Текст книги "Веянье звёздной управы"
Автор книги: Михаил Богачёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Обманывает, кружит
Звук тоньше тетивы —
Заслушаешься слушать.
В кругу, где тайн полнее чаши...
В кругу, где тайн полнее чаши,
Я чашу скорбную веду...
По дну ребёнок режет пашню,
Коней купает и луну.
И лепит вдруг всему на смену
В настое жёлтом фонарей
Грудное облако, нет пену,
Нет, – выдох памяти моей.
Жизнь, узнаю тебя, но страшно
В сосуде замкнут образ твой,
Как будто рот теснит и вяжет
Кровавой жижею густой.
И в донной тишине застолья
Что плоть сотлевшая поёт?
О, глубоокий кубок горя,
Как драгоценно дно твоё!
Голодной осенью в полях пустых
Голодной осенью в полях пустых,
Когда стопы кровоточат, и бродят в чащах
Нагие промыслы, я брошу звон в кусты —
Он пропадёт в сплетениях молчащих.
Голодной осенью, когда остыли вдруг
Хула листвы и вереска моленья,
Наполню сухожилий тонкий звук, —
До крон поднимется и – вниз в изнеможеньи.
Остыли ткани, и аорты тон
Прислушался, как трутся мирозданья.
На рёбрах сосен прочен небосклон,
Но тает в сумерках, но в шелестах растаял.
Зачем же так рассудок тороплив?
Зачем творю пути, стопой хромая?
Я хвою напоил, себя пролив,
Я отпускаю всё, что ни поймаю.
В глухую пору, милые истцы,
Пусть просят губы всё, я всё исполню,
Но, девочка, вернись к дождю и вспомни:
Захочешь песни, – песней не наполню,
Захочешь соков, – скованы сосцы.
В один поток мы руки окунали...
Другу
В один поток мы руки окунали,
Нас матери со дна не узнавали,
Но, словно бремя, кожу волокли.
Мы к мёртвой влаге словом приникали
И жажду эту братством называли,
И матери, не слыша нас, текли.
Две пуповины мир обволокли,
Лежали бескорыстно, как дороги,
На них две женщины, крича, искали многих,
Но Александром и Сергеем нарекли,
Когда порвались речью в полуслоге.
Ты помнишь, убивая эту плоть,
Мы камни собирали, чтоб уплыть,
Вели миры, толкали к перекличке
Любую тварь и вторили громам.
Из двух утроб, как небо безразличных,
Валились времена, – как игры нам.
Век под рукою – рыба, он упруг,
В его кишках, во тьме трупов белокровных
Копаясь, мы поймём, что сам он труп.
Поэтому не он стелил нам кровлю,
Но тот поток, которым руки кроем,
Куда глядим, не видя ни следа...
А матери зовут: Сюда! Сюда!
Глубинней недр, бесслёзнее Суда —
Под пепел, под гомеровскую Трою.
Прощание с Севером
О, этот берег – многотелая толпа,
Где торсы дюн, где воды ищут края,
Где рыба дна от слов лежит немая,
И рядом женщина, от наготы слепа,
Всей долгой кожей знает близость рая.
Ей плодоносят ветры и залив,
Ей вызревают волны – пашни шума,
Но, женщина, отсюда рай – вдали!
Как чайки, сны о запахе олив
Так закричали вдруг, что кто-то умер.
Под облаком, торгующим луну,
Я приложил тоску свою ко дну
Земли и моря – дну водораздела.
А мог бы к соснам, штормам, облакам,
Но женщина здесь так являет тело,
Чтобы её, а не вражду алкать
Могли стихии нервами пределов.
Я примиряю их, как колыбель,
Затем, чтоб бросить Севера пейзажи,
Бежать в Тавриду, в синий Коктебель,
Забыть, как холодеют кровь и пляжи,
Сочатся сосны, остывает ель.
Но вот зима. Январский перегар
Но вот зима. Январский перегар
Уж замыкает губы берегам.
Рассудок отворяю в недра ночи,
И возникают холмы, корабли,
Раппаны и медузы, как тревоги,
И Кара-Даг, и женщина вдали...
Сны о свободе и о запахе олив
Ложатся в переплёт и греют ноги.
Ещё леса не улетели
Ещё леса не улетели,
Ещё толковый полдень в теле,
Ещё гляжу на небеса:
Там бабы глупые от юбок
Плывут капустным, боком с юга,
Где ни один не пролился,
Где дремлют октябрём леса,
Где от любви ничто не блещет.
Оттуда белых горем женщин
На Север гонят небеса.
Рука провожает не стаи
Рука провожает не стаи,
Не стаи, залив накренился, и рыбы прольются,
О, Север, ты градом гуманным растаял,
Нетронутый кожей, в тебя не вернутся.
Вот пепел – не дом, вот река – не олива:
Ни хлада, ни олова плавленой рыбы.
Утопленниц губы во время отлива
Шуршат о гранит: О, вы тоже могли бы.
Но камни, я помню, всю ночь присягали,
А Эма мертвела от донного ила.
Я цепи тянул, – они громом играли,
И яблоко Эма в глаза мне доила.
И с этого времени, где вы, о, где вы
Края, по которым всё катится сердце?
Проходят не волны, не годы, но девы,
И каждая держит по капле на блюдце,
Зовут: Обернись! – и стекают в ладони,
Их мягкие долгие зимние гривы
И тянут назад всё, что весело тонет,
И памятью пьяной живы и игривы,
И лгут оттого, что бесплотны и лживы.
На этой трапезе не тронуты снеди.
У девственниц северных плещутся груди.
Вот умерли руки, – закинуты сети,
Вот названо имя – кто губы разбудит.
ПРОТИВ СМЕРТИ
Автоэпитафия
Что мне время? Вечен!
Вечен, если небесами мечен!
На долине мировой,
Что мне – вольному – конвой!
Потому червём и глиной
Дом завалят – не убьют.
Я готов к дороге длинной,
Я в земную пыль обут.
В Печорах
В Печорах все время – полночь.
Не лето, не век, а полночь.
Монахи ждут не дождутся утра,
А на облаках – Владыку утра.
Они молятся долго в храмах,
Их свечи одни на свете светят.
Их – малое стадо. Боятся они Того,
Кого больше всех любят.
В Печорах монахи мира и их дело в мире
Долгая просьба, ночная вечная песня.
Эта скорбь и эта тоска
Эта скорбь и эта тоска —
Камень-валун, гробовая доска.
Сказки о смерти! Смерть не близка —
Смерти не будет! Смертельна тоска.
Ворот порви – выпускай облака,
Но остановима ли эта река?
Время – рука, а под нею точь-в-точь —
Небесконечная скорбная ночь.
Жизнь – вдох-выдох моментальный...
Жизнь – вдох-выдох моментальный...
Поля, поля.
Кто прибил их к земле:
Вокзалы, леса, чёрные речки, аисты, галичьи стаи —
Всё, что падает в теплый карман?
Грейте, грейте,
Но мы – одиночные выстрелы,
Но время полета —
Время подумать о времени.
Фатальный оркестр
Сквозь холмы и редкие тучи
Вступает на пыльную трассу “Южное”[1].
Грейте, грейте,
Это возможное счастье —
Класть руку на чёрные речки, аисты и так далее.
О, Отечество! —
К тебе не прижаться. Кто ты? Кто ты? Кто я?
Мы идём – одинокие флейты и тубы,
Трубы...
Но страшно быть трубами —
Можно выдохнуть пепел.
Растворяется утро,
Нас многих не будет, не будет.
Горних рыбок молчание тихо,
Мы тоже безмолвны, безмолвны.
Как скрежет зубовный разрежет сию пастораль,
Сей покой, сию взвесь моментального праха!
Грейте, грейте друг друга,
Играйте друг другу на тубе, трубе и на флейте.
Я ни на что не откликаюсь
Я ни на что не откликаюсь,
Поскольку время так течёт,
Что с ним душа перекликаясь,
Всё молит: Дай мне час ещё!
Поскольку в этой лунной сети,
В щедротах солнца: На, бери! —
Какое юное бессмертье
И судеб Божьих лабиринт!
Ещё влажны ладони утра,
И ярко теплится звезда,
И во Христе сия минута
Крестится именем всегда.
И вы, родные светы, тверди,
Дороги, ветры, облака,
Не слушайте, чем время бредит,
Чем мудрствуют века.
Под оборонной цифрой бьётся
Неистовая мира власть,
Но жаворонок вновь смеётся
Меж небом и землёю всласть.
И в этой драме, как в Шекспире,
Так много смерти и любви,
Что я стою в огромном мире,
Им воскрешён, и им убит.
Пока могуществом владеет день
Пока могуществом владеет день,
В его державе я – последний инок.
Течение реки и птичьи тень-тень-тень
Важней рожденья моего или поминок.
Стволы дубов – ночные сторожа,
Их гулкие гудки – сычи и совы,
И ночь величественная госпожа,
в её владычестве я мал и неособен.
Так что же мне их августейшая чета
оставит в этом мире из отличий?
Годы идут и их фатальная чреда
душе не тягостна и безразлична.
Авессалом, прощай
Тебя окликнули: Авессалом!
Тебя отдали реки края,
Египет раскаленный за спиной
Тянулся языками за тобой,
Когда нудилась капелька, играя,
В родной родник отеческой рукой,
Свети свеча и путь мне освещай!
Авессалом, Авессалом, прощай,
Вот кров от крови, от ребра отцов,
Над кровлей горлица поёт о вечной встрече…
От Вавилона разве кров излечит,
И разве над рекою чистой речи
Псалом теперь родит таких певцов?
О, сувенир – отцовская праща!
Авессалом, Авессалом, прощай.
Что ты зовешь: О, Родина вторая!?
От железнодорожного узла
Любая ветвь ложится в лоно рая,
Но на пути своем ты жжёшь, сгорая,
Два древа в ужасе – добра и зла!
Здесь, Господи, прости и там прощай.
Авессалом, Авессалом, прощай.
От хищных облаков бежит земля
Ты сам бежишь, твой бег больнее горя.
Кудрявый мальчик, не изменишь доли,
Названия времён переменя.
Но даже губ не разомкнуть от боли.
Молчание – кого не вопрошай.
Авессалом, Авессалом, прощай.
Санкт-Петербургский берег мёртв для созиданья,
От бывших дел покоятся на нём
Сухие оболочки белых зданий,
Летают бабочки, колебля мирозданье,
И воздух пахнет наводненьем и огнём.
Волна смывает всё, слегка плеща.
Авессалом, Авессалом, прощай,
Земля доступна вся и неверна,
Отечество всегда как будто рядом…
Вот меч его, псалтирь его, и чадо
Глядит, как содрогается струна,
Но не вмещает созданья лада.
Рука отца, люби и устрашай!
Авессалом, Авессалом, прощай.
Прощай, прощай, твори свои мольбы,
Мы все услышаны и прощены навечно,
Но всадники быстры и дерева больны.
Когда, подняв за волосы и плечи,
Бросают тело в хищный ад войны..,
О, Господа, играй псалом, играй!
Авессалом, Авессалом, прощай,
Андрею – художнику
Начну тебе весточку во град Петров
Словами:
Приветствую тебя, Андрей-мастер!
А где нет слов, просто
Посолено густо-густо.
Ты опять, слышал, перебежал время,
Где оно обычно ломает ноги.
Слушай, слушай,
Недрами уха слушай!
Рыба твоих рук,
Твоего полотна фантом – мира
Бегущего рыба —
Она обгоняет нас на сухожилиях
Наших любовей.
Её чрево
Сожрало посевы земли
И саму землю тоже.
Белое – белое прошлое.
Новодышащий день – тихий мальчик —
Лишь теплокровный зрачок в ободке кровоплавленной печи.
В нём птички колибри, листки
От подувшего норда со бревен молящихся храмов.
Сусальная морось
Сочится в ночи твоих дам, двойников – кавалеров.
Но опять эта рыба – горбун, эта мира судьба – катастрофа
Не жалеет ни леса, ни дол,
Чуть молочный от утренней песни.
Я боюсь, что мы уже там, – в уже сомкнутом слове-печати,
В этом жутком горбе,
В этом камне, где всё безымянно.
Что же, что же
Желтый город поет вечерами? О чем же
Финский камень молчит в этой долгой тоске побережья?
Ах, Андрей, я отсюда,
Не дальше закинутой сети,
Посылаю тебе этот лист —
Мой раскатанный мозг – белый-белый.
Я лесом иду, а за мной – не взглянуть!
“...я оказался в сумрачном лесу.”
Дант
Я лесом иду, а за мной – не взглянуть! —
Зверь хищный сжирает мой пройденный путь.
Кто ты? Волк голодный? Кто? Левиафан?
Мне дорог богатый судьбы караван.
Голубки мои, стаи горлиц, щеглы,
Орлы и синицы, – вы мной взращены.
Я вытащил мир, он за мной распростерт
И плечи мои до костей он протер.
И кровь мне свидетель, и боль – моя дань,
О, век-пожиратель, не трогай, отдай!
Пылает в пожарищной пасти его
Граненого росного солнца стекло.
Закатного солнца прощальный поклон
Смиренно земле пожирает дракон.
Но невыносимей огня – впереди
Зарницы глаголов: “Я мир победил”
Лесною тропой, по шоссе; по стерне —
Мне вольно и больно в родной стороне.
Я Царского села имперскую усладу
Я Царского села имперскую усладу
Невольно променял на псковскую природу.
Ротонды и дворцы в огнях кленовых тают,
А здесь прохладою от хлада тонка веет.
И ты, моя печаль, мой петербургский гений,
Прощай пожар-октябрь – ад сладостных агоний.
А те, кто далеки, по набережной крови
В течение реки листву свою уронят.
И за пределом дней, в незаходимой встрече,
Что будем целовать, черты каких величий?
Морозно по ночам, и пролетают гуси,
Или “прощай” – кричат, или “привет” возносят.
Нешумная душа вдыхает хладной ночью
Пророка-бытия торжественнее речи.
Как ветхо разделение на тьму и свет!
Как ветхо разделение на тьму и свет!
Подобной грубости в природе нет.
Спаситель наш сказал, что светит свет во тьме,
И тьма его не обымает. Утро
Легонько подошло, упало,
Как перышко на мир – все задышало.
Вот по шоссе “Камаз” как пионер,
Вот дымные столбы печорской слободы,
Вот благовест,
Вот первые мольбы
И три перста, благословляющие утро.
О, жизнь, – мешок из миллионов меток,
О, жизнь, – ты лес их миллионов веток,
Река из миллионов малых вод!
Я не осознаю тебя как кожу,
Поэтому-то небеса тревожу,
Поэтому пью и не выпью небосвод.
Я не прочнее она —
Что я? Идёт весна.
Китайские крючочки галок
Красиво повисают, над землей
То так, то этак.
Из пашни вышел пот,
Она уже в труде в ней всё гниет,
В ней всё замертво и безымянно канет…
Я лягу сам в неё, поэтому-то небосвод
Пью не напьюся и буду пить веками.
Но если дышит лес, и знает пашня толк
В движеньи вешнем соков, трав и праха,
То водят хоровод от поля до небес
Душа моя и купола, и лип разумный полк, и весь,
Весь этот мир крылами потрясающая птаха.
В этой долгой равнине
В этой долгой равнине
Между туч и холмов
Слава Богу отныне
И во веки веков.
Мать с отцом на пригорке
Далеки, далеки...
Поднимается горький
Дым от чёрной реки.
В золотистой закатной
Кромке низких небес
Обещает обратно
Всё, что умерло здесь.
И в вечернем избытке
Тихо плачет душа,
В этой временной пытке
Вечной жизнью дыша.
Так же как за порогом
Речка речью шумит,
Время молвит о многом,
Но о большем молчит.
И в отечестве горнем
Лес и млечная даль
Как в таинственном корне
Сокрывают печаль.
Потому что измерен
Этих сумерек край,
Обречён он и тленен,
Освящён, но не рай...
А в овражной полыни,
А в лугах средь холмов
Мир безмолвен от слов
Во блаженном помине:
Слава Богу и ныне,
И во веки веков.
Письмо к Константину
(вариант – К.П и О.Н)
С большим трудом отрывая тебя от себя
И смиряясь с мучительной властью разлучающего пространства,
Гляжу, когда поезд от Пскова часы отцепят
И погонят в Россию, иссохшую без покаяния и от пьянства.
Но я не поверю, что галочкой вечности может быть день —
Такой вот воробышек сирый, что вечности им не оплатишь,
В таком вот уродстве стихий, где пейзаж – дребедень,
Где не от разлуки – от скуки, тоски и томленья провинции плачешь
Что мерещится здесь, на краю государства? Пути
Обрубленных трасс, автострад и спасительных газопроводов,
Словом, – пасть катастрофы, в которую тысячелетье уйти
Собирается на костылях демократии и свободы.
И это не та жизнь, которой от пламени чист
Лик юности вечной! Но и в этих нелепых пределах России
Все же к Богорожденью способны заката лучи,
Когда падают в лоно долин и в вертепы, в овраги косые.
Финал государства – империи третьей весны!..
А до жития русских княжеств, воеводств, благополучных губерний —
Да, мой это прожитый дом, но который остыл,
Я чаю другого, а этот отеческий, кровный, неверный.
Предавая союз этих глин и прогнившей порожной доски,
Оставаясь ни с чем на окольном печорском форпосте,
Вижу низких небес закипевшую пену от лютой тоски,
Слышу рвущие кровли ветра от бессилия и от злости.
Об этом никто не расскажет
Об этом никто не расскажет,
Поскольку заметить нельзя,
Как жёлтая бабочка ляжет
На ветер, над полем скользя.
Дразня небосвод васильками,
Бессмысленна, невелика,
Она обросла облаками,
Дорогой, рекой и руками
Зовущими издалека.
Они так же весело машут,
Зачем повторился Господь?
А бабочка над полем пляшет,
Молчит, никому и не скажет:
Я самая лёгкая плоть.
Но это она виновата,
Когда потрясая крылом,
Ложится живая заплата —
Стихотворенье, псалом —
В надмирном шатре голубом.
За пыльным жарким полднем
За пыльным жарким полднем
Вечернею прохладой
Господь поля наполнил,
А знал ли Он, что – надо?
Почив за Шестодневом,
Блажен в отдохновеньи,
Движение под небом
Привел в самодвиженье.
В восторге над излукой
Речной, от дольней песни
Его благие руки
Целую ещё здесь я,
Благодаря за полдень,
За жар и за прохладу,
В безумьи шепчешь: “Полно,
Здесь большего не надо!”
ПИСЬМА К ОЛЕСЕ
1-е Письмо
Если перечислить то, что здесь осталось,
То это – ночной дождь с 31-го на 1-е сентября,
Печальный печорский посад и садов яблочная усталость, старость, —
Безымянные клички времени и бытья-бытия
На твоем “Москвиче” можно махнуть разом
Весь этот русский разгром дорог псковского рубежа,
Но ты опять выбрала дальше Москвы, Парижа, Нью-Йорка, лазом
Каким-то таинственным душою до неба сподобилась убежать.
Поэтому я точно знаю, кому и куда адресую
Печорское благословение и земли этой красной пыль.
И если б не ты, то ветры эти и кропленье дождя впустую
Болтали б всю ночь, но не повествовали бы быль.
Конечно, это – не бред, но кроме небожителей, кроме
Ангелов, я верю, бывает взойдет на миг
Запевшиеся поэты на белом – в небо – “Москвиче”-пароме,
Или небо само ниспадает тяжело на них.
А те, кто сопутствуют тебе, – Воскресение и Победа —
Такие дары Божии, что твои не твои,
И даже, если бы и имела ты во власти своей полнеба,
То и тогда бы ты смогла их только родить, но не сотворить.
Я ничего не отнимаю от тебя, потому что не существую,
Потому что кланяюсь тебе и люблю – сестру.
Ты наказывала писать тебе, вот и повествую
То, что ночью пишу, а утром (потому что нет меня) навечно сотру.
2-е Письмо
Жизнь такая простая вещь, и что-то значит
В ней немногое, и я гляжу только в два оконца:
Вот луна льется, и кто-то негромко плачет,
Вот льется солнце, и кто-то смеётся, смеётся.
И если кто по ухабам печорским, по глубооким озерам
Пройтись, проехаться, проплыть попробовать,
То можно стать путником, странником, паломником, но фантазёром
Не стать ни за что от холмистого, края этого крутолобого,
И вспомнив печаль-радость, смены времен года,
И то, что, время сжирает, мясо живьем от рук, голеней – ото всего тела,
Оглянувшись, замрешь, но найдешь ли, что было б пригодно
Для заоблачной купли, душе – для доходного дела,
От печорских холмов до пронзительной мальской долины
Мы изъездили всё и на всякие холмы всходили,
И молились, и Бог отвечал нам, и неутолимы
Были мы от долин, что как будто бы Бога родили.
Но когда повернешь на печорскую благословенную трассу,
Чьё, ты спросишь, жнивьё, цапля чья, иль вы – небыль?
Чьё ты, озеро, кто ж это охрой густою покрасил
В перелесках поля и лазурью лазурною небо?
3-е Письмо
Вот так: дождь за дождём и это значит одно – осень,
И ещё это значит конец или смерть года.
Перелёты и пение птиц, и жара, и покосы,
И движение соков, приплоды, и жирной земли плодоносье —
Замогильною сыростью кончилось всё и прескверной погодой,
И никто не даёт тебе чаянья или упованья,
Хоть на долю того торжества и венчального края,
От которого, только лишь вспомнишь, начнешь целованье
Каждой капельки ливня и звона, и зноя, и грая.
Это лето – письмо по своей убывающей сути,
Где на каждое слово ложатся потери и метки
Умирания жизни, в которой ещё мы побудем,
Но однажды остынем, как голые зимние ветки.
От тяжёлой грозы, среди пышного августа – траур.
Родило новый мир уходящее мёртвое лето.
Под озимые в голой земле ковыряется трактор
И ворчит, и стрекочет недовольным жучком от рассвета.
И когда хладный вечер раскинет по сумеркам крылья,
И земля воздохнёт, и испарина ляжет на травы, —
Где же я, если жизнь мою темень покрыла,
Где же мир, на который имею я кровное право?
Невесомой душе так легко, что и осень ей в радость,
Она знает науки простые и детские скалки...
Из всего, что дарилось, холодная осень осталась,
И разбилось зерцало, в которое жизнь улыбалась,
И роняют деревья прекрасной картины осколки.
4-е Письмо
Я бы многих винил
В тяжкой доле и злой,
Если б не освятил
Меня луч золотой
А в печорском краю
Никаких перспектив,
Кроме жизни в раю
И заоблачных нив.
Что посеяно здесь,
Возвращается там
В неожиданный лес,
К драгоценным цветам.
Но не спит никогда
Средостения дверь
Охраняющий гад,
Отвратительный зверь.
Вся Россия пустырь,
но в развалах войны
Я нашел монастырь
От роду без вины.
И тебе, милый друг,
В этих стенах святых
Все святое вокруг,
Вся земля – с высоты.
И душа твоя здесь,
Где бы ты ни была,
Словно слушает весть,
Расправляя крыла.
От глаголов земных
В тишину уходя,
Словно после зимы
Майского ждём дождя.
И ещё говорим,
Но в зарницах, в громах
Слушаем словари
На иных языках.
…………………………………..
Всех, кого нас любовь
Заковала в цепях,
Обессмертен любой,
Кровью, болью, мольбой
Времена претерпя.
5-е Письмо
Пока падает этот жёлтый, этот яркий, этот лист клёна,
Друзья мои бывшие в питерской филармонии слушают Брамса,
А мне не музыка, мне слышится, как раскалываются пространства,
И я не знаю, живы ли они, мертвы ли, пока падает этот лист калёный,
Пока падает этот мучительный листик печали,
Я уже родился и хожу за руку по Пушкарской с мамой,
И падает лист, и режет жизнь мою, и уже закричали
Жалобные соседки над гробом и над нашею с мамой тайной,
Пока падает он, фатальный, потому что падёт непременно,
Всё остальное твёрдо стоит, но я так долго икал опору
В дружестве, в любови, в домовитости, одновременно
Падая с этим листом, потому что падать нам с ним в пору.
Этот пятиязычный падает флаг недолгого боя,
И его танец надо бы остановить, запретить и вернуть всё обратно!
Пусть земля прорастёт облаками и покажет своё голубое
Юное тело, солнцем и дождями облитое, омытое многократно,
И пока совершается это весёленькое паденье,
Над ним так смешно посмеяться, похохотать с другими, – какими? —
Потому что все, с кем мы братались кровью, не в моём владенье,
И каждый из них бросит меня, предаст, погибнет, покинет.
Пока падает он и летит над каменоломней Санкт-Петербурга,
Олеся, ты-то поймешь, что это страшней Шекспира —
Смотреть, как падает лист и падёт, а драматурга
Не призовёшь, потому что он тоже будет в участи погребального пира.
Но почему, почему так прекрасен, и светел, и красен лист клёна,
Если метлой заметётся, сгорит, почернеет, истлеет?
Пусть даже ветром поднимется вновь, в этой жизни продлённой
Снова играя, он падает всё отвратительнее и быстрее,
Сорванный с древа, обласканный небом, кленовый,
И не успеть ничего, пока падает, только перекреститься...
Перед паденьем такой ослепительно праздничный, новый,
В сопровожденьи бессмысленной, вольно летающей птицы.
6-е Письмо
Если подумать о том, какую я выбрал судьбу,
И какой чертой обводит жизнь мою Господь,
То за грусть о вас подвержен буду суду,
И на площади мировой будут душу мою пороть,
Но если имею я уши, очи, ноздри, как не имею их,
То это блаженне разума, объимающего мир,
Потому что за сокрома, угодья и души в этих угодиях
Великий спрос будет – скорее помин, чем пир.
И если люблю я Олесю, то за острие мыслей-ножей,
За сердце-копьё, пронзающее город насквозь,
Как будто в этом базаре московском всего важней
Раздача бесплатная сердца коммерции наперекось.
И если Владимиром хвалюсь и любуюсь им,
То потому, что в его мире такова благодать,
Что я плаваю в ней ли, балуюсь ли,
А всё не меньше море это, сколь бы не баловать.
И Николая люблю, хотя простите любви моей
За запретное понимание себя самой,
Но в Нике Христос побеждает всё ощутимее и видней,
И многие отвернутся, потому что это страшней Сумо,
И Настеньку, зеркальце маменькино, как забыть,
Как не радоваться тайне её, как не благоговеть!
Сколько думай-не-думай, а столько с ней может быть,
Что ликует и празднует жизнь её – солнечный благовест!
Как поддельны слова, открывая сердечную дверь,
Неподдельны молитва или заклинанье “сезам”, —
Я уже не молчу, но, Олеся, поверь мне, поверь:
Я о пятой любви ничего не доверю словам…
Вот и знайте, мои дорогие, что в печорской земле
Есть болван без ушей и ноздрей, без очей и подобен он мне,
Что здесь ветер ноябрьский сечёт по увядшим полям,
Что в долинах печаль, ну а лес погребальной зиме
Отдал все, кроме елей, и я вас зиме не отдам.
7-е Письмо
Твой белый дом летел в тугой ночи,
И Моцарта сверчки неистово играли,
В саду неясные крыльца лучи
Нас то скрывали, то вновь открывали,
Как будто мы играли.
За ночь такую можно заплатить
Судьбой, в такие ночи происходят
Перевороты жизни. В небосводе
Нет ничего. И, если лампу запалить,
Огонь горит, хотя от лампы не уходит.
Мы оказались так, как средь земли,
Нет, на земле в средине океана.
Ночные бабочки опасно и упрямо
Стучались, в лампу, слепли и ползли,
Как волны по песку, шурша о рамы.
А возле дома в белых креслах мы
Уж объясняли свойства красоты —
“Киндзмараули” так легко все объясняет...
В саду незримо двигались цветы,
А яблоки топтались, как скоты,
И ночь была, как будто не растает.
Пошли зарницы и пугали нас,
Как предвестители. Мы все чего-то ждали,
Нам наши судьбы чем-то угрожали,
Сверчки, как “Боинги”, гремели, – мы дрожали,
И мир был ненадёжен, как баркас.
О, эту ночь придумал бы поэт —
Изгнанник-Дант, вернувшийся от Бога,
Но эта тьма невыразима слогом:
Она всё то, чего как будто нет,
Или чего невыразимо много.
В такую ночь густая темнота
Тверда, как состояние природы,
И безнадёжна, будто нет свободы...
Но прикровенна жизни полнота[2]
И тайна судеб под тяжёлым небосводом.
Твой дом пылал белей монастыря.
Никто не спал, и даже дети речи
Вели о вечно повторимой встрече,
Когда бы Бог нам бесконечно повторял
Любовь и тьму, и бабочек, и вечер.
Земля одна, поэтому одна
На ней любовь – дневна и полуночна.
Судьба всех нас пока благополучна.
В обыденности вечность нам дана,
Но в сумерках, в ночных полутонах,
Когда душа всё помнит, но не точно.
8-е Письмо
Почему ты такая Муза, хотя сама – Сафо,
И по оливковой роще в подвесках зеленых ягод
Не ходишь, а мчишь на вечно ломающемся авто?
Да будет путь твой благословен и мягок!
Скоро можно отметить годовщину писем моих.
Нет, они не романсы в беретах, не сладкозвучные барды, —
Просто это облако на облако проливает стих,
Парное ученичество судеб на расцарапанных половинках парты.
Вдохновительница беспризорная, бездомовница любых стен,
Но на закате кровавом твой монолог молод,
Будто не знаешь, не замечаешь за собой тень —
Не то часовщик-казначей, не то, страшнее, молох.
Прошлым летом в доме твоём мы претерпели жару,
В чём приобрели по одинаковому таланту.
А Москва поджаривалась в золотом и дымном жиру,
Подобно в геене огненной горящему протестанту.
И вслед за огнём так хотелось подвергнуться испытанью вод,
Утонуть и захлёбываться на вершине Килиманджаро!..
Но Гелиос заслушался музыкой твоих од
И сам, подобно Нерону, напевал гимны пожару.
И всё-таки в тунике, в сандалиях ланьих кож
Ты легко перешагиваешь через одно, второе, третье тысячелетье,
Идешь, оглядываешься, ищешь: “А кто на меня похож
В оливковых рощах, в Элладе, на Лесбосе, на планете?”
9-е Письмо
Написавший всего лишь одно писмецо
Замыкает кого-то с собою в кольцо...
И прогнившие, серые, старые двери
Словно два мертвеца, обнажают крыльцо,
В дерматин облаченные, словно в ливреи.
Здесь мы зазваны править и жить, как варяги,
Петербургским, московским, российским жильём,
Но дом насмерть прожит, мы и не проживём
В нём ни дня, ни любви, никакой передряги.
Если не рождены, то закованы в нём.
А виной переписка, эпистолы слоги,
Мерно взвешенный ритм современной эклоги,
То есть – судьбы из почерков в мелкую сеть,
И мы в этих тенетах запутались, многих
Обвиняя в предательстве большем, чем смерть,
И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.
Как легка переписка, игра на открытках,
На надушенных весточках и на обрывках,
Да и в ум не придёт по примеру Толстого
Век сей живописать в эпохальных надрывах
И не нужен герой для подсчета простого,
Героиня – для обмороков и порывов.
Но когда ты на трассе, Олеся, гони!
Словно бес на хвосте поджимает ГАИ!
Бог с ним – с веком, промчим на обычной развязке.
Полосатые вёрсты бинтовой повязки
Нам никто не положит, – в кювете сгорит
Ком железа, пластмассы в бензине и смазке.
Но я всё же боюсь напугать, озадачить
Домочадцев твоих, их ночей и речей
Говорливых, как ветер, как дождь, как ручей,
Что способны шуметь, но не смысла не значить.
Впрочем, дочка кидает о стенку свой мячик,
Ты варенье готовишь на плитах горячих,
Дом твой больше поместье, чем дом.
И тебе не в новинку, блаженной гордячке,
Проживая судьбу, не заметить о том,
Что ты встретишь друзей криком, скоком, вином
И в счастливом бреду, и в сердечной горячке.
10-е Письмо
Вот ты пишешь про Седакову Ольгу,
Про Михаила, реанимированного удачно,
И я радуюсь этому, поскольку
Время, если не запечатлено, то утрачено.
И не мешаясь, с городской или полицейской хроникой,
Ты оставляешь свои отпечатки в любом деле
И будешь судима за ту малую толику,
Что запечатлела, пока пребывала в теле.
И вот соберутся по чину: одни злословить,
Другие оправдывать и охранять от тех,
Пока будет отвечать за все совесть,
Пока будет и стихов покрываться грех.
И потом в новом, а этого уже не будет,
(Знаешь, я в это верю) в мире том
Всё будет другое: небо, земля и люди,
И ты, иная, будешь петь Богу своим стихом.
Плачет сосед мой за стенкой
Плачет сосед мой за стенкой:
“Многими содержим напастьми, к Тебе прибегаю, спасения иский!”
Но почему это он, никем не винимый, вольный, да не в застенке
Всё плачет и кладёт поклоны, и всякую ночь не спит?
Инок многострадальный,
Скрытный таинник подвига и труда,
Плачет, а с утра в овраге лежат туманы,
Рассеются – побегут облака по небу туда-сюда.
Случилось, что угадал и молодой Тарковский
В шикарной цивилизации мира апостоловы слова:
На окраинах мировых праздников, фестивалей звезд есть
спасительные обноски —
Отребье мира, оправдывающее снеди неправедного стола.
И. А. Бунину
“…стояла религиозная ночь.”
Бунин
Убивая своих героинь,
Весь оставшийся в русском приволье,
От того, что Господь откроил,
Иоанн, ты прожил будто вдвое.
Открывая слепые глаза,
Отверзая уста безымянно,
Потянувшись к звездам, ты сказал
Их ночную небесную тайну.
Если полдень в аллеях играл,
Вечер в сумерках прятался, в пятнах,
Ночь ты религиозной назвал,
Но как ты угадал – непонятно!
От горящего дня, от Христа,
От светила – подобья Христова,
Полдень льёт через край, и, свистя,
Стриж, как пьян от простора простого.
Но ночи бы и незачем быть,
Упраздниться незримо и немо,
Если б кровле от ветра не выть
На окраине Вифлеема.
О, гадатели тайн неземных,
О, писатели тайн человечьих,
Вы когда-нибудь встретясь навечно,
Будете спасены, спасены!
На смерть Бродского
1.
Как обыденно умирают.
В доме лишь тишина и печаль,
И псалтирь кто-то мерно читает,
И потрескивает свеча.
Но приходит незримо и грозно
Толчея незнакомых гостей,
И грохочущим табором в звёзды
Улетают с добычей своей.
Так обычно, а могут иные
Души в пепельном небе летать —
Сбросив тяжкие ризы земные,
Они просят за веси родные,
А молитвенники – портные
Шьют им новых одежд благодать.
Весенние ямбы
Печальный[3] инок, друг надежды,
Прикован к своему посту,
Я жду зарю, но света прежде
Во тьме печаль свою несу
В никем невиданной одежде.
Весна, весна, как ты нелепа,
Как плод, родящийся в грязи.
Тебе не веришь, будто лето
Таким же недугом грозит,
И слякоть ждут, озноб и ветра
Сырая хлябь заморосит.
Глупею, и дошел до точки,
Поскольку недругу – весне
Вовек не сочинил бы строчки —
Она не жизнь родит во мне,
