Текст книги "Праздник похорон"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Владимир Антонович наблюдал происходящее и думал, что только что услышанная теория хорошо объясняет эмпирические факты. И чрезвычайную энергичность сестры – мамочка из неё не вампирит непрерывно, вот энергия и накапливается! И мамочкину любовь – в редкие посещения Ольга сразу отваливает ей энергию громадными порциями, мамочка испытывает прилив сил и благодарна дочке за это. Да, забавно бы объяснить таким образом все человеческие отношения.

Ольга самозванно председательствовала на семейном совете:

– Ну что? Что-нибудь нужно мамочке достать? Как у неё с пальто демисезонным? Весна ведь уже скоро.

Ольга и не делала вида, что такие вопросы можно обсуждать с самой мамочкой, она признавала само собой разумеющимся, что мамочка – существо несмышлёное, что ею нужно распоряжаться – для её же, впрочем, пользы. Но делала это Ольга как-то легко: несмышлёная – ну и что же, всё нормально, никаких трагедий. Наверное, потому, что ей не приходится каждый день убирать за несмышлёной мамочкой. Но оттого, что Ольга не делает из мамочкиного состояния трагедии, невозможно и жаловаться ей на мамочкины художества. Варя и не пыталась никогда рассказывать, что вот не тот творог съела мамочка, что придётся из-за этого тащить лишнюю сумку с бутылками, – как-то сразу менялись масштабы происшествия: съеденный творог только что казался преступлением – и превратился в пустяк, о котором если и рассказать, то со смехом.

– Ты такая заботливая! Всё у меня есть! – умилённо сообщила мамочка.

Ольга только отмахнулась пренебрежительно от мамочкиных слов и посмотрела вопросительно на брата: мол, а как дела в действительности?

– Есть у мамочки пальто. Прекрасно она в нём ходит. Просто вообще она редко выходит. Сейчас и не нужно, когда скользко.

– Я каждый день гуляю, дышу свежим воздухом! – похвасталась мамочка. – И всех заставляю гулять и дышать. Без свежего воздуха нельзя, как без витаминов. Варечке особенно необходимо после газа на кухне. Они сами не понимают, хорошо, что я лучше знаю, что им нужно. Приходится их тащить.

Если бы не присутствие Ольги, Варя непременно стала бы уличать мамочку в фантазиях: и сама-де она не гуляет, и никому не нужны её фальшивые заботы, и в кухне у них не газ, а электроплита – но при Ольге всем становится совершенно ясно, что отсутствие памяти – милая слабость, которая как бы даже украшает будничную рациональную жизнь.

– Я знаю, что пальто есть, но я подумала, что оно уже плохо выглядит. Ведь то самое, пегое?

– Не пегое, а вполне приличное, – обиделась Варя.

У Ольги противная манера держаться богатой родственницей.

– Ладно, посмотрим. А где Павлик? Нету как всегда? Кстати, как бы нам по второму разу не породниться!

Владимир Антонович не сразу понял, о чём речь. Зато Варя поняла.

– Да ну что ты! Они же брат и сестра!

– Двоюродные! Я тоже сначала так думала, что просто по-братски заходит. Потом смотрю: что-то слишком часто, нынче таких братских чувств не бывает. А тут на днях вхожу: они целуются на кухне! Я говорю: «Вы что?!» А они, нахалы: «Ну и что? Для того и созданы мужчина и женщина!» И ушли вместе. Мужчина и женщина – видали? Я потом говорю моей кобыле: «Ты что?! Он же твой брат! Ты знаешь, как это называется, когда с братом?» А она: «Не брат, а двоюродный! В Англии очень даже принято!» В Англии! Так бы и надавала по щекам. Да ведь моя кобыла и сдачи даст, теперь они такие!

Это точно: Сашка сдачи даст и не задумается! Такая же шумная и решительная, как её матушка. Если такая будет здесь постоянно в доме – совсем бежать придётся! Сноха, мамочка, телевизор – действительно, казни египетские.

– Но ведь запрещено жениться между родственниками! – это Варя-законопослушница.

– «Запрещено»! Так они и спросят разрешения. Мы ещё будем плакать и просить: «Переженитесь, пожалуйста!» А они ответят: «Обойдёмся!» Теперь ведь нынешние иначе смотрят. А что запрещено, так кто узнает в загсе? Фамилии разные, отчества разные.

– Но ведь правда опасно! Вырождение возможно! – Варя.

– Я моей кобыле тоже говорила: «Слово есть научное для этого дела. Как это – альцест?»

– Инцест, – машинально поправил Владимир Антонович.

– Вот-вот! Вовка у нас всё знает, недаром профессором дразнили… Не знаю. Сколько сейчас вырождений и без всяких альцестов – или как их там, а наши хоть не алкоголики – уже хороший шанс. Моя даже не курит, а у них три четверти курса дымят. Во всех газетах, что курение вредно для будущего ребёнка, – словно не им писано! И в Англии, действительно, веками на кузинах женились, и ничего – очень даже породистая аристократия.

Ого, куда докатились: до английской аристократии!

– Чего ж мы тогда зря говорим, если они сами решат и нас не спросят?

– Нельзя уж лишнего слова сказать! Интересно нам, не посторонние всё-таки, вот и разговариваем.

– Что, заболел кто-то? – обеспокоилась мамочка. – Нужно лечиться системой йогов. Вот я лечусь.

О системе йогов обожает рассуждать Жених, вот и у мамочки что-то задержалось в голове.

– Тут йоги не помогут! – захохотала Ольга. – Хотя есть какой-то трактат индийский, моя кобыла ещё в восьмом классе тайком читала. А я осталась непросвещённой. Так и жизнь проживу, не узнаю индийских способов. Теперь вот всё Павлику достанется.

– У йогов способы дыхания, – сообщила мамочка. – Я только по-йоговски и дышу!

И сплюнула по-своему.

– Вот-вот, о дыхании и речь, – елейно подтвердила Варя, а Ольга захохотала ещё громче.

– Так, что мы постановляем, а? Семейный совет в Филях.

– Постановляем, что сие от нас не зависит.

Владимир Антонович всегда считал, что нужно уметь покориться обстоятельствам.

– Не зависит – это точно! Сейчас войдут и объявят: «Здрасьте, а мы с сегодняшнего дня живём вместе!» Только жить будут у вас: не в моей же однокомнатной!

– Кто у нас будет жить? – забеспокоилась мамочка.

– Сашенька, может, у нас поживёт, – объяснила Варя.

– Это кто такой? Новый мальчик?

Владимир Антонович выразительно посмотрел на Ольгу, но та ничуть не обескуражилась:

– Мальчик будет потом, мамочка, а сначала девочка. Внучка твоя, Сашенька!

– Я так люблю Сашеньку. Такая заботливая девочка.

Раз в год Сашка тратит пять минут на свою бабулю – и вот, оказывается, заботливая девочка.

Ольга сообщила всё, что могла, и засобиралась мчаться дальше.

– Куда же ты? – взывала мамочка. – У нас… у нас котлеты, я пожарила. Поешь с нами!

– Правда, поужинай. Котлеты у нас, правда, были неделю назад, но что-нибудь найдётся.

– Значит, такие у тебя замечательные котлеты, Варюша, что мамочка их помнит лучше, чем собственную внучку… Нет-нет, не могу, мне ещё в три места успеть!

– Не гони слишком, гололедица ведь! – напутствовал Владимир Антонович.

– Ничего, по льду веселей, если умеючи!.. Надо бы молодым сообразить машину, если, правда, всё свершится. Павлик уже примеривался: «Теть Оля, дай порулить!» Ему хочется.

Наверное, надо. Ольга ушла – и сразу стало просторнее.

Варя сказала:

– Машину им хочется! А как мы прожили без машины?

Можно было бы ответить обычной банальностью: «Теперь другие времена, другие потребности…» Но Владимир Антонович возразил обречённо:

– Им хочется самостоятельности. Чтобы мы не мешали.

– Ну да! Машину-то будут вымогать у нас!

– Зато рулить будут сами – куда захотят. А нас в лучшем случае пару раз прокатят в багажнике.

Странно, но Владимир Антонович думал в связи с Сашкой и Павликом не о последствиях близкого родства – действительно, у многих народов женитьба на кузине считается обычным делом, – а о том, что постоянно будет присутствовать рядом шумная, полная жизненных сил Сашка, копия своей матери. Он-то рассчитывал, что когда-нибудь, когда освободится мамочкина комната, можно будет наконец устроить себе кабинет, – теперь можно сразу и навсегда забыть о несостоявшемся кабинете. Теперь молодое поколение начнёт невольно и неотвратимо вытеснять их с Варей из жизни так же, как сами они вытесняют мамочку, как мамочка когда-то вытеснила свою мамулю… Да, они с Варей заботятся как могут о мамочке, жертвуют свободой и многими удовольствиями – но ведь и вытесняют самим фактом своего существования. Вытесняют нетерпеливым ожиданием, когда же наконец мамочка не проснётся утром?! Не признаются друг другу – и ждут… Точно так же лишними и мешающими станут они сами. Сначала очень даже нелишними – пока дарят подарки, пока Павлик с Сашкой получают только стипендии. Но скоро станут самостоятельными, но родят ребёнка или двух – и задумаются: зачем эти старики занимают самую большую комнату?! А не переселить ли их в маленькую, где когда-то доживала бабуля?! Первой задумается Сашка – с её энергией, с её бесцеремонностью! Она же первая заметит, как дядя Вова перепутал детское питание со своим… И получится, что вот до пятидесяти он так и не стал взрослым и самостоятельным при мамочке, а после – сразу же станет отживающим стариком при сыне. Без перехода.

– А что Павлику оставалось делать? – вне всякой связи сказала Варя. – Он же после школы ни одну девочку сюда не пригласил – стеснялся из-за неё. Жениться на квартире? Тоже недостойно мужчины, Павлик для этого слишком благороден. А если привести жену сюда и заставить ухаживать за маразматической бабушкой – кто же выдержит?! Только Сашка своя, он её единственную не стеснялся. Всё потому. Другого никакого выбора у него не было. И если всё-таки вредно для наследственности – только из-за неё так случится! Я из-за неё уже старуха – пускай. А если ещё ребёнок больной родится?

Тоже правда.

– Но ведь женятся всякие герцоги, у которых не трёхкомнатные квартиры. И что ж теперь, объяснять Павлику, что он вынужденно влюбился?

– Я тебе объясняю.

Павлик появился поздно, когда Владимир Антонович с Варей уже улеглись. Они слышали, как хлопнула дверь, – но не вставать же, не расспрашивать. Да и вообще не нужно лезть к сыну с расспросами – Владимир Антонович столько раз подвергался мамочкиным расспросам, что усвоил это накрепко. Вот если бы сын заговорил сам!..

На следующий день Владимир Антонович шёл домой с надеждой, что Павлик расскажет о своих делах. Ну хотя бы потому расскажет, что Ольга вчера вернулась и объявила небось своей Сашке, что выдала секрет – уж Ольга-то не станет тактично молчать! Сашка объявит Павлику – и тот поймёт, что дольше тянуть нельзя.

В квартале от дома он догнал мать Жениха. Старушка тянула неизбежные сумки. Владимир Антонович подхватил в каждую руку мало не по пуду, и сразу же грубо напомнило о себе земное притяжение – даже он, достаточно сильный мужчина, с трудом удерживался, чтобы не согнуться. Да ещё дорожки обледенелые, как всегда, – дворники исчезли из жизни постепенно, как сгущённое молоко или весенние ландыши. Как много всего исчезло буквально за десять лет!

– Что же вы так поздно? Ваше время дневное, когда все на работе.

– Я и днём тоже. А сейчас соседка прибежала, что картошку завезли.

– Пусть бы ваши сходили. Сын, невестка, внук ведь взрослый.

– Они устали с работы. А я чего ж, я дома цельный день. Тоже сидеть не умею.

И за что такая самоотверженная мама этому алкоголику?

Владимир Антонович не удержался от провокационного вопроса:

– И не обидно вам, что заставляют такие тяжести таскать? Они молодые, сильные!

– Разве тяжесть – принесть с магазина? Мы в колхозе мешки таскали! А в лесу чурбаки. Они работают, а я чего ж – не сидеть же. Какая ж обида?

Около почтовых ящиков Владимир Антонович поставил сумки, достал очередные открытки.

– Пишут, – одобрила старушка.

– Это мамочке поздравления.

– Мой Вася её хвалит, что душевная женщина. Вот и пишут. А мне – не пишут.

Ей – не пишут?! Если уж кто душевная – так эта старушка! И выходит, для неё что-то значили бы эти безвкусные открытки?

Вынести сумки из лифта на своём этаже она Владимиру Антоновичу не позволила – подхватила сама.

Павлика дома не оказалось – ну это естественно. Но и Вари тоже – что немного странно. Мамочка возбуждённо шаркала по коридору и сплёвывала чаще, чем обычно. И Зоська носилась из кухни в комнату, чего с нею давно уже не случалось – в воздухе, что ли, что-то возбуждающее?

Мамочка бормотала:

– Где-то оставила… Где-то оставила…

– Что оставила? Кто оставила?

– Где-то она оставила… ну она… она!

Скорее всего – Ольга. Клад мамочке мерещится, что ли?

– Ольга оставила, да?

– Не мешай, я всё прекрасно знаю, у меня идеальная память! Где-то оставила – да, Оленька.

Пусть ищет. Хорошо, хоть не требует, чтобы он ей помогал.

Владимир Антонович ушёл в свою комнату, в спальню-гостиную-кабинет, – и попытался поработать. Из-за двери слышалось упорное шарканье – и это отвлекало. Наконец шаги затихли. Сколько-то времени Владимир Антонович спокойно сидел и думал. Думал бы дольше, благо никто ему не мешал – такой редкий случай! – но захотелось в уборную.

От дверей уборной видна половина кухни – мамочка что-то делала за столом. Уж не творог ли опять поедает?! Чтобы Варя устроила маленькую трагедию! Владимир Антонович заглянул.

Перед мамочкой была банка. Плоская квадратная консервная банка. Владимир Антонович сразу узнал: исландская селёдка, которая досталась Варе в каком-то заказе и сберегалась для праздника. Добралась мамочка! В руках у неё был консервный нож и молоток: нож такой конструкции, что нужно сначала проколоть крышку банки силой рук – сил не хватало, вот мамочка и отыскала молоток. И ведь сообразила! А на помощь Владимира Антоновича не позвала – значит, решила полакомиться селёдкой в одиночестве. Вот сколько сообразила – и про консервный нож, и про молоток, и про то, что вдвоём придётся делиться – права Варя: когда ей чего-то нужно, мамочка очень даже соображает!..

И тут Владимир Антонович разглядел, что банка вздута, что верхняя её плоскость выпячивается пологой волной!

Слышал он, много раз слышал, что означают вздутые банки – что в них завёлся смертельный консервный яд!

Он буквально впрыгнул на кухню!

– Ты что, не видишь, что банка испорчена?! Это же яд! Выкинуть надо, немедленно выкинуть!

Владимир Антонович выхватил у мамочки банку. Консервный нож соскочил и поцарапал голубой пластик кухонного стола.

– Глупости! Спрятали нарочно. Твоя жена всё прячет от меня! Как её зовут… у меня идеальная память… твоя жена всё прячет! Чтобы продукты не переводить на старуху!

– Никто не прячет! Никто не будет есть! Выкидываю я, видишь, выкидываю! Потому что яд!

– Глупости! Такая вкусненькая!

Владимир Антонович выскочил на лестницу, демонстративно оставив дверь распахнутой, и выбросил опасную банку в мусоропровод.

– Глупости! Ничего нельзя выкидывать! Такая вкусненькая! Прячет она нарочно… та, которая твоя жена.

Владимир Антонович не пытался больше ничего доказать, ушёл к себе.

Но не мог успокоиться, не мог больше работать.

И ведь едва она не успела открыть, едва! Ну послышался бы какой-то стук – Владимир Антонович и не подумал бы выйти. Открыла бы, съела… Вот так жизнь могла пойти по другому варианту, если б не захотелось ему в уборную. Но не пошла… Владимир Антонович не колебался, врываясь в кухню, – да он и подумать ни о чём не успел, действовал инстинктивно. Даже подумать нельзя, чтобы он тихонько отступил в комнату, увидев вздутую банку в мамочкиных руках: ничего не заметил, ничего не знает… Нет, о таком даже подумать нельзя. Но ведь он мог искренне не знать о том, что происходит на кухне. И никто не был бы виноват – судьба. Судьба, что мамочка нашла эту банку, судьба, что сообразила, как её открыть…

Тут Владимир Антонович вспомнил научный фильм по телевизору – про интеллект обезьян: как шимпанзе догадывается соединить две палки, чтобы достать банан. Вот и мамочка сообразила соединить консервный нож и молоток – как-то очень по-обезьяньи. Владимир Антонович даже засмеялся.

Владимир Антонович сидел – и его знобило. Оттого что так близко прошла судьба.

Ни Варе, ни Павлику потом поздно вечером он не рассказал о том, что судьба прошла так близко. Просто сообщил, что нашёл подозрительную банку и сразу выкинул – от греха. Павлик захохотал:

– Надо было дать Зоське! Подохла бы или нет? Где-то написано у классика, что грибы сначала давали пробовать дедушке, а потом уж ели все, а мы бы дали Зоське – во как гуманно!

Если бы Павлик знал, что у них дома чуть было так и не получилось – по классику!..

Если бы Павлик знал, может быть, он не отнёсся бы так беспечно к следующему капризу своей бабули. Или ничего мы не умеем предугадать заранее, сколько ни учись на своём и чужом опыте?

Владимир Антонович вернулся домой как обычно около восьми – и сразу каким-то образом ощутил, что мамочки нет дома. Всё было как обычно – и запах прежде всего, а вот мгновенное ощущение пустоты в квартире. Просторнее словно. И, не понимая, с чего он это взял, Владимир Антонович спросил Павлика, брившегося в ванной при распахнутой двери – не иначе, на свидание собрался:

– А чего мамочки не видать – не слыхать? Неужели ушла куда-нибудь? Она ведь уже с осени не выходила!

– Ага! Представляешь, заявился этот её Жених, увёл на какой-то вечер! Сказал, он там будет читать стихи, и вот хочет, чтобы поприсутствовала. Ну ладно бабуля, но неужели найдутся ещё идиоты, чтобы его слушать? «Целовался, нежность расточая, чуждым бёдрам и чужим устам…»

Павлик был в полном восторге.

– Зачем же ты её отпустил? Скользко ж на улице! И холодно, она отвыкла, простудится.

– А чего? Она же взрослый человек, как я её не пущу? И Жених проводит туда и назад, он клялся и божился.

– Проводит! Небось уже поддатый пришёл?

– Даже и не очень. Ну есть немного, конечно.

– «Взрослый человек»! Что она соображает? Она уже давно не взрослый человек!

– Бывают «ещё не взрослые». А про «уже не взрослых» я не слыхал. Обратный ход времени, как у Стругацких, да?

И Вари нет, как назло! Если бы Варя дома, она бы не пустила: уж Варя-то понимает, что в случае чего ухаживать за мамочкой в первую очередь придётся ей.

Павлик побрился и ускакал, а Владимир Антонович спокойно работал в пустой квартире. Какое это блаженство – пустая квартира!

Потом пришла Варя и повторила то же самое, что Владимир Антонович уже высказал Павлику. Только более страстно. А зачем? Не Владимир же Антонович отпустил мамочку. Всё равно ничего сделать невозможно, и остаётся одно – ждать.

В десять мамочки ещё не было. Но этот дурацкий вечер мог затянуться, да и денег на такси у Жениха наверняка нет, а ходит мамочка очень медленно. Работать Владимир Антонович больше не мог, только смотрел на часы каждую минуту.

И в одиннадцать – нет.

В половине двенадцатого наконец раздался звонок. На площадке стоял вдрызг пьяный Жених. Один.

– А где же?!

– Так что из-звините, уважаемый Владиантоныч, но ваша дорогая мама упала. Такая замечательная женщина! Очень несчастный случай. Я её держал, не выпуская рук, но она сама. На ровном месте. Я её не оставил, сразу вызвал самую «скорую». Оч-чень скоро приехала, замечательно! Сразу упаковали – и в больницу.

Ну вот и случилось.

– В какую больницу?!

– Н-не сказали. Оч-чень скоро приехали. Сразу упаковали. Я не оставил, с-сразу вызвал. А потом мне надо на выступление. Публикум ждёт. Мой первый выход после пяти лет трудов.

– Да перестаньте вы про ваши дурацкие стихи!.. Значит, мамочка упала, ещё когда шла туда? Уже давно, несколько часов назад?!

– Оч-чень несчастный случай! Оч-чень замечательная женщина! Оч-чень стихи мои понимала! А вы – «дурацкие». Напрасно обижаете.

– Да где она упала?! Когда точно, в какое время?! Сломала себе что-нибудь?! Почему сразу в больницу?!

– Она упала – приехали и упаковали в машину. Я же не доктор. Оч-чень скорая помощь! Оч-чень несчастный случай!

Больше ничего не добьёшься. Владимир Антонович захлопнул дверь перед носом у Жениха. Хорошо, есть специальный телефон для справок о пропавших – Владимир Антонович в своё время вырезал из газеты, и тогда же мелькнула тайная мысль: может понадобиться, чтобы разыскивать мамочку.

По телефону ответила сонная недовольная девица.

– Без документов?

– Наверное, без документов.

– Что же вы отпускаете без документов!

Не хватало выслушивать мораль!

– Нет, никакой Гусятниковой не поступало… Одну неизвестную подобрали без сознания… Ещё с улицы подобрали Суконникову и Попову.

Владимир Антонович не сразу сообразил, что ведь мамочкина девичья фамилия – Попова. Могла назваться! Что угодно могло взбрести в голову!

– Поповой известно имя и отчество?

– Валентина Степановна.

Нашлась.

– Куда отвезли Попову?

– В больницу Ленина, в старушечью травму.

Надо было слышать, с какой интонацией сказано: «в старушечью травму»!

Времени было уже двенадцать часов. Даже десять минут первого. Ну что толку ехать сейчас в больницу? Врача наверняка нет. Да и мамочке, возможно, дали снотворное. Или уснула так – зачем будить?

– Только не вздумай ехать туда ночью! – сказала Варя. – Совершенно нечего там делать ночью.

А он и сам понимал, что нечего. И вовсе не хотелось ему ехать в больницу, вот что главное. Такое было чувство, что мамочка всё устроила назло: пошла с идиотом-алкоголиком, чтобы доказать, что дома за нею никакого присмотра, попала в больницу – и теперь заставит и Владимира Антоновича и всех ездить её навещать. И долго ли там пролежит? «Упала». Сломала, наверное, что-нибудь! Руку или ногу? Классический старческий перелом – шейка бедра. Владимир Антонович наслышан об этих шейках, у них на кафедре у старшего лаборанта мать уже больше года лежит с такой шейкой. Самое страшное – старческая неподвижность, полная беспомощность – и непрерывный уход.

– Надо позвонить Ольге, – продолжала Варя. – Известить. И пусть сама решает, ехать ей или нет: у неё машина, она может и вернуться когда угодно.

Вот это правильная идея! Мамочкина любимая дочка должна немедленно узнать про несчастный случай – чтобы потом никаких упрёков.

Ольга уже спала, судя по долгим гудкам. Может и не быть дома – у неё обширная личная жизнь. И Сашка где-то с Павликом… Нет, отозвалась:

– Ну, что? Кто это?

– Мамочка попала в больницу. С улицы. Ушла и там упала, что-то себе сломала. Мы только что узнали: она в больнице Ленина.

– Да ты что?! Как же она вышла на улицу?! Зачем ты отпустил?! Ой, я уже приняла снотворное, ничего не соображаю. Если ты думаешь, чтобы я ехала, то я не могу после снотворного. Она же в больнице, да? На койку положена? Чего ж ещё ночью?

Ну вот, все согласились, что можно подождать до завтра. Не один Владимир Антонович такой бессердечный, любимая мамочкина дочка – тоже. Надо было спросить, где Павлик с Сашкой. Гуляют, наверное. И не знает оболтус, что произошло из-за него. Не мог он, видите ли, помешать взрослому человеку!..

Утром Владимир Антонович всё высказал Павлику. Правда, второпях – оба уже опаздывали. Павлик оправдывался вяло:

– Всё бывает. Дома тоже падают и ломаются – на ровном месте. Это как судьба. А не был бы я дома? Не дежурить же при ней круглые сутки!

– Без тебя мамочка могла звонка не услышать: она часто не слышит звонка.

– А могла и услышать. Жених бы звонил долго: он же знает, что мамочка всегда дома. Приём граждан круглосуточный, как в Большом доме!

Не чувствовалось в нём раскаяния.

На кафедре Владимир Антонович подошёл к старшему лаборанту Игорю Дмитриевичу расспросить про состояние его матери.

– Четыре месяца лежала на вытяжении, пока срослось! Четыре! Ведь все процессы вялые в этом возрасте. Пролежни пошли. А встала первый раз – и сразу же сломалась снова. В том же месте! Теперь уже точно не срастётся, на вытяжение больше и не кладут. Зато ворочать легче, перестилать.

Владимир Антонович растерянно посочувствовал и уже отходил, как вдруг Игорь Дмитриевич спросил заговорщически:

– А вы знаете, что Лиля Брик с собой покончила? Та самая!

Владимир Антонович не знал. И растерялся от неожиданного вопроса. Странный скачок мысли. Хотя, конечно, если год провести около неподвижной больной, можно, наверное, слегка тронуться.

– Я думал, она пережила тогда. Ну, переживала, конечно. Вот за Есениным покончила одна – жена или не жена – Бениславская.

– Прекрасно пережила! Почти на шестьдесят лет! Она недавно покончила – год или меньше. Не от каких-нибудь страстей или раскаянья, а сознательно! У неё получился такой же перелом шейки, и она спокойно рассудила, что ходить больше не сможет, станет всем в тягость. Какая женщина! Недаром и Маяковский!..

Глаза у Игоря Дмитриевича сумасшедше сверкнули.

На этот вечер у Владимира Антоновича давно было запланировано зайти к знакомому, тот обещал показать свежие японские автомобильные проспекты, а пришлось вместо этого идти в больницу – все планы сбились из-за мамочки! Около больницы он высматривал Ольгин зелёный «Москвич», но не высмотрел – занята дорогая сестрица, не торопится.

Ничего хорошего в смысле благоустройства или ухода Владимир Антонович найти, разумеется, не ожидал, но на самом деле всё оказалось гораздо хуже. Привычный дома, но десятикратно усиленный запах мочи и разложения уже в коридоре предупреждал: «старушечья травма!», так что не пришлось спрашивать дорогу. Распахнул дверь – и ударил запах вовсе уж нестерпимый. Огромная палата, почти зала – и вся как-то странно шевелящаяся. Косо вверх торчали загипсованные ноги – Владимир Антонович прекрасно знал, что такая конструкция называется вытяжением, тем самым вытяжением, под которым напрасно промучилась четыре месяца мать Игоря Дмитриевича. Металлическая арматура, на которую были уложены торчащие вверх ноги, была похожа на огромные булавки, которыми пришпилены жертвы – ещё живые, но уже еле живые бабочки.

Где тут она? Кого спросить? К Владимиру Антоновичу обратились изуродованные болью и дряхлостью лица – зашамкали, закричали:

– Человек пришёл, человек!

– Сынок, ты к кому?

– Помощничек, иди сюда!

– Бо-ольно!

Все тянутся, всем от него чего-то нужно.

Быстрыми шагами – чтобы не зацепили, чтобы не удержали – пошёл Владимир Антонович по узкому проходу, стараясь не смотреть прямо в глаза старухам, потому что, если посмотришь, невольно обнадёжишь – вдруг ты и есть долгожданный «помощничек». Боковым зрением он фиксировал: «Не она… не она…» И увидел мамочку.

Та лежала точно в такой же позе, как недавним утром: на спине с полуоткрытым ртом и провалившимися щеками. Вытяжение ей налажено не было – или потому что уже не нужно?! Тем более что невозможно же спать в таком гаме, и если лежит она вот так, с отвалившейся челюстью, значит… Но почему тогда не уносят, не накроют хотя бы простынёй? Или никто ещё не заметил? Здесь могут долго не заметить…

– Мамочка.

Он наклонился над нею, боясь присесть на кровать.

– А?.. А-а, это ты… – Жива. Спала. – Вот видишь, какая неприятность. Сколько я говорила… ну ей, твоей жене, чтобы пол не натирала.

– Какой пол? У нас вообще линолеум в коридоре.

Владимир Антонович огляделся, не увидел поблизости стула и присел-таки на кровать.

– Пол. Я на полу поскользнулась, потому что она… ну твоя жена, она помешана пол натирать!

– Ты упала на улице! Зачем-то пошла с этим твоим… ну пьяницей!

Владимир Антонович давно уже забыл, как зовут мамочкиного нелепого Жениха. Но сейчас заметил, что речь у него сделалась, как у мамочки: «ну с этим твоим…» – «ну ей, твоей жене…» – и испугался! Что, если неспроста такое сходство?! Что, если это наследственность, и станет он вскоре таким же, как мамочка?!

– Я упала дома на паркете! Я прекрасно помню, у меня идеальная память!

Мамочка смотрела злобно и непримиримо. И Владимира Антоновича охватила ответная злость. Захотелось непременно вдолбить в голову безмозглой старухе, что ничего она не помнит и не соображает!

– Ты ушла на какой-то дурацкий вечер! Павлик свидетель…

Новый взрыв криков со всех коек: «Сюда иди!.. Помошничек!.. Бо-ольно!..» – значит, ещё кто-то появился в палате.

И Владимир Антонович замолчал – вспомнил, где находится, в тысячный раз сказал себе, что на мамочкино беспамятство обижаться глупо. Помолчал, спросил совсем другим голосом:

– Как ты сейчас себя чувствуешь?

– Такое внеплановое происшествие! Главное, не могу пошевелиться! А у меня такие широкие планы.

Это что-то новое, до сих пор ни о каких планах мамочка не объявляла. Видно, из-за травмы произошёл очередной сдвиг в голове.

– Нога-то болит?

– Конечно, болит! Все вокруг удивляются, как я стойко переношу!

Всем вокруг дела нет друг до друга. Рядом лежала совсем ветхая старушка с лицом морщинистого младенца. Соседка с другой стороны накрылась с головой.

– Как здесь кормят? Что говорят врачи? Сёстры подходят?

Владимир Антонович по инерции задавал вопросы, забывая, что ничего мамочка не может ему сообщить, кроме своих фантазий.

– Здесь прекрасно кормят! Ты же знаешь, у нас своя система, я прикреплена!

– Где у тебя перелом? Почему тебе не сделано вытяжение?

– У меня замечательный перелом, который быстрее всего срастается! Скоро я везде буду ходить по своим делам!

Такая болезненная бодрость тоже как-то называется. Но нужно было наконец узнать, как дела в действительности.

– Подожди, полежи: я пойду найти кого-нибудь из врачей.

С облегчением вышел Владимир Антонович из палаты. Коридорный воздух показался прохладным и чистым. В оба конца, сколько хватало взгляда, не было видно ни одного белого халата. Зато прогуливались больные – значит, здесь не только старушечья травма.

В конце коридора Владимир Антонович рассмотрел всё-таки стол под лампой и стеклянный лекарственный шкаф. Он знал, что это называется пост, и отправился туда. Сестры не оказалось, но сидели двое самоуверенного вида больных – помощники или поклонники.

Владимир Антонович осведомился о враче, чем очень развеселил сестринских помощников.

– А хоть сестра?

Помощники продолжали веселиться. Бывает – хорошее настроение у людей. С выздоравливающими это случается часто.

– Ну хоть санитарки есть?

Уровень притязаний Владимира Антоновича стремительно понижался.

– Чего тебе санитарка? Санитарка одна, а их вон сколько – лежаков. Сам и выноси, пока пришёл.

Было наконец сказано вслух то, о чём Владимир Антонович и думать не хотел! Не хотел думать, потому что понимал надвигающуюся неизбежность.

Не то чтобы Владимир Антонович настолько брезглив, чтобы вообще был не в состоянии вынести судно. Не самое приятное, разумеется, занятие, но так уж устроено природой, что всякое живое существо выделяет дурнопахнущие отходы. Но материнская моча, материнский кал – это что-то другое. Именно с мамочкой такая степень интимности была ему непереносима. Вот и дома всегда убирала Варя не только потому, что уборка – женское дело. За Зоськой, например, если та нагадит в коридоре, Владимир Антонович, если замечал первым, тут же и убирал сам, не дожидаясь Вари, – неприятно, разумеется, и, если бы не мамочка, давно надо было бы усыпить выжившую из ума кошку, но ничего постыдного в этом нет. Всё дело именно в постыдности, в том, что именно мамочкой Владимир Антонович был воспитан с раннего детства в сознании постыдности тайн плоти, тайн пола – и потому именно к её тайнам прикасаться было бы отвратительно. Но теперь, когда мамочка слегла прочно, может быть, слегла окончательно, когда здесь, в больнице, санитарки – почти миф, вроде снежного человека, невозможно всё свалить на Варю и Ольгу, теперь и ему придётся равноправно дежурить, равноправно выносить судно – это ясно. И переодевать тоже. Материнская нагота перестанет быть для него тайной – притом в старческом ужасающем виде, нагота тучной неопрятной старухи… Господи, об этом не только что не говорят, но, кажется, и не думают воспитанные люди; годами можно внушать себе, что грязных сторон жизни и вовсе как бы не существует – но вот есть, есть, есть! И по контрасту того и гляди покажется, что только грязь и существует, она – правда, а остальное – трусливая ложь!