Я думаю, что везде должны быть профессионалы.

Выговорила она это слово с какой-то особенной плотоядной интонацией, и Владимир Антонович подумал некстати, что дай бог Павлику во всём соответствовать – как мужу. А то если раз или два у него получится не очень убедительно, не доведёт он Сашку до полного любовного изнеможения, та сообщит ему с безжалостной улыбкой: «Везде должны быть профессионалы, во всяком деле! Зачем мне твоё любительство?» Эта девочка не пропадёт.

– Старыми и дряхлыми тоже должны заниматься профессионалы: ухаживать и всё остальное. Сейчас позором считается: «Он отдал отца в дом престарелых!» А должно быть нормой. Ведь никто не говорит: «Какой позор, он не оставил жену рожать в своей постели, а отвёз в казённый дом!» – Сашка кивнула на дверь, за которой слышалась работа: мол, не позор же будет для Павлика. Очень легко она произнесла про роды – видно, давно примерила ситуацию на себя. – Наоборот, считается дикостью, если родит дома. Потому что понимают, что в роддоме профессионалы, что там женщине лучше и безопаснее. И в домах престарелых должен быть такой уход, какого нет дома, старикам там должно быть лучше. В ясли тоже детей отдают профессиональным воспитателям – считается нормальным. И учат в школе профессиональные учителя, а не родители дома. Только почему-то для старости исключение. А надо, чтобы стало нормальным, чтобы, наоборот, говорили: «Какой позор, он держит старуху мать дома, вместо того, чтобы о ней заботились специалисты по старости!» И в смысле общения. Сейчас психологи знают, что самое главное в жизни – человеческое общение. И легче всего общаться в своём поколении, а между поколениями всегда конфликт. Ты ведь тоже нашу бабулю не очень понимаешь, ведь правда? А она – тебя. А когда вокруг сверстники, они бы вместе судачили, вместе ругали молодёжь, сразу понимали бы друг друга и были бы довольны. А родные навещали бы раз или два в неделю.

Из этого складного монолога Владимир Антонович понял, что Сашка давно всё обдумала сама и Павлика убедила, так что при первом же удобном случае они сдадут родителей в руки профессионалов. То есть Владимира Антоновича с Варей.

Этого соображения он ей не сообщил, а заметил другое:

– Теоретически очень замечательно. При условии, что у каждого отдельная комната, что медсёстры и санитарки – ангелы во плоти. Тогда, конечно, – старики довольны, гуляют по парку, дружно, как ты сказала, ругают нынешнюю молодёжь и играют в разные настольные игры. Но ты знаешь, что это у нас такое на самом деле?! Теоретически и больница – прекрасное гуманное место, где профессионалы любовно склоняются над больными и прописывают идеальное лечение. А вот я посмотрел сегодня. И раньше кое-что знал, а сегодня убедился: это клоака! – неожиданно взвизгнул он тем же голосом, каким недавно кричал на Павлика. – Это клоака! И дома для престарелых – клоака! Чтобы гнить заживо!

Что с ним такое? Раньше он так не кричал. Сашка небось думает: «Дядя Володя сам близок к маразму».

Жизнерадостная племянница сделала вид, будто и не слышала жалких криков:

– Надо сделать хорошими – и больницы, и дома эти. Ты же не говоришь, что не надо класть в больницу, оттого что больница плохая. Когда тяжёлый случай, всё равно без больницы не обойтись. И старость бывает как тяжёлый случай, с которым без профессионалов не справиться. У моей подружки бабушка два года в параличе лежит!

«А у нашего Игоря Дмитриевича – больше года с переломом шейки!» – чуть не ответил Владимир Антонович.

– Ну конечно, ты права – в идеале, – Владимир Антонович снова заговорил тихо. – Только когда он настанет – твой идеал? Через десять лет или через пятьдесят? А мы живём сегодня. У нас в крови: воображать идеалы и не замечать того, что вокруг. А жизнь у нас одна – сегодняшняя. Я бы на десять лет запретил мечтать об идеалах – думать всем только о том, чтобы сегодня жить сносно! Закормлены мы мечтами об идеалах!

Владимир Антонович снова разгорячился, но уже нормально, без истерики.

– Ой, дядь Володь, ты прелесть: «Запретить мечтать об идеалах!» Этого ещё никто не предлагал!

Одобрила девчонка – и Владимир Антонович испытал некоторое самодовольство.

Интересно, что Павлик не показывался. Небось Сашка шепнула: «Пока не маячь, я сама его успокою». И добилась. Уже как бы и забылось, что любезный сын утопил в собственной ванне кошку. А что делать? Не проклянёшь же и не выгонишь из дому. Значит, остаётся жить рядом и знать, что Павлик такой, что рука у него не дрогнет. Весело стареть, зная такое.

Совсем поздно позвонила наконец Ольга.

– Ну что там? Шейка бедра? Я так и знала! Ну никак не могла сегодня успеть. И подумала: зачем мне, раз будешь ты? А завтра поеду я. Ты с санитаркой договорился?

Владимир Антонович и сам смутно чувствовал, когда уходил из больницы, что не сделал самого главного. И вот теперь прямой вопрос безжалостно разоблачил его недоделку. Преступную халатность.

– Нет, – через силу признался он.

– Так зачем же ты ездил? Это ж самое главное! Думаешь, к ней там подойдут, если не заплатить? О, господи! Ничего нельзя мужчине доверить практического. Платить-платить-платить – ничего другого там не нужно. Или самим дежурить круглые сутки. Но мы же не можем, мы же все заняты. Санитарки там не козы – они цветы не едят. И сёстры. Будем платить – будут выносить. И чтобы лекарства не забывали.

Всю жизнь учила мамочка, а теперь принялась сестра. И ведь известно это всё, но Ольга преподносила с таким апломбом, будто она сама первая открыла систему «платить-выносить». Да, всё известно, но почему-то Владимир Антонович не нашёл, не заплатил.

– Ну что, детки наши у тебя? Голубки? Сашка сказала, пойдёт помочь говно выносить после бабули.

«После». Не рано ли обрадовались?

– Мамочка может вылечиться. Тогда ты ей и объясняй, куда её любимые вещи девались. И любимая кошка.

– Они и Зоську выкинули? Ну дают! Метут чисто. Да подумаешь, объясним. Мамуля и не заметит. Скажем, так и было. Ну так, значит, завтра я поеду, разберусь там. Всегда приходится самой!

Всегда приходилось ухаживать за мамочкой Варе и Владимиру Антоновичу. И вот в кои веки Ольга ещё только собирается что-то сделать – и уже заранее трубит в трубы!

– Что тебе приходится самой?! Ничего ты до сих пор сама не сделала для мамочки, всё скинула на Варю! – В другом настроении Владимир Антонович не высказался бы так прямо, но сегодня его довели.

– Зато и квартиру мамуля сделала тебе, а не мне. Кто в трёхкомнатной живёт? А я там, где мне Серёжа оставил.

Оказывается, и Ольга недовольна мамочкой: почему не ей сделала квартиру! Но у её Серёжки была же своя, естественно, Ольга к нему и переехала. А потом успешно его выжила и стала полной хозяйкой. Не делать же ей было вторую квартиру!

– Ну теперь твоя Сашка возьмёт реванш: всё достанется ей.

– А чего ж? Только справедливо!

Прекрасно поговорили.

Павлик пошёл провожать Сашку, и Владимир Антонович его не дождался. Но утром завтракали вместе, и Владимир Антонович высказался с удовольствием:

– Дурак ты будешь, если женишься на ней. Сам залезешь под каблук. Она же в точности повторение своей матери, а от Ольги её Серёжка сбежал, не разбирая дороги. Хороший был парень. До самой тундры бежал, не оглядываясь! А сама Ольга в мою мамочку – в нашей семье по женской линии передаётся железная воля. Неужели самому охота – на цепь и в будку?

Павлик покраснел, запыхтел, что никому не позволит… что он не мальчик…

Владимир Антонович смотрел – и ничего, кроме брезгливости, это пыхтение в нём не вызывало. Видать, и правда что-то порвалось вчера, не сможет он любить сына как прежде. Живодёр в семье.

– Да делай как хочешь, раз не мальчик! – Владимир Антонович особенно подчеркнул голосом: «не мальчик». – Я сообщил тебе только свои генетические наблюдения. Мамочка небось когда-то и против генетики протестовала, как тогда полагалось, но ты-то ведь знаешь, что генетика – полезная наука?

Против генетики Павлик не нашёлся, что возразить, ещё попыхтел молча. Так ведь у живодёров не в споре сила: они молча пыхтят – и делают.

Владимир Антонович тоже молча доедал домашний творог и чувствовал, как прохладные творожные массы успокаивают его язву, как всегда нывшую с утра.

А квартира действительно преобразилась. Владимир Антонович в полной мере ощутил это вечером: впервые за несколько лет открыл дверь – и не ударил в нос запах мочи. И просторнее стало. Мамочкина комната – та вообще словно бы увеличилась в три раза, но и в коридоре просторнее, и в кухне, и в уборной, где не лезла больше под ноги Зоськина ванночка.

Владимир Антонович вошёл, держа вечерние газеты, из которых торчали неизбежные поздравительные открытки. Обойдя в растерянности просторную квартиру, он помахал этими открытками перед носом у Павлика:

– Вы выносите, а тут созрел новый урожай!

– Ничего, отнесём в больничку, покажем бабуле и тут же потеряем!

Слушая жизнерадостного Павлика, Владимир Антонович вспомнил старый фильм про Айболита ещё тридцатых, кажется, годов. Или сороковых. Там у Айболита имеется злая сестра Варвара, и вот эту Варвару не то акула проглотила, не то Бармалей, в результате чего счастливые герои идут и распевают: «Хорошо, что нет Варвары! Без Варвары веселей!» – и мотив такой заразительный.

Что Варю, его собственную жену, как раз полностью и зовут Варварой, Владимир Антонович при этом ничуть не подумал: к Варе песенка не имела никакого отношения. Но и правда, так заразительно: «Без Варвары веселей!» Вот-вот Павлик запоёт: «Хорошо, что нет бабули! Без бабули веселей!»

Совсем поздно позвонила Ольга и торжествующе сообщила, что она всё устроила, договорилась со всеми, всем, кому надо, дала – и что будут к мамочке вовремя подходить, выносить… Владимиру Антоновичу захотелось подозвать Павлика к телефону: «Вот послушай, как твоя тётка и тёща всё организовала. Вернётся твоя бабуля, рано радуетесь!» Но вместо этого записывал под диктовку имена сестёр и нянечек, к которым надо завтра подойти, столько-то каждой дать.

– Вот как надо дела устраивать! – победоносно закончила Ольга. – А то что толку от твоего вчерашнего похода? Пришёл, только кашу размазал!

Впрочем, и Ольга не всё предусмотрела до конца. Когда на другой день Владимир Антонович явился в больницу и отыскал по инструкции Свету, та не захотела слушать никаких резонов:

– Сами перестилайте свою мамашу, сами! Не могу я ваших лежаков ворочать! Ни за какие ваши трёшки! Попробуйте-ка четыре палаты! В ней, наверно, сто кило – в вашей мамаше! Грузовая тётечка! Мне ещё детей рожать, их потом ни за какие деньги не купишь!

Света была девица крепкого телосложения, чем-то напоминающая Ольгу, не так уж ей и страшно поворочать несчастных лежаков, раз уж пошла на такую работу, но она кричала с полным сознанием своей правоты, так что трудно было ей возразить – ведь право женщины рожать детей священно и никакими служебными инструкциями невозможно это право оспорить.

Высказывалась Света громким голосом, стоя прямо над мамочкиной кроватью. Мамочке было уже налажено вытяжение, она, как и все здесь, стала похожа на живую, ещё едва трепещущую бабочку, приколотую косой булавкой, – и, может быть, поэтому не решалась осадить нахалку, молча смотрела то на сына, то на здешнюю палатную повелительницу. Сразу вдруг стало видно, что мамочка давно уже не вершительница судеб, а обычная слабая старушка.

– Давайте я попробую перестелить, вы только выдайте бельё.

– Не напасёшься белья, если каждый день ей стелить! Всё равно через минуту обгадит!

Владимир Антонович сунул Свете в карман приготовленную пятёрку, причём рука его непроизвольно проскользнула вдоль мощного бедра будущей мамы, и будущей маме это явно не показалось неуместным – она подёрнула бедром и впервые посмотрела на Владимира Антоновича с интересом. Не объяснять же ей, что он погладил мощное бедро совершенно случайно – и Владимир Антонович постарался молодецки улыбнуться в ответ на её взгляд.

– Ладно, достану сейчас в бельевой. Идём уж.

Шагая за мощной Светой, Владимир Антонович невольно вспомнил вирши неудачливого Жениха, из-за которого мамочка и попала в гекатомбу: «Целовался, нежность расточая, чуждым бёдрам…» Вот, стало быть, какие они – чуждые бёдра.

В бельевой было полутемно и тесно. Света неторопливо открывала шкафы, перебирала пачки простыней, но, видно, находила их неподходящими и переходила к следующей полке. С некоторым запозданием до Владимира Антоновича дошло, что она предоставляет ему шанс проявить дальнейшую галантность. Не нужно было это ему вовсе, но как-то неловко было оказаться лопухом, который упускает столь заманчивый случай. Он стоял, не зная, проявлять галантность или нет, но тут Света наконец целеустремлённо шагнула к шкафу, стоящему у самых дверей, и, проходя мимо Владимира Антоновича, прижала его в узком проходе к бельевому узлу. Тут уж деваться было некуда, пришлось расточить нежность чуждым бёдрам и прочим выступающим частям могучего тела.

– Ишь, шустряк, – одобрила Света, хотя, видит бог, он никогда не бывал шустрым в таких делах. – Погоди, нельзя сейчас. Ночью-то дежурить останешься при мамаше?

Только не хватало Владимиру Антоновичу всерьёз ввязываться в амурные дела с этой пылкой Светой.

– У меня жена ревнивая. Сказал ей, что домой приду.

– В другой раз не говори. А говори, что тяжёлая стала твоя мамаша, что должен при ней всю ночь безотлучно, понял? Я в другой раз в пятницу в ночь дежурю, понял? Так и скажи. Не боись, подстелим сейчас твоей, пусть лишнюю простыню обгадит, если ей нравится.

Выпущенный из тесной бельевой, Владимир Антонович ощутил прелесть свободы. Никогда прежде он не бывал объектом такого приступа. Или эту девицу всегда обуревают столь пылкие страсти и она собирает любовную дань со всех мало-мальски подходящих родственников здешних «лежаков», или он до сих пор себя недооценивал? Не догадывался, что способен внушать мгновенную страсть? Если так, то сколько наслаждений он упустил – но зато и скольких скандалов благополучно избег!

Они вернулись к мамочкиной кровати.

– Да, грузовичок, – тоном знатока подтвердила Света. – Ну давай.

И она решительно сдёрнула с мамочки одеяло.

Рубашка на ней совершенно некстати оказалась задранной. Владимир Антонович поспешно отвернулся и попытался одёрнуть подол – но рубашка сбилась под спиной и не поддавалась.

– Да чего, поздно ей стыдиться! – громогласно объявила Света.

– Наоборот, только сейчас и стыдиться! – яростным шёпотом ответил Владимир Антонович. – Только молодым можно себя показывать!

– Ишь – молодым… – Света приняла на свой счёт и хихикнула. – Судно надо сначала вытащить. Приподними, чтобы не расплескать, а я вытяну.

Владимир Антонович уже не мог отворачиваться, не мог не касаться жирного дряблого тела, не видеть складок на животе, разбухших вен на ногах. Мамочка была неподъёмна, оторвать её от кровати не удавалось, руки скользили – он делал тяжёлую работу, и оставалось одно желание – справиться! Да, не позавидуешь здешнему персоналу! У грузчиков работа легче. Тем более мамочка пришпилена аппаратом вытяжения, на бок её не перевернуть.

Рывком Владимиру Антоновичу всё же удалось на миг оторвать мамочку от кровати, Света выдернула разом и судно, и простыню. Мамочка вскрикнула от боли, но Владимир Антонович не обратил на это внимания – нужно было справиться во что бы то ни стало, остальное значения не имело!

– Ещё раз подними!

Владимир Антонович рванул мамочку вверх снова, она опять закричала, а Света в этот миг веером необычайно ловко пустила чистую простыню, продёрнула под спиной, расправила – да, большое нужно умение, у Владимира Антоновича ни за что бы так не получилось.