Текст книги "Крылья Мастера / Ангел Маргариты"

Автор книги: Михаил Белозеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Я даже не сомневаюсь, – сказала она так, чтобы он не вспылил.

Что она имела ввиду, он так и не понял.

– У меня ничего не получится! – посетовал он, с ненавистью глядя на чистый лист бумаги.

Он не мог написать ни строчки, но всё равно интерпретировал метафизику происходящего в классические формы мифологии и религии, потому что по-другому не умел. Эмоции истощались, как колодец в пустыне. Душа пребывала в диапазоне от ярости до уныния, но это совершенно не помогало, напротив, иссушало ещё больше.

Тася хмуро посмотрела на него и решилась, понимая, что ходит по лезвию бритвы:

– Надо найти своих благодетелей!

– Ё-моё! – вспыхнул он и посмотрев на неё с ненавистью. – Зачем?!

Он-то по наивности вообразил, что лунные человеки принадлежат только ему, что он волен делать с ними всё, что заблагорассудится, например, растерзать реально или в романе, он ещё не знал, в каком, но всё равно растерзать, а оказывается, он ревновал их даже к памяти «СамоварЪ» и всему тому, что наговорил ему лакей со стеклянным глазом, единственно уповавший на его талант. И никто не имел права прикасаться к этому! Никто! Даже Тася!

– Они всё могут! – объяснила она доходчиво, намеренно не замечая его состояния. – Я не понимаю, чего ты боишься?..

Казалось, она приоткрыла тайну и этим неимоверно разозлила его.

– Я ничего не боюсь! – заорал он, зная, что это подло, мерзко и не даёт ей шанса. – Ничего!

– Тогда тебе и карты в руки! – не сдалась Тася.

– Сука! – закричал он в бешенстве. – Горгия! Убью!

И она поняла, и уступила, и заплакала в темноте; тогда он швырнул в неё семилинейную керосиновую лампу.

К счастью, керосина в лампе было на самом донышке, и они быстро потушили вспыхнувшее одеяло. Спасть им, однако, пришлось, укрывшись одеждой, потому что постель была залита керосином.

* * *

Наконец Филипп Филиппович нашёл ему замену и перевёл из главного и единственного – в рядовые ординаторы на полторы ставки, потому что и здесь тоже была глухомань и никаких врачей не предвиделось вплоть до окончания войны.

Она везла его, безвольного, на север, в Вязьму, строго следя за тем, чтобы он не превышал дозу: иногда он пытался тайком пить снадобье прямо из бутылочки; и Тася, не стесняясь возничего, устраивала ему взбучку. Он обиженно падал лицом низ и лежал в телеге, как бревно. Ей стоило большёго труда, долгих разговоров убедить его попытаться ещё раз, самый последний раз всё начать сначала, однако всякий раз она нарывалась на его боль:

– Поклянись, что ты меня не бросишь посреди дороги!

– Не брошу… – устало обещала Тася, пряча мокрый платок в рукав.

У неё ещё были сил даже на слёзы. А ещё их спасло рекомендательное письмо Филиппа Филипповича. Главврач Артур Борисович Малахитов странно посмотрел на Булгаков и сказал, что к работе можно приступать хоть завтра. «А для вас, мадам, увы, места нет, – сказал он Тасе, – даже санитаркой».

И Тася поняла, что Малахитов всё понял и нарочно усложнил им жизнь, чтобы они не задерживались в этих краях и убрались подобру-поздорову.

К её ужасу, и здесь Булгаков занимался тем же, что и в предыдущей больничке: пилил кости и натягивал кожу на культи. Где уже здесь было не колоться?

Трижды его тайком приносили санитары и клали на лавку в сенях, трижды она его отхаживала, и он с надеждой глядел на неё больными глазами собаки и ждал, когда она сделает своё дело. Она колола его дважды в сутки: в двенадцать ночи, перед сном, и во второй половине дня, когда у него кончалась смена, всё остальное время он жил на крепости духа, доведённого до автоматизма: например, он знал, что когда возникает покалывание в пальцах и не хватало воздуха, надо сделать три глубоких вдоха и понюхать что-то ароматическое, поэтому он всегда носил с собой пузырек с маслом можжевельника, а ещё, когда уже совсем было в невмоготу, он колол себе палец иглой или бил себе под дых и отжимался. Это помогало на короткие полчаса, потом всё начиналось сызнова. И он очень быстро понял, чтобы так жить, надо иметь лошадиное здоровье и железные нервы.

Через три месяца они не выдержали, и Малахитов отпустил их с облегчением, выдав в Главное медицинское управление сопроводительное письмо следующего содержания: «Доктору Булгакову М.А. рекомендуется длительный отдых в санаторных условиях ввиду потери трудоспособности на фоне крайнего нервного истощения».

* * *

Тася строила тайные планы с прагматичностью человека, который повидал на своём веку. Заложила в ломбард оставшиеся драгоценности, купила на неделю морфия, вернулась и заявила:

– Открывай венерологический кабинет и зарабатывай себе на жизнь, иначе сдохнешь!

В открытое окно падал тихий солнечный свет, и в нём беспечно плавали пылинка, которым было начхать на все проблемы человечества и на его страдания – тоже.

– Я не могу… – пожаловался Булгаков, глядя на неё, как старик на погосте, – у меня кризис! – Вытянул цыплячью шею, чтобы продемонстрировать провалы за ключицами.

– Какой! – упёрла она руки в боки, понимая, что делает ему больно, но по-другому теперь уже не получалось.

– Литературный… – промямлил он, понимая тщедушность аргумента, но надеялся на снисхождение за долгие лета совместной жизни.

Его тапочки у койки напоминали старые изношенные шаланды, которые давно уже не ловили рыбу.

– Дорогой… – объяснила она с ядовитостью Горгоны, о которой он любил напоминать, – кризис у тебя последние два года!

– И что?! – спросил он на остатках гордости, отрываясь от подушки, на которой возлежал все эти дни покорно, как больной раком.

– Иначе возвращайся к родителям! – сказала Тася так, когда любое продолжение разговора приводит к разрыву.

Но в тот раз они даже не поругались, понимая, что один из них просто обязан уступить: надо было жить и что-то делать, например, от тоски писать новый роман, хотя и старый не то чтобы не закончен, но даже и не был начат, правда, вертелся в голове как спасательный круг, и там в этом старом-новом романе был Боря Богданов, он единственный вызывал сердечную боль и тоску по ушедшему времени.

С тех давних про у него выработался комплекс неполноценности: он чуть что вспоминал, что является причина того, что Богданов свёл счёты с жизнью через лунных человеков.

– Вот тебе бог, – неожиданно для самой себя сказала Тася, – а вот порог!

– Ладно… – на удивление тотчас сдался он и по-стариковски обречённо сунул ноги в тапочки, поцеловал её в родные глаза, словно наступил себе на горло, и пообещал. – Всё будет хорошо!

Она и поверила, и сдалась в память о Боре Богданове и их горемычной юности.

Как ни странно, он с энтузиазмом взялся за дело. Разместил в городских газетах объявления: «Доктор Булгаков М.А., венеролог со стажем и по призванию, вылечит все ваши интимные болезни». Даже телефон себе провёл и составил расписание приёма.

Все эти дни его сопровождала лёгкая умственная усталость, которую он фиксировал, как возничий – скрип левого заднего колёса кладбищенской телеги.

Тася не могла нарадоваться, но дозу не увеличила, а, наоборот, разбавляла водой, надеясь, что за хлопотами и делами он не заметит.

Хорошо, что на Рейтарской у них было целых четыре комнаты. В двух первых Булгаков сделал себе приёмную и рабочий кабинет с уголком из дерматина и ширмы. Главное, что теперь не надо было резать, пилить и строгать чужую плоть. Максимум, чем всё это грозило, уколом по-немецки через марлечку, и дезинфекцией рук спиртом, а в перерывах между больными – можно было бездумно глазеть на соседских кур, которые копались в огороде.

Однако в реальности перерывов не случалось: город был полон сифилитиков и наркоманов всех мастей. Так что Булгаков трудился, не покладая рук.

– Это тебе не с зубами ковыряться! – гордо сказал он, небрежно швыряя на кухонный стол перед Тасей не обычно слюнявые разнокалиберные купюры, а свежую пачку денег только что из банка.

– Откуда?.. – удивилась она, со светлым лицом вытирая руки о передник.

Теперь можно было выкупить в ломбарде драгоценности. И она восприняла это как добрый знак – жизнь налаживалась.

– Ха-ха! – хохотнул он, восторженно потирая руки, весь в предвкушении его величества литературы.

Давно она не видела его таким деятельным. У неё отлегло от сердца: дело было в том, что от разбавленного морфия Булгаков обычно был крайне раздражён, а здесь совсем другая картина, его словно подменили. Он стал прежним, молодым, весёлым, каким она его помнила на затонах Волги и на островах Днепра, где они загорали в далёком предвоенном двенадцатом годе, ели мороженное в стаканчиках и запивали ситро.

Неужели действует?! – обрадовалась она.

А потом.

– Ты что… укололся?.. – догадалась и настырно пошла за ним в приёмную, куда он шмыгнул, как мышь. – Укололся?! Говори! Укололся?!

Обычно она не доверяла ему эту миссию, словно деля пополам грех морфинизма, и это объединяло их, делало заговорщиками; а теперь получается, что он её предал подло и мерзко ради каких-то пяти минут удовольствия.

– Последним мне попался бывший корпусной генерал Садеков с букетом Абхазии, – повёл он морду в сторону без щелчка в голове. – Пришлось его лечить новомодным сальварсаном и ещё кое-чем, а это очень дорого!

– Так, сальварсан! – потребовала она. – Не заговаривай мне зубы! Давай сюда! – И ловко выхватила из его кармана пачку купюр, куда более значительную, чем он принёс. – Это что? Что?! – Помахала перед его носом, как тряпкой перед быком.

Она испугалась, что Булгаков перестанет держать себя в руках и сорвётся. Такого ещё не было, но она читала, что в одно мгновение всё пойдёт прахом, и будет во сто крат хуже как предвестник реального конца в двадцать семь с небольшим лет.

– Тася! – неожиданно рухнул он на колени, патетически воздев руки, глядя туда, где виднелся её подбородок и выпученные глаза. – Я больше не буду! Я хочу вылечиться и писать романы до конца жизни! До гробовой доски! Больше ничего! Но я не могу! Не могу! Не могу! У меня не получатся! Помоги мне! – рыдал он, уткнувшись ей в искромсанный живот. – Спаси меня!

– Хорошо! – ледяным голосом произнесла она. – Я попрошу лунных человеков!

– Только не это! – вскочил он, словно ошпаренный. – Я тебя богом прошу, только не это!

Мысль, что ему придётся перед кем-то унижаться, приводила его в бешенство. Он ещё не свыкся с мыслью, что кто-то исподтишка контролирует его жизнь, а всё шло к этому. А ещё он в них не верил; как упёрся, так и не верил, мешало религиозное образование и религиозное мышление, а ещё он был врачом до мозга костей, то бишь обученным злобствующему материализму. Вот этого монстра в себе ему и надо было убить. Он уж сообразил, что все формы недоговоренности ведут к наивности и глупым фантазированиям.

– А что?! Что я должна делать?! Ты дошёл до ручки! Это конец, Миша! Тебя зароют в землю вместе с твоими ненаписанными творениями! И правильно, между прочим, сделают!

– Ты сука! – закричал он, мечась по комнате, как загнанный в угол зверь. – Горгия! Ты угробила меня! Всю нашу жизнь!

– Я?! – крайне удивилась она, принимая его морфинистский угар за искренние чувства. – Я?! Чем?! И как?!

– Ты вымотала мне всю душу своей правильностью и своим терпением! Лучше бы ты кололась вместе со мной!

– И всё! – ужаснулась она. – Это всё, что ты можешь сказать мне за все эти годы?!

– А что ты хотела?! – изогнулся он, как змея, готовая к броску. – Что?! Да! Я подлец! Да, я изувечил тебя! Да, я не хочу иметь детей, потому что неизвестно, что будет завтра! – он мотнул головой в сторону города, где Крещатик ходуном ходил от пьяной солдатни и немцев с рожками.

И она с тем живописным презрением, которое никогда не забывается, посмотрела на него, развернулась и, нарочно вихляя задом, пошла на кухню. И тут Булгаков спохватился. В голове с опозданием кто-то щёлкнул, как призрак пальцами. В три прыжка Булгаков нагнал Тасю, свою пленительную столбовую дворянку, прекраснейшую из жёлто-чёрных женщин, нежную, с бархатной кожей и обворожительными запахами, наговорил тьму приятственных разностей, а когда не помогло, упал в ноги, моля о пощаде.

И она его простила и в этот раз, понимая, что деваться некуда, что они связаны, как ниточка с иголочкой и что это судьба до гроба.

– Только ты не уходи! – шептал он, цепенея. – Только не уходи! Я без тебя пропаду!

И пол ходил ходуном, и небе вертелось, как юла, и казалось, что жизнь кончена.

Тасю передёрнуло: опять он жалел себя! А меня кто жалеть будет?! Кто протянет руку?! – подумала она, однако, пересилила себя, понимая, что это всё равно, что вскрыть себе яремную вену, но деваться, заведомо, было некуда, потому если бросить его и уйти, будет ещё хуже.

И они помирились, и у них была прекрасная ночь любви, которых у их давно не случалось.

А утром следующего дня разразилась катастрофа. Булгаков в приступе безумии разогнал всех больных, бегал по квартире, потрясая бутылочкой с дистиллированной водой:

– Где твои лунные человеки?! И где они, га-а-ды?!

Тася пряталась в кладовке и глядела на него в щёлочку.

– Разве я этого достоин?! – Искал её Булгаков, размахивая браунингом в другой руке.

– Вот как раз этого ты и достоин! – обозлилась она, выскочив словно чёрт из табакерки.

– Саратовская Горгия! – швырнул он в неё бутылочку, хотя его предупредили щелчком в голове, что убить может.

Тася увернулась. Бутылочка разбилась о стену на мелкие, как иглы, осколки.

– На! Травись! – Тася испугалась. Дала ему чистый морфий, а сама исчезла, убежала искать лунных человеков.

Больше у неё надежды не осталось. Это уже был третий срыв за восемь месяцев. Каждый не был похож на предыдущий, каждый был страшнее предыдущего и каждый выматывал нервы хуже зубной боли.

Самое страшное, что она не знала, кого искать. За три года люди могли уехать, умереть, испариться, даже перебежать к врагу, в Германию. Да и люди ли они вообще?! – думала она с суеверным страхом и первым делом пошла в «СамоварЪ». Оказывается, там её ждали.

Правда, «Самовара» на Александровской площади уже не было. Вместо него красовался ресторан «Пантеон» с колоннами, которые одиозно смотрелись посреди всеобщего киевского бедлама и толпы в сельских зипунах и немецких шинелях.

Чрезвычайно обходительный официант с завитым чубом внимательно выслушал её сбивчивый рассказ, который она придумала ночью, кивнул и почему-то ушёл, ничего не сказал, правда, чтобы тотчас явиться с таинственным видом.

– Это вам-с… – и показал конверт.

Тася решила, что её разыгрывают, а потом сообразила и дала сто рублей. Официант взял и исчез.

Конверт был не первой свежести, на него ставили чашки с чаем и винные бутылки, а пару раз даже заворачивали колбасу, но самое главное, на нём было написано каллиграфическим подчерком с завитушками: «Татьяне Николаевне Лаппа, долженствующей явиться до 10.11.1918, после этого срока письмо надлежит уничтожить!» До окончания срока остались одни сутки.

Дрожащей рукой она вскрыла конверт. Внутри лежало письмо.

«Уважаемая, Татьяна Николаевна, вам надлежит явиться по известному вам делу в Царский сад, в «Набережный банк» для получения дальнейших инструкций».

Внизу стояли две фривольно-витиеватые буквы: «П и Н».

Тася решила, что лунных человеков зовут Петро и Никола. Она села на трамвай и проехала семь остановок по днепровскому спуску, в холодный и мрачный Царский сад.

В глубине заброшенного парка, на склоне, стоял викторианский особняк с красной крышей и с помпезным мезонином, засиженным чёрными, зловещими воронами. На дубовой двери висело объявление категорического содержания: «Ввиду банкротства банка «Набережный», приём посетителей прекращён до следующего года». И странная подпись: «Русское бюро».

Была бы честь предложена – Тася с досады пнула дверь, полагая, что её бесцеремонно обманули, как вдруг та скрипнула на протяжной ноте «си» и нехотя отворилась. Тася удивилась, заглянула и вошла – боком, словно гусыня, вытянув шею. В большом холле с высоким потолком и с двумя монументальными лестницами по бокам было гулко и пустынно. Пахло кошками, побелкой и ещё почему-то окалиной.

– Эй!.. – сказала она, заглядывая на лестницы, – есть кто-нибудь?..

Ей показалось, что в нижнем помещении, там, где обычно помещается гардероб, кто-то всё же был: быстрый, юркий, неуловимый, как тень луциана на дне океана.

– Хм! – произнесла она, помня, что сегодня во что бы то ни стало надо решить все вопросы, иначе Булгаков до святок не доживёт.

И решительно подалась, ступив в темноту, пахнущую всё той же окалиной, означающую как минимум расплавленный металл, а потом уже – ад, но даже это не насторожило её. Сделала несколько шагов, вытянув руки, ау, вдруг споткнулась и, падая, сдернула, оказывается, глухую штору с окна.

В комнате тотчас ударил свет, поперёк её что-то с глухим стоном промелькнуло, и Тася увидела в самом дальнем и тёмном углу мужскую тень на стене: скрюченные пальцы, распластанные в последнем движении и лохматый и горбоносый профиль. Картонный человек не просто ткнулся в стены, а в отчаянии прыгнул на неё, видно, спасаясь от солнечных лучей. Тася, по крайней мере, так подумала. А ещё она решила, что это всё чрезвычайно странно и что она никогда ничего подобного в жизни не видела.

– Вы убили-таки его! – Сказал кто-то с холодным осуждением английского лорда.

Она оглянулась. Это были они, лунные человеки, собственной персоной, в земной воплоти: низкий и высокий, умный и глупый; обычные селены, крайне непонятные существа в человеческом мире. Никто в здравом уме не имеет с ними дело. Так решила Тася.

– Я не хотела! – испугалась она и смело протянула им письмо: – Вот! Вы писали?!

– Бедный кум!.. – вздохнул высокий человек с откровенно глупым лицом, не обращая внимания на письмо в руках Таси и тем самым ставя её в крайне неудобное положение. – Он боялся солнечного ожёга и человеческого взгляда! – На лице его была написана дурашливая кручина человека, который готов разыграть комедию: то ли закатить всамделишный скандал, то ли удариться в слезу и окончательно притвориться безутешно скорбящим.

– Я не знала! – оборвала его Тася с капризными нотками, которые были её коньком ещё со времён саратовской гимназии, и приготовилась сопротивляться до последнего, даже если её закуют в кандалы и потащат в карцер.

Тень на стене блекла на глазах и мгновение спустя пропала, словно её и не было вовсе, остался лишь странный запах смертельно опасной окалины, но Тася по младости лет не представляла её коварности.

– Не обращайте внимание! – неожиданно на её сторону встал низкий, многоликий, похожий на лакея, с моноклем в правом глазу. На руке у него сверкал золотой перстень с самым настоящим огромным бриллиантом. – Я всегда говорил, что это плохо кончится! – почему-то укорил он высокого и глупого. – Это твоя идея!

– Почему моя? – человек с откровенно глупым лицом поднялся на дыбы.

Тасю испугали его большие на выкате глаза, похожие на глаза параноика.

– И не самая лучшая! – урезонил его человек, похожий на лакея.

– Учить вас и учить! – опять же дурашливо сказал высокий человек. – На него, – объяснил он, – надо было смотреть исключительно только через зеркало! Впрочем, теперь уже всё равно… – вздохнул он, почесавшись ниже бёдра, и представился: – Я – Рудольф Нахалов. А это мой компаньон, Ларий Похабов.

– Очень приятно! – расшаркался Ларий Похабов так, словно ничегошеньки страшного не произошло и Тася не убила живое лунное создание самым дикими и скотским образом, хотя одно это подразумевало появление полиции и допроса по всей форме с пристрастием.

– А это не человек, – сказал высокий Рудольф Нахалов, как будто прочитав её мысли.

– А кто?.. – едва пришла она в себя.

– Трехтелый, – скорчил он морду.

– Вы их ещё называете лунными человеками, – важно сказал низкий Ларий Похабов и посмотрел на её реакцию. – Так себе… – он поморщился, как на человека низшей касты, словно они находились в Индии, а не в России.

– Тогда кто вы? – выдавила из себя Тася с тайной надеждой между делом выведать их тайну.

– А мы другие лунные. Даже не родственники, – довольно засмеялся низкий Ларий Похабов, и его правый стеклянный глаз блеснул, как у воскресшего мертвеца.

Мороз пробежал по спине у Таси в предчувствии звука басовитой струны, похожего на стон, но ничего не произошло, и это её крайне удивило: обычно ожидаемое проявлялось неизменно как свойство физического мира, к которому она привыкла, как к мозоли на пятке, но не в данном случае.

– Вы, главное, не бойтесь, мы человеческих взглядов не чураемся! – участливо сказал Ларий Похабов о гибели трехтелого, заметив её испуг и окончательно беря её под защиту. – Вы же по делу?!

Английский строгий костюм сидел на нём безупречно, как на манекене. Бабочка смотрелась, как чёрный альхон на молочной розе.

– Да, конечно! – опомнилась Тася и снова протянула изрядно мятое письмо.

– Это мы писали, – скоморошествуя, сознался Рудольф Нахалов, выказывая большие, как у лошади, зубы. – Мы знали, что вы придёте.

– Именно сегодня, – уточнил Ларий Похабов, словно это имело какое-то значение.

– И мы вам поможем! – Рудольф Нахалов опять почесался ниже бёдра, выпрямился во весь свой трехаршинный рост и одёрнул борта идеального лапсердака коричневого цвета в крупную клетку.

Его портила маленькая деталь – косой шрам на верхней губе, намекая на отношения с уголовным миром, и длинные, как у порочных женщин, волосы.

– Правда! – обрадовалась Тася, не обращая внимания на подобные мелочи.

– Правда! – заверили они Тасю поспешным хором, словно бы для того, чтобы она не уличила их в неискренности.

– А как?! – воскликнула она удивлённо.

– Ну… в принципе… – переглянулись они между собой, – мы можем попросить кое-кого… посодействовать… – дёрнули они головами, как суеверные китайские болванчики.

– Кого?.. – спросила она с безнадёжностью, выпадая из реальности, ведь таких людей не существовало, разве что она сама, стоящая в компании таких же существ.

Ей показалось, что всё это подстроено и лишено всякого смысла, сейчас кто-то щёлкнет пальцами и она проснётся в их опостылой жизни рядом с дрыхнущим больным Мишкой Булгаковым. Было за что бороться.

– Господина с очень большими полномочиями! – почему-то с придыханием заверили они её и снова закивали головами, как те самые болванчики из Китая.

– Кого же?! – в нетерпении поторопила она их.

– Ну… например… – они снова переглянулись, как будто окончательно принимая решение.

Ларий Похабов, поблескивая своим стеклянным глазом, галантно взял её под локоток, вывел в холл и торжественно огорошил:

– Ну например… например… господина Гоголя! – любезно решился он так, словно взялся за ферзя и назад хода нет.

– Кого?.. – испугалась она, вспомнив, что Булгаков буквально боготворил и цитировал где надо и не надо его мистические фразы.

Таких совпадений в жизни не бывает, такие совпадения являются признаком личного закулисного знакомства и сулят большие перспективы метафизического толка, но значения этого явления она ещё не понимала и потому боялась как неизведанного, как, впрочем, и большинство людей будь на её месте.

– Гоголя! – повторили они с мольбой. – Вас устроит Гоголь?!

В самом вопросе крался ответ: уж Гоголь де не подведёт ни при каких обстоятельствах! Он всесущий и всемогущественнейший! Ему сам сатана кланяется! Был ещё Франкенштейн, но Гоголь казался ближе и роднее. Всё это мгновенно промелькнуло у неё в сознании.

– Не поняла? – сочла она нужным подумать только из-за одного упрямства.

– Николая Васильевича! – снова ответили они хором, дабы развеять её сомнения.

– Бог с вами! – отмахнулась она. – При чем здесь Гоголь?! Какое вообще отношение…

Она решила идти до конца, вспомнив, что Гоголь умер в одна тысяча восемьсот… каком-то году. В каком конкретно, она забыла, и вопросительно уставилась на Лария Похабова. Он единственный вызывал у неё доверие тем, что не позволяя себе нигде почёсываться.

– Это не имеет значения, – словно прочитал её мысли Рудольф Нахалов, – ни у вас, ни у нас.

– Да! – будто обречённый на казнь, подтвердил Ларий Похабов, сжал сухие губы и опустил углы. – Никакого значения! Абсолютно!

– Тогда, как… Как?! – спросила она в первом смысле, как он, то бишь Гоголь, явится к мужу, а во втором, как он вообще вывернется в такой ситуации, мёртвый-то?

Та басовитая струна, которую она ожидала услышать, казалось, вот-вот зазвучит реквиемом, и всё, как дурной сон, пропадёт, и лунные планы не сбудутся, и, слава богу, всё потечет, как прежде из-за обычной человеческой боязни к таинственной новизне и двусмысленности, хотя и нечеловеческой, но всё же предрасположенной к пониманию.

– Вы ничего не понимаете?.. – профессорским терминологическим тоном спросил её высокий Рудольф Нахалов, – ну и не надо, – сделал крайне доброжелательное одолжение, как слабоумной, мол, ничего страшного, все не понимают, но остаются довольны.

И как ни странно, Тася ему поверила на уровне инстинкта, на уровне той самой басовитой струны и глупого человеческого упрямства, которые делают человека психологически устойчивым и живучим, как кошка.

– Людям вообще многое не надо знать, – доверительно поддакнул Ларий Похабов, и монокль его призывно мигнул, как маяк в днепровском тумане за Старым мостом.

– Мы вам обещаем, – сказал в свою очередь Рудольф Нахалов, – что завтра утром вы получите идеального мужа! Гарантия – сто пятьдесят процентов!

Фраза явно была рассчитана пьедестал. Однако Тася открыла ротик и перехватила инициативу, сделав ту великолепную паузу, за которую на сцене одаривают тихими поощрительными овациями, а в жизни падают ниц и невольно только и ждут таких моментов.

– У меня нет задатка! – сказала она в тайной надежде, что теперь-то они отпадут, как пиявки.

– Значит, мы вам будем должны! – в свою очередь легко и непринужденно развёл руками Рудольф Нахалов, делая книксен, чем крайне удивил её.

И счёт стал один-один.

– Да! – подтвердил Ларий Похабов в своём безупречном английском костюме, и чёрный альхон взмахнул крылышками в знак безмерного расположения к Тасе.

В изумлении она переводила взгляд с одного на другого, не то чтобы не доверяя их обещаниям, а даже не принимая за чистую монету их ангельское бескорыстие. Где крылась ловушка? – Тася так и не поняла.

– Я вам не верю!

– Знаете что… – сказали тогда они оба ей вкрадчиво, как тяжелобольной, – вы в эту ночь дома не ночуйте… не нужны вам эти… – поднялись они, словно воспарили от своего же восторга, – а утром получите мужа, как прежде, здоровым и крепким. Вам же этого хочется?.. – как будто уговаривали они её, но уже тяжелобольной и ничего не понимающей.

– Да… – неожиданно поддалась она затаённым мечтам, понимая, что лунные человеки зачаровывают её своими сладкопевными голосами и что деваться некуда, а надо соглашаться.

– А с вашим мужем мы сами договоримся! – пообещали они, предвосхищая все её сомнения. – Делов-то!

И она едва не упала в обморок от зазвучавшей наконец у неё в голове этой самой басовитой струны, которая подала знак соглашаться.

– Спасибо вам, святые люди! – растрогалась Тася.

– Бог с вами, – замахали они ручками. – Бог… Не надо… Не надо… благодарить, мы с вашего мужа втридорога возьмём, – по-идиотски хихикнули оба. – Идите… домой, идите… И ничего не бойтесь… У вас начнётся новая жизнь… – выпроваживали они её.

– Спасибо вам! – расчувствовалась она ещё больше и едва не приложилась у ручке того, у которого был правый стеклянный глаз.

– Идите… идите… – отступил он, пряча руку за спину. – Мы не за этим… мы по другой части…

И оба величественно поплыли по воздуху, не касаясь лестниц, кивая в подтверждении своих слов, словно китайские болванчики – каждый по своему пролёту, вверх к себе, в божественные чертоги, где, должно быть, решалась судьба человечества.

Тася не помнила, как выскочила наружу, добежала до конца аллеи, а когда оглянулась, никакого викторианского особняка на склоне, в глубине мрачного парка, не было уже и в помине. На фоне чёрного леса и Владимира Великого с крестом уже кружился первый снег, да нагло каркали вороны.

* * *

Тася в крайнем нетерпении вернулась на рассвете. Ночь она провела у подруги – Веры Павловны, очаровательной хрупкой блондинки, с тонкими чертами лица, специализирующейся на портретах знаменитых личностей и воздушных киевских пейзажах. Её выставки до войны имели грандиозный успех. Однако же с тех пор она пребывала в забвении, о чём и шла речь за чаем и бутылкой крымского «хереса».

В квартире было тихо, сонно и пустынно. На кухне шмыгали тараканы и сочилась вода из крана.

Булгаков, оказывается, работал у себя, в приёмной.

Увидев рукопись, Тася всё поняла, но сделала вид, что удивилась:

– А ты всё пишешь?..

В её голосе невольно проскочили нотки восхищения. И этим она сразу же подкупила Булгакова.

– Да… – коротко, но с вызовом, ответил он, локтём закрывая листы, исписанные, как всегда, жутким медициной подчерком.

– Не буду… не буду… – шутливо сказал она, летуче удаляясь за ширму. – К нам никто не заходил?..

– Ну кто к нам придёт среди ночи?! – почему-то нервно отреагировал Булгаков. – Кто?!

И Тася, выглянув из-за ширмы, нарвалась на его гневливо-сумеречный взгляд.

– Я не знаю… Прости… Ты так много написал… – сказала она, поправляя на груди халат. – Я не ожидала…

На самом деле, её крайне удивило одно: как быстро лунные человеки управились. Она ожидала, что им понадобится как минимум три-четыре месяца хотя бы для разработки идеи, а рукопись, оказывается, была давным-давно готова и лежала где-то там, в лунном мире, ждала своего часа, чтобы Булгаков оживил её.

– Я теперь всё время буду так работать! – отстранил её всё тем же локтём Булгаков. – Ты мне не мешай!

– Хорошо! Хорошо, – формально испугалась она, – милый, как скажешь. Я поставлю чай?

– Поставь, – бездумно согласился он, запуская пятерню в лохматую голову.

– А что это было? – подъехала она с другого боку.

– Что именно? – он сделал вид, что не понял, молодцевато блеснул своими белыми, как моль, глазами.

– Ну… почему ты вдруг работаешь?..

Не скажешь же, что ты, дорогой, всё это время, как бревно, валялся на постели, а теперь вдруг ожил? Обидится. Сделает контрпродуктивные выводы и, не дай бог, вернётся к старому.

– Вдохновение пришло… надолго… – буркнул он, словно пробуя пальцем кипяток в кастрюле.

– Ой, ли?! – она испытующе посмотрел на него, в больше мере на зрачки.

Зрачки были маленькими, плоскими, как прежде, как у всякого нормального человека. Слава богу, пронеслось у неё в голове, очухался.

– Да… всё резко изменилось, – потупился он, берясь за перо, давая понять тем самым, что разговор окончен даже для её, великолепной столбовой дворянки, которую он обожает крепче женщин всех других мастей вместе взятых на всём белом свете.

И она с величайшим облегчением вздохнула: лунные человеки не обманули, только она не знала, за какую цену.