Текст книги "Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир (СИ)"

Автор книги: Михаил Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Михаил Азаров
Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир

Lowe stories «железной маски» дома Романовых

Глава «Августейшего» романа

Из семейной хроники дома Романовых. Мемуары Фанни Лир. Опальный великий князь Николай Константинович Приезд в Россию

Фанни Лир

С детства среди моих любимых исторических героев, вроде Александра Македонского, Юлия Цезаря, Петр Великий занимал особое место. Меня увлекали рассказы о романтических похождениях этого царя, трудившегося, как простой работник, и женившегося на полунищей бродяжке; о ледяном доме Анны, диком великолепии великой и жестокой Екатерины, о снежных равнинах России, бешеных тройках, несущихся по ледяному покрову Невы, и о светлых северных ночах. «Вот, куда я поеду, когда выросту», говорила я своей матери. Мои мечты осуществились, и в один дождливый ноябрьский день я, вместе с своей служанкой Жозефиной, неслась из Парижа в страну моих мечтаний. Когда, миновав холодный и угрюмый Берлин и вдоволь насладившись пленявшим меня зрелищем белых от снега полей, мы, наконец, достигли Вержболова, я почувствовала себя, как дома. Но тут же начались разные неприятные сюрпризы: у меня отобрали все мои книги, состоявших исключительно из одних романов; из двух чемоданов мне не доставили того, где был весь мой туалетный багаж, без которого путешествующая женщина все равно, что солдат в походе без амуниции, и, в конце концов, объявили, что, в виду каких-то упущений в моем паспорте, я должна отослать его для исправления в Кенигсберг, а сама оставаться на станции до его возвращения. Напрасны были все мои возражения и мольбы. Мне отвели небольшую комнату, лишенную всяких удобств цивилизованной обстановки, где приходилось прожить неопределенное время.

Высунув голову в форточку запыленного окна моей кельи, я с любопытством осматривая окружающий пейзаж. На первых порах Россия оказалась не очень-то гостеприимной! Неподалеку, на свинцовом пологе неба, картинно вырисовывался зелеными стенами и золотыми звездочками, рассыпанными по голубому куполу, какой-то киоск. Мне сказали, что это церковь. Войдя туда, я пришла в восторг отблеска ее убранства; все, что блестит, восхищает меня. Затем, войдя в станционный зал, я нашла там начальника таможни и другого господина, как мне потом сказали, агента тайной полиции. Эти господа спросили меня, не знаю ли я кого в Петербурге. Вспомнив об одном прелестном русском, с которым я познакомилась в Вене, я наудачу назвала его фамилию.

– Ну, вот, вы и телеграфируйте ему! – воскликнули мои собеседники. – Вы, вероятно, актриса?

Я подтвердила это предположение и послала телеграмму. На другой день ко мне постучался полицейский и объявил, что, вследствие полученной от генерала Трепова депеши, я могу отправиться в путь со следующим поездом. Нечего говорить, как я была рада.

Странное совпадение: теперь я въезжаю в Петербург, а впоследствии покидала его по специальному приказу того же Трепова.

Первый день в Петербурге. Серебряная старость.

Итак, я в России! Я люблю общий вид этой страны и не нахожу в нем ничего печального.

В 10 часов мы были в Петербурге. Громоздкая карета, вероятно, служившая, еще во времена Екатерины, доставила нас в Hotel de France, где мы поселились весьма комфортабельно.

Отогревшись у камина и освежив себя прекрасной ванной, я позавтракала с большим аппетитом, причем нашла, что здесь самый лучший в свете хлеб, изготовленный немцами, получившими, как известно, при Петре исключительное право быть булочниками и аптекарями. Отослав два письма моим знакомым, я получила ответ, что один из них заедет за мной в полночь, и чтобы я к тому времени принарядилась.

В назначенный час он привез меня на тройке в Restaurant Vert, что на Мойке.

Войдя в голубой кабинет, я услыхала нестройный шум голосов и, очутившись затем в обширном зале, остановилась смущенная и ослепленная блеском оружия, орденов, бряцающих сабель, аксельбантов и эполетов, которые в каком-то хаосе запестрели передо мной. Слышала, как во сне, что меня представляют князьям, графам, боронам, и машинально отвечала на их приветствия, и, только выпив первую рюмку водки и закусив, по русскому обычаю, начала отдавать себе отчет в окружающем. Увидела, что нахожусь в среде блестящих представителей старости, которую по цвету, ее волос называю серебряною.

Постепенно овладев собой, я засыпаю этих господ вопросами о их мундирах, чинах, орденах (у одного генерала было надето 17 орденов) и быстро приобретаю большие сведения в этой полковой науке, которую к концу месяца знала даже лучше самих русских.

Шампанское еще больше развязало языки. Меня осыпали любезностями, научили пить брудершафт, и, наконец, повели к ужину, который длился до 7 часов утра.

После ужина я со своим спутником, чтобы освежиться, снова каталась на тройке. Проехав Полицейский мост, Миллионную, неслись мимо Зимнего и Мраморного дворцов и, спустившись к Неве, летели по ней, как стрела. Справа поднимался купол Исаакия, слева высился шпиль Петра и Павла, а вот и крепость, где хоронят членов императорской фамилии; тут же неподалеку и скромный домик Петра.

Золоченый шпиль, поднимающийся над крепостью, приводит мне, почему-то на память следующие стихи моего соотечественника Bayard’a Taylor’a, озаглавленные «Нева»:

«Стройте, громоздите, сколько угодно – придет час, и я со всей семьей моих притоков помчусь, свободная и быстрая, как аквилон, и молчаливая, как снег. Камни каждого из ваших сооружений затрещат, рассыплются от мороза, ваши купола падут, и все ваши гранитные преграды повалятся под напором моих льдин.

Вечерняя заря разливается над церквями, дворцами и храмами; в городе загораются тысячи огней, и Нева с едва слышным шепотом течет между своими островами и глубоко хранит от вас свою тайну».

Золотая юность. Дорот. Царское село

Две недели прошли, как в волшебном сне.

Утром я осматривала Петербург, а ночью пировала с «серебряной старостью».

На третьей неделе получила письмо от обворожительной царицы полусвета, англичанки Mabel, вывезенной из Лондона одним дворянином. Она приглашала меня на пикник на тройках, где после серебряной старости, я могу познакомиться с золотой молодежью.

И вот, часу в двенадцатом мы с Mabel подъехали к сборному пункту в Restaurant Vert [1]1
  Ресторан Зеленый. (фр.).


[Закрыть], где нашли большое общество, все больше сыновей уже известных мне сановников, Они наскоро пили шампанское, говоря мне на разных языках комплименты, а я удивляла их выученными за это время несколькими русскими фразами. Потом мы разместились на тройках и поехали к Дороту слушать цыган.

Войдя к Дороту, я была вне себя от изумления и восхищения. Мне казалось, что я внезапно перенеслась из страны гиперборейской в тропики. Зима исчезла, и я среди пальм и экзотических растений в жаркой и благоухающей атмосфере юга. Кругом залы – множество живописных гротиков и в каждом – группы пирующих; все это залито светом китайских фонариков и газовых рожков, расположенных в цветниках с большим вкусом.

Внезапно двери соседней залы распахнулись, и я увидела группу женщин, восседающих полукругом, а за ними полдюжины мужчин.

Так, вот, они, эти цыгане, которых я так жаждала видеть и слышать. Пение их сначала поражает своею дикой страстностью, а потом хватает за сердце и овладевает всем существом. Нежные мотивы вызывают слезы, веселые – восторг; вам хочется с ними плясать, и нет такого флегматика, у которого не зашевелились бы ноги. Когда же сами цыгане пустились в пляс, я просто обезумела от восторга и сорвав с своей руки бриллиантовый браслет, бросила им. Только в 4 часа утра тройки развезли нас по домам.

Следующая моя поездка была в Царское Село, резиденцию государя. В тамошних казармах квартируют несколько гвардейских полков, офицеры коих принадлежат к лучшему цвету, аристократии и живут в этих казармах каждый в особом помещении. Один из них повез меня туда на ночное пиршество, для чего в наше распоряжения была предоставлена целая квартира. Отправились мы туда в отдельном вагоне и были приняты настоящим высочеством, полковником гвардии, угостившим нас роскошным обедом. За десертом явились гвардейские музыканты, и загремела музыка.

Что за великолепные люди эти великаны солдаты с их стройным сложением и блестящей обмундировкой! Когда все бокалы были полны, эти молодцы внезапно подхватили своего полковника и начали подбрасывать его кверху, как мяч, после чего с криком «ура» выпили за его здоровье.

Потом они подняли меня на стуле высоко над головами публики и снова опустили, повторив эту операцию несколько раз к великому моему опасению, чтобы такое непривычное для меня упражнение не произвело какого-нибудь расстройства в пищеварении.

Затем снова была езда на тройках. Мы летели по снегу при лунном свете в Павловск для осмотра тамошнего дворца и парка.

Там ждал нас ужин, продолжавшийся до 8 часов утра. В 9 часов надо было всем ехать верхом в парк великого князя, но я так уже утомилась, что, присевши на диван, тотчас же заснула глубоким сном, и эта поездка совершилась без меня. По возвращении, мы позавтракали и отправились в Петербург, где меня ожидала освежающая ванна, и отдых на прекрасной постели.

Маскарадный бал. Встреча с великим князем

Три недели прошли в таких пирах. Я устала до смерти и однажды решила не выходить из дома целые сутки.

Однако, найдя у себя на столике пригласительный билет на маскированный бал в большой опере, все таки отправилась туда вместе с своей Жозефиной. Маскарады этой оперы, по-моему, самые лучшие на свете: нет ни беспорядка, ни ссор, ни бестолкового шума; все чинно и прилично, как на придворном балу.

Когда мы вошли в залу, та было еще очень мало публики. Подойдя к небольшой группе знакомых офицеров, среди которых был какой-то неизвестный мне молодой красавец, превышавший всех своим ростом, я стала болтать с ним.

Многие из них предлагали мне свою руку.

– Нет, – отвечала я, – мне вас не надо. Я вас уже знаю и приму руку только вот этого прекрасного незнакомца.

Тот принял мое приглашение и, стараясь заглянуть мне под маску, стал расспрашивать, давно ли я в России, кого знаю, видала ли государя или кого-нибудь из высочеств и знаю ли я, кто он?

– Нет, – сказала я, – не знаю, но ты молод, красив, кавалергард и, судя по аксельбантам, должно быть, флигель-адъютант.

– Да, – сказал он, – ты угадала. Государь в награду за большие деньги, пожертвованные в Крымскую компанию моим отцом, богатым московским купцом, произвел меня в свои адъютанты, но сам я бедняк, прокутивший все свое состояние с женщинами.

Я расхохоталась и стала забавлять его своей болтовней, смеясь над деспотизмом царей, и все обещала в шутку. Наконец, мне захотелось отдохнуть, и он повел меня, но не туда, где сидела публика, а в особенную ложу наверху, за кулисами. Я заметила, что, встречаясь с ним, все очень почтительно раскланивались, и что стены ложи, куда мы вошли, были украшены изображениями двуглавых орлов. Не было сомнения, что мой кавалер – великий князь. Смущение и страх овладели мной, и я совсем растерялась. Но он взял меня за руку и, усадив рядом с собой на диван, сказал:

– Ну, вот, Фанни Лир, вы никогда не видели великого князя, так можете теперь смотреть на него, сколько угодно, но снимите же вашу маску.

Я отказалась, и он стал расспрашивать, какая я с виду: толстенькая или худенькая. Я отвечала:

– Ни то, ни другое.

– Я вижу твою хорошенькую ручку, такова ли у тебя и ножка?

– Не знаю.

– Красива ли ты или дурна?

– Судите сами, ваше высочество, – и с этими словами я сняла маску.

Мы стали рассматривать друг друга. Передо мною был молодой человек ростом немного более 6 футов, прекрасно сложенный, широкоплечий, с гибким и тонким станом. У него была небольшая красивой формы голова, овальное лицо и мягкие шелковистые волосы, отстриженные под гребенку; ослепительной белизны широкий и открыты лоб, светившийся умом и проницательностью; густые черные брови и небольшие, углубленные в орбитах, зеленоватые глаза, которые смотрели насмешливо и недоверчиво и, как я узнала потом, во время гнева сверкавшие, как угли; они становились лучезарными в моменты радости.

Взгляд этих глаз; то острый и умный, то мечтательный, проникал до глубины души и заставлял говорить правду, когда, желая разъяснить какое-нибудь сомнение, он устремлялся на собеседника.

Люди, знавшие великого князя, обожали и боялись этих глаз, а незнавшие стеснялись их насмешливого выражения. Его гордый и прямой греческий нос был сладострастен, как у древних статуй Венеры и Аполлона, но всего выразительнее была улыбка румяных чувственных губ его несколько большого рта, которым он походил на Петра Великого. Это выражение не поддается описанию, но всякая женщина готова была бы отдать жизнь за поцелуй этих уст.

– Ну, что же, довольно ли вы насмотрелись на меня?

– Нет, на вас нельзя насмотреться досыта.

Я покраснела от радости. Тени Лавальер, Монтеспан, Ментенон и Помпадур пронеслись передо мною, и, вдруг, почувствовав свою силу, я начала быстро говорить, что приходило в голову, а он слушал меня, слегка поглаживая мою руку и называя ее птичьей лапкой, любезничал и, наконец, предложил ехать ко мне ужинать.

– Но в моем отеле все уже спят.

– Ничего, я пошлю моего провожатого в ресторан за хлебом, вином, дичью, фруктами, и мы поужинаем у вас.

Как было противиться? Мы сели в карету – он со своим провожатым, я со своей камеристкой.

Пока мы ехали, радость наполняла все мое существо, и я чувствовала, и я чувствовала себя принцессой из волшебной сказки.

Войдя ко мне, он стал внимательно рассматривать мои книги, туалетные вещицы, фотографии, письма, желая, как он говорил, убедиться, что я не такая, как прочие женщины моего круга.

Вскоре нам принесли в корзине провизию; я отыскала у себя чистые салфетки, накрыла стол, и мы принялись ужинать. Пили из моего единственного туалетного стакана; вилки заменяли ножами и пальцами. По окончании ужина, он отослал своего провожатого, а сам остался.

Великий князь Николай Константинович

– Мне с вами надо поговорить, – сказал он.

– Но теперь уже 6 часов утра, и мне хочется спать.

– Дайте мне только честное слово кое в чем, и вы сейчас же отправитесь спать.

– Я слишком легкомысленна для честного слова.

– Ваша, правда, слово – дело ненадежное.

Он взял бумажку, написал на ней несколько строк и подал мне ее со словами:

– Прочтите, подпишите и будьте моей женушкой!

Я прочла, улыбнулась и хотела, было, возвратить ему, но он положил мне руку на плечо и серьезно с расстановкой произнес:

– Так нужно.

Я уступила благодаря тому магическому влиянию, которое он производил на меня во все время нашей трехлетней близости, и он сказал:

– Вот вам билет в ложу; идя туда, надевайте все ваши бриллианты; если они хранятся в вашем посольстве, возьмите их оттуда на время спектакля.

Вот содержание бумаги, подписанной мною:

«Клянусь всем, что есть для меня священного в мире, никогда нигде и ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего повелителя. Обязуюсь верно, как благородная американка, соблюдать это клятвенное обещание и объявляю себя душой и телом рабою русского великого князя. Фанни Лир».

После этого он обнял меня, дал мне первый поцелуй и сказал:

– Милая моя, отныне ты моя, и завтра я принесу тебе кольцо запечатлеть твое обещание.

Он рассказал мне, что некогда был влюблен в прекрасную принцессу, что ему не дозволили жениться на ней, и что он никогда не женится на другой.

– Итак, – закончил он, – ты видишь, что подписала пожизненный договор.

Прощаясь, он обещал зайти ко мне в 5 часов того же дня. Я была счастлива и трепетала от радости, как брошенная собачка, отыскавшая, наконец, себе господина.

Мраморный дворец. Карлик. Павловск

К 5 часам я походила на человека, которому подарили белого слона, и он не знает, что с ним делать. Тем не менее, я приняла великого князя, как давнего знакомого. Он подарил мне прекрасный браслет, запиравшийся на ключик, который подвесил к своим брелокам, и остался у меня обедать. После обеда он восхищал меня своим пением. У него прекрасный, очень мелодический и задушевный баритон.

Через два или три дня, проведенные таким образом, он написал мне, что пришлет за мной карету со своим карликом Капровичем в качестве провожатого. В 7 часов приехала карета; на козлах сидел гигант-кучер с бородой до пояса, а рядом с ним крошечное существо – настоящий мальчик-с-пальчик, и мы поехали в Мраморный дворец.

Николай, так великий князь велел мне звать себя, жил там вместе со своим отцом, но его квартира была особняком с отдельным ходом.

Он принял меня очень любезно, показал свои апартаменты и портрет своей возлюбленной принцессы. Маленький столик был накрыт в небольшой комнате, вроде библиотеки или курительной, стены которой были украшены оружием и персидскими коврами. На столовом белье вышиты императорские гербы; массивное, но простое серебро было украшено инициалами «Н. К.» Посуда тонкого фарфора была с двуглавыми орлами. За завтраком нам прислуживали пять лакеев, каждый в особой ливрее; но блюда не отличались вкусом.

Дворцовую кухню вообще нельзя похвалить; хотя повара французы, но влияния страны, должно быть, вредно отзывается на их искусстве.

Зато вина превосходны. Здесь я в первый раз в жизни попробовала венгерского, после которого не могла подняться со стула, что очень забавляла великого князя.

Затем он показывал мне свои альбомы, картины, среди которых были картины Греза – «Проклятие» и «Раскаяние», турецкую баню, рассказал мне множество своих семейных анекдотов и долго трогательно говорил о своей возлюбленной принцессе, так что я чуть не расплакалась вместе с ним, и пообещал, как только поправится (ему тогда нездоровилось), свезти меня в Павловск, куда мне, однако, не хотелось ехать из боязни встретиться с жившей там его матерью. Мы провели прекрасный вечер, правда, несколько смущаемый опасением внезапного появления отца великого князя, но запрещенный плод всегда вкуснее.

На этот раз опасность миновала; но дня через два наш tete-a-tete [2]2
  свидание наедине.


[Закрыть]был смущен известием: великий князь-отец идет!

Куда деваться? В комнате была прекрасная кровать в средневековом стиле, я впопыхах бросилась в нее, задернула занавесы и притаилась, уткнув лицо в подушку. К несчастью, великий князь заинтересовался этой недавно купленной кроватью и приподнял занавески, чтобы взглянуть.

– Это что за женщина? – спросил он.

– Она пришла ко мне с подпиской по благотворительному делу, – отвечал сын, – и спряталась, испугавшись вашего прихода.

– А хорошенькая она?

– Нет, и старая, и некрасивая.

– Ну, так не стоит, значит, и смотреть, – и он ушел, но тотчас же вернулся со словами: – а мне кажется, что это американка; она, кажется, прехорошенькая; дай ка я взгляну на нее.

– Нет, нет, папаша, она вся дрожит от страха и не покажется вам.

Наконец, он ушел, а мы вскоре поскакали на тройках в Павловск. Было холодно, как в Лапландии. Вдали, в морозной мгле, кое, где мерцали огоньки, но вскоре и они исчезли, и мы погрузились в какой-то мрачный, безмолвный снежный океан.

Мои спутники, Николай и его провожатый, вскоре задремали и перестали отвечать на мои вопросы, и я принялась фантазировать, воображая, что лошади закусили удила и несут нас неведомо куда, что за нами несется стая волков, и Николай раздумывает, кого им бросить на съедение, меня или спутника Евгения…

Вдруг блеснул огонь, и показались большие ворота.

Я увидела военный караул, отдающий честь, и услышала звон колокола. Мы в Павловске; я вышла в обширную, хорошо освященную и жарко натопленную залу.

Чувство восторженного счастья, охватившее меня в эту минуту, навсегда запечатлелось в моей душе и привязало меня особою любовью к Павловскому дворцу.

Великолепная зала была украшена превосходными картинами. Портреты Екатерины II и Павла I работы Лампи, Петра Великого – Натье и других выдающихся мастеров. Мебель, бронза были в стиле Людовика XVI с примесью стиля Империи, нарушавшей несколько общую гармонию. Разнообразные предметы искусства, золоченые диваны, большой стол из красного порфира, десятка два стенных часов различных эпох, одновременный бой которых производил странную музыку, все это было старательно собранно сюда в течение нескольких поколений, и я впоследствии сердилась, как на профанацию, когда великому князю приходило в голову что-нибудь изменить в этой зале.

Николай ненадолго отлучился для свидания с своей матерью [3]3
  Вел. Кн. Александра Иосифовна. Род. 1830-11813. Была замужем за великим князем Константином Николаевичем.


[Закрыть], а потом мы принялись за ужин. На этот раз дворцовая кухня была безукоризненна, а наш аппетит отличной приправой. Мы весело болтали, пили, он пел разные романсы и был в превосходном настроении. Он любил, после меня, больше всего на свете Павловский дворец.

На другой день, после утренней прогулке в санях, для которой с помощью башлыка и охотничьей куртки я была переодета мальчиком, великий князь осторожно, чтобы не увидела мать, познакомил меня с дворцом. Тут я увидела спальню Павла I с потайной лестницей за кроватью. Он постоянно боялся убийц и всюду устраивал себе от них лазейки. Будучи наследником величайшей в мире империи, он был гораздо беднее, чем думают.

– Если бы у меня была собака, и моя мать знала, что я люблю эту собаку, то она велела бы утопить ее, – сказал однажды Павел.

– Неудивительно поэтому, что он произвел в капитаны солдата, принесшего ему известие о серьезной болезни его августейшей матери и всякий раз повышал его в чине по мере того, как он извещал его, что болезнь ее усиливается, и произвел в генералы, когда услыхал, что императрица скончалась.

Этот монарх неверно понят.

Он по природе был добр, искренен и прям, но его мать из боязни, чтобы он не сверг ее с престола, окружила его людьми, думавшими, что убийством императора можно убить систему управления.

Припадки гнева и все крайности этого человека, живого, гордого, увлекавшегося всем, что благородно, прекрасно и справедливо, происходили от экзальтации, в которой виновна его мать. Я совсем приняла его сторону и с удовольствием узнала, что великий князь хочет поставить ему монумент на дворе дворца.

Я провела целый день в рассматривании бесчисленных прелестей дворца и жалею, что не вела правильную запись того, что видела.

Император. Сон. Характер Николая. Семейные сцены.

Я очень желала видеть царя. Мне посоветовали идти часу во втором в Летний сад, где его можно было видеть почти ежедневно.

Вскоре, идя к Летнему саду, я увидела великолепные парные сани с длиннобородым кучером. В санях сидел пожилой, но довольно еще красивый офицер в кавалергардской форме, который так пристально поглядывал на меня, что я невольно смутилась.

Сани остановились; два полицейских бережно приняли шинель офицера, и он вошел в сад. Я пошла навстречу, желая еще раз полюбоваться его большими прекрасными светло-голубыми глазами. Я догадывалась, что это царь, и шла быстро, раздумывая о том, что мне делать при встрече с ним, как вдруг он показался неподалеку от меня в своей белой фуражке с красным околышем. Я затрепетала, каясь в своем любопытстве, но все-таки могла бы его хорошо рассмотреть, если бы его большой черной собаке не вздумалось подбежать ко мне и начать приятельски меня обнюхивать.

Это отвлекло внимание государя от меня, и он отозвал собаку словами:

– «Милорд!», «Милорд!»

От этой встречи у меня осталось только смутное воспоминание о государе, а именно о несколько жестком выражении его глаз. Один старик, военный, которому я сообщила это впечатление, возразил, что взгляд (Николай I знал устрашающее действие своих «змеиных глаз», ценил действие взгляда и даже упражнялся в нем, беспрестанно пробуя на улице, во дворце, с своими детьми, министрами, вестовыми и фрейлинами, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи останавливать кровь в жилах (Герцен «Былое и думы»)) у государя сравнительно с его отцом Николаем I, мягкий; в нем нет той твердости. Отец его, бывало, одним взглядом смирял непокорных, и по этому поводу рассказывал, как однажды Николай словами: «на колени!» усмирил народ во время холерного бунта.

Вообще же государь мне показался прекрасным, стройным джентльменом, которого все должны любить и считать за честь иметь своею главою. Впоследствии, встретив его несколько раз в великолепной парадной форме, я почувствовала, что в нем есть нечто величественное, какая-то сила, свойственная людям, облеченным властью. Великий князь обожал его.

– Если со мной случится несчастье, – говорил он, – только он один и пожалеет меня.

– А ваш отец? – спросила я.

– Мой отец, – воскликнул великий князь, – у моего отца только две страсти: честолюбие и танцовщица Кора Парль (Кузнецова)), а у государя золотое сердце, и он любит своих.

– Милая моя, – прибавил он с грустью, – я человек отмеченный роком, рожденной под несчастной звездой.

И он рассказал мне странный сон, виденный им три ночи сряду в Афинах, где он находился тогда со своей матерью и сестрой Ольгой [4]4
  Королева эллинов Ольга Константиновна. Род. 22 августа 1851 г. Состояла в супружестве с королем эллинов Георгом I, убитым 19 марта 1913 г. в Салониках.


[Закрыть].

– Мне грезилось, что я был осужден на смерть за какой-то позорный поступок и приведен для казни в Николаевскую залу, всю обтянутую черным крепом. Моя семья в трауре; император бледен, как привидение. Меня повели к роковой площадке вдоль рядов солдат моего полка; я взошел на нее и увидел стволы направленных на меня ружей. Зрители рыдали; императрица, и моя мать на коленях умоляли пощадить меня. Но он сказал «не могу», взошел на площадку, три раза поцеловал меня и, обратившись к толпе, громогласно произнес: «как дядя, я его прощаю и люблю; как государь, я вынужден присудить его к расстрелу». После этого он удалился; мне завязали глаза, связали назад руки; раздалась команда – пли! И я, вздрогнув, проснулся весь в холодном поту…

Я начинала понимать характер великого князя; он был нервен, высокомерен и раздражителен до бешенства и в тоже время добрый, заботливый, любящий и покровительствующий всему, что близко касалось его – от меня до своей последней собаки. Он был скуп на малые расходы и безрасчетно щедр на большие.

Делая сцены из-за 5 рублей, он в то же время осыпал меня тысячами. Это было следствием его воспитания; получая до 20-летнего возраста всего 10 рублей в месяц, он вдруг вступил в обладание всем своим состоянием (200.000 рублей дохода), которое ему казалось неисчерпаемым.

Члены императорской фамилии не носят с собой денег; делая покупки, они оставляют в магазине записку, по которой расплачивается дворцовая контора, и поэтому они не знают счета деньгам; торгуясь из-за копейки и бросают тысячи. Великий князь был в молодости несчастен. Его воспитатели, по большей части, немцы, утомляли, мучили и даже били его, вследствие чего он ненавидел немцев; физический и моральный надзор за ним был хуже, чем за любым мелким дворянином из его подданных. Ему, например, дозволяли питаться, как угодно; любимой пищей его стал чай с хлебом; только после многих ссор и раздоров мне удалось заставить его изменить эту расслабляющую диету на нормальную.

Однажды, поссорившись с ним, я слегка ударила его по щеке.

– Как вы осмелились, – закричал он в ярости, – ударить великого князя!

Я возразила, что для меня он не великий князь, а мой друг, который не должен забываться. Он ушел раздраженный, но вскоре возвратился.

– Как жаль, Фанни Лир, что не ты была моей воспитательницей.

Я ревнива и не скрывала этого, и он часто поддразнивал меня. Его старались уловить в свои сети не только женщины моего круга, но и великосветские дамы, принимавшие в своих будуарах в соблазнительном дезабилье, но он гнушался ими и не раз, отдавая мне их письма, говорил:

– Эти, с вида нравственная, особа на самом деле развратнее последней потаскушки и они еще смеют осуждать тебя!

Когда мне случалось сидеть в театре бок обок с этими госпожами, и они слегка отворачивались от меня, я храбро повертывалась к ним спиною; сила была на моей стороне – я владела великим князем и их письмами.