Текст книги "Четыре года в шинелях"

Автор книги: Михаил Лямин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Я думаю о Григории Андреевиче Поздееве, юноше-сироте из нашего Ваёбыжа, поднятом Советской властью на высокую кафедру науки. Каким скромным и неловким выглядел он вначале, как терялся порой в калининских лесах – и каким стал сейчас. Нет, он не огрубел, совсем наоборот, кажется, даже нашел себе симпатию среди медицинских сестер. А главное, он стал закаленным и умным солдатом, которому не страшна никакая внезапность. Сколько встречал он их в боях за Великие Луки, когда требовалась моментальная сообразительность. И она к нему приходила" пушки его дивизиона били без промаха, его бойцы не отступали ни на шаг.

А Степан Алексеевич Некрасов, бескорыстный и прямолинейный коммунист. Какую большую работу провел он над собой, чтобы из обиженного, несколько озлобленного в начале войны вырасти в обаятельного, открытого для всех, сердечнейшего из сердечных вожака солдат. Теперь он был уже парторгом артиллерийского полка, пожалуй, одним из немногих офицеров, не имеющих ординарца. Он сам с котелком ходил на кухню за обедом, сам прибирал свою маленькую земляночку, в своем роде партийный комитет полка, сам чистил себе сапоги и пришивал подворотнички к гимнастерке. И когда кто-либо из солдат предлагал свои услуги капитану, он отвечал так:

– Помощь солдата командиру в бою – одно дело, мыть грязные сапоги офицера в обороне – другое. Не учитесь пресмыкательству.

Если бы эти слова услышали на офицерском собрании, капитану, нужно полагать, не поздоровилось бы. Но он говорил так с солдатами и не боялся стать разлагателем воинской дисциплины.

А каким бойким стал Миша Ипатов. В лесах Удмуртии выглядел тюлень тюленем. А теперь, смотри-ка. Шапка набекрень. Выбрит, подстрижен. Курит трофейные сигареты.

– Вот ты какой стал екуня-ваня, – говорю в шутку. А Миша-связист непринужденно мне в ответ:

– Хотите, шпротами угощу.

– Да откуда у тебя шпроты? – удивляюсь я.

– Из Голландии, – косит глаз Миша.

– Значит, склад в Луках почистил?

– Не склад, а блиндаж.

– Ай-ай-яй, Михаил Иванович.

– Все так делали.

Я знаю, что делали так не все. Да и не было у всех такой возможности. Это связисты гуляли с катушками по всему городу. Вот у них и остались трофейные шпроты и сигареты. Можно ли осуждать за это солдата? Мне в Мише Ипатове дорого другое, этакое житейское повзросление. Я не говорю пока политическое. Наверное, Миша намного изменился и в этом направлении. Но главное – как он жадно стал смотреть на мир и все по-своему осмысливать и оценивать. Я также знаю, что это влияние на него русского друга Алексея Голубкова. Спрашиваю Мишу о друге. Лицо его заливается краской, глаза теплеют, весь он загорается и говорит с восторгом:

– Хороший у меня друг, очень хороший. На днях в партию вступил.

– А шпроты не помешали? – подковыриваю я.

– Шпроты – пустяк. Шухер-мухер, как говорит Алеша.

– Сколько убил под Луками?

– Не считал. Мы с Алешей.

– И не ранило вас?

– С Алешей не ранит.

– Заговор, значит, он знает против смерти.

– Он храбрый, смерти не боится. У него дочка на Волге. Для нее, говорит, сохраню жизнь до Берлина.

Я проглатываю комок, подступивший к горлу. Вот она, святая солдатская дружба. Война убивает людей. Но она же облагораживает их.

Рады-радешеньки освобождению Великих Лук солдаты – уроженцы этого города. Так бывает редко, чтобы бойцу приходилось драться за свои родные места. В нашей дивизии они оказались. Все геройски вели себя в боях. Кое-кто был ранен, но остался в строю. Некоторых постигло семейное горе – не стало матери или отца, жены или невесты. Они пересилили этот удар, отомстили врагу при штурме крепости и сейчас, в обороне, беспрестанно рвутся на самые опасные дела.

В день Красной Армии пришел приказ о присвоении командиру дивизии Александру Львовичу Кронику очередного воинского звания – генерал-майора. Комдива поздравляли офицеры и солдаты. Он немножко смущался, наш строгий на вид черноусый комдив.

– Спасибо, спасибо, – кивал на приветствия. – Плох тот солдат, который не хочет быть генералом.

Наши женщины

Вот какое упущение допустил я в своем сочинении – никак не могу удосужиться написать что-нибудь о женщинах нашей дивизии. Их было у нас, по правде сказать, очень немного. Врачи, сестры и санитарки медсанбата, санинструкторы батальонов и дивизионов. Два-три человека в столовых. Может быть, наберется всего пятьдесят женщин. Но все-таки и они творили немалые дела.

Мне вспоминается наша ижевчанка, фельдшер Аня Добрякова. Была она у нас с начала формирования. Прошла все пути-дороги. Мучилась вместе со всеми в калининских лесах. Чего только там бедненькой не пришлось пережить. Нелегко под открытым небом да под бомбежками солдатам-мужчинам, а каково девчушке? Порой по три-четыре дня не попадало корочки в рот, по неделям не снимали обувь и шинели. Умывались снегом, завтракали лесной брусникой, ели суп из лошадиных костей.

И это не в лагере каком-нибудь, а на войне, где постоянно приходилось быть начеку, держать при себе автомат.

Держала его и Аня Добрякова. Вытаскивала с поля боя раненых. Кого как: на себе ползком, на шинели волоком, на коленках под руку. Подняться нельзя. Мешкать – тоже. А сил нет. Зато было бесстрашие – будь что будет, лишь бы поскорее добраться вон до той ложбинки.

Такой была Аня-фельдшерица. А выдастся небольшое затишье – она в палатке или землянке опять с ранеными. Ухаживает за ними, мудрит над диетой, письма пишет солдатам домой, песенки поет тихонечко.

При последнем прорыве, летом сорок второго, потерялась в лесу. Группа, с которой Аня пробивалась, напоролась на немцев, был бой, были раненые и убитые. Не бросишь несчастных. Так Аня и отстала от дивизии. Выходила из окружения уже позднее, пристав к другой части. Но все-таки вышла.

Мы думали, совсем пропала Аня Добрякова, ан нет, живучей оказалась землячка. Узнала адрес дивизии, написала письмо, рассказала о своих злоключениях, пожалела, что не может вырваться к своим. Я очень был рад, когда узнал, что Аня выкарабкалась из пекла.

В нашем медсанбате работала ижевская медсестра Клавдия Степановна Плотникова. Отчество к ней тоже не очень-то подходило, молодая еще. Солдаты звали ее запросто Клавой. Она была чуть другой, чем Аня Добрякова. Та маленькая, похожая на подростка, эта – солидная, представительная. А по характеру такая же хлопотунья.

Особой славой пользовалась совсем юная девушка Валя Сентякова. Она была не только медсестрой госпитального взвода, но и постоянным донором медсанбата. Своею кровью спасла много жизней. За это была награждена орденом Славы 3 степени и многими медалями.

Что творилось около двух месяцев под Великими Луками, читатель уже знает. В гуще этих событий находились и медики. В иной день горячих боев сотни раненых. Без отдыха работают хирурги. Не отходят от них сестры. Вместо операционного стола – нары. Вместо лампы – гильза с ватным фитилем.

А главное, разговор с ранеными. За медсанбатом идет бой. Там товарищи. Там большие дела. Все рвутся на передовую.

Тот, кому отрезали ногу, конечно, не рвется. И без руки не повоюешь. А легко раненные? Как совладать с ними? Забинтовали голову или плечо, и он сразу к выходу.

– Куда?

– Как куда? Туда...

– Остановитесь, вам нельзя.

– Почему нельзя? Теперь можно.

– Вы должны вылежаться.

– Ну, это дудки. За меня товарищи не обязаны отдуваться.

– Но вы же раненый.

– А они, может, уже убитые. До свиданьица. Спасибо.

Или разговор с тяжело раненным.

– Вас через час эвакуируют в тыл.

– Никуда я не поеду из своей дивизии.

– У нас нет условий для вас.

– На нарах отлежусь.

– Это не положено.

– Тогда убегу к ребятам.

Хирург Мария Гавриловна Прокофьева жалуется комдиву:

– Установите дисциплину среди раненых.

– В чем именно?

– Убегают забинтованные на передовую.

– Не имею права задерживать.

– Но это нарушение...

– Сейчас многое рушится, Мария Гавриловна. А это не во вред. Забинтованный солдат в боевой цепи стоит десятерых незабинтованных.

– Я вас не понимаю.

– Кончатся бои – объясню.

Это была работа тяжелая, адская, равная боевому подвигу. Беспокойные дни и ночи, полные горя, слез, страданий.

И рядом были минуты сердечного счастья. И на фронте находили друг друга человеческие сердца. Среди тысяч хороших, добрых, искренних отыскивалось одно единственное, без которого другое уже не могло жить.

Я помню, как рвался, бывало, к знакомой девушке из медсанбата молодой и порывистый Никита Рыжих.

– Я скатаюсь, товарищ майор, на полчасика?

– Валяй, – махнет рукой догадливый Корниенко.

А Григорий Андреевич Поздеев больше переживал один. Выйдет поздней ночью в окоп и долго смотрит вдаль. Мысли о любимой согревали. Почему она встретилась только на фронте? А не в юности, когда учился в Глазовском педтехникуме. Не в Москве. Не в Томске. Чем объяснить такое?

Говорят, любовь не одного солдата спасала от смерти. Рассказывал артиллерийский разведчик Николай Иванович Семакин:

– Как задумаюсь о жене и дочери, всегда выхожу из наблюдательного пункта в траншею. Отойду метров на двадцать, вроде бы забуду, что передо мной, и улечу в мыслях в свой Пудем. И представьте, какие истории: как только со мной случается такое, немец обязательно накрывает мой НП. Вот и выходит, любовь к семье трижды отводила меня от погибели.

Суеверие? Я не знаю, как объяснить такое. Но в подобных историях всегда есть что-то очень трогательное, чистое и благородное. И пожалуй, на самом деле любовь помогала побеждать на фронте смерть, хотя бы в том смысле, что она делала солдата бесстрашным.

Я не видел, чтобы в отношениях наших мужчин и женщин на войне присутствовала какая-нибудь грязь. В абсолютном большинстве случаев это были святые отношения. Конечно, случались и досадные исключения, но их было очень немного.

Женщины медсанбата поддерживали тесную связь с гражданским населением Великих Лук. Там не было временно ни врачей, ни поваров, ни телефонисток. А мирная жизнь налаживалась. Пожалуй, менее чем через месяц после освобождения в разрушенном дотла городе заработали коммунальная баня, электростанция, радио. Великолукский вокзал начал принимать и отправлять поезда. Вовсю шла расчистка улиц и дворов. По примеру сталинградской патриотки Черкасовой зародилось массовое движение за быстрейшее восстановление города.

За всем этим следили наши женщины и чем могли помогали. Я не помню, кто в это время был в городском Совете (Сметанников ушел обратно в полк), наверное, кто-нибудь из местных, но дела в городе налаживались быстро.

Комдив спрашивал врача Прокофьеву:

– Мария Гавриловна, как дела в городе с эпидемическими заболеваниями?

– Их нет, товарищ генерал.

– Очень прошу помогать великолукчанам поскорее обрести покой и счастье. Все-таки мы теперь вроде как их земляки.

– Верно, земляки. От этой памяти никуда не скроешься до конца дней.

– Вот, вот, Мария Гавриловна, никуда. Наш город, родной...

Прибывало пополнение. Генерал рассказывал новичкам о боевых традициях дивизии. Потом их вели на концерт в какую-нибудь большую землянку, а с весны – прямо на берег реки Удрайки, замаскированной ивняком. В концерте выступали и женщины. Пели песни, читали стихи. За живое трогало "Жди меня" Константина Симонова.

Да, жди меня, только очень жди. Сколько солдатских писем в тыл начиналось и кончалось этими словами. С ними отправлялись бойцы и в краткосрочные отпуска. Уезжали домой на побывку и наши ижевчане.

Тыл и фронт. Миллионы ниточек связывали между собой эти полюса. И миллионы сердец. Потому так дружно и пошли у нас дела на фронте с начала сорок третьего года.

Вслед за позорным крахом немцев в нижневолжских, калмыцких и донских степях та же участь стала постигать их на Северном Кавказе. Один за другим освобождались города Пятигорск, Кисловодск, Минеральные воды, Железноводск. Были освобождены Луганск, Красный Сулин...

Наши женщины. Они первыми разучивали новые песенки и несли их к солдатам. "Вьется в тесной печурке огонь"...

– Давай еще раз, девушка.

– Кто написал?

– Алексей Сурков.

– А-а, это тот самый "Боевой восемнадцатый".

– А ты слушай, слушай.

Идет война, а сердца остаются сердцами. И после штурмов, и после траншейных, рукопашных боев. Не черствеют, не покрываются плесенью сердца советских солдат.

Поет, тоскует, мечтает дивизия, многотысячный, живой организм – частица огромной Красной Армии, единой советской семьи.

А бои идут

Они начались сразу же, как только дивизия встала в оборону под Новосокольниками. Все кругом носило следы недавних сражений. Высотки, занятые нашими подразделениями, еще не очищены от немецких касок, а кое-где и вражеских трупов. В блиндажах все перевернуто вверх дном – не успели прибраться.

Некогда. Роты и взводы, скрытно занимая оборону, очень часто с ходу вступали в бой по отражению очередной контратаки немцев. Так было на Безымянной высоте, занятой взводом младшего лейтенанта Гордиенко. Гитлеровцы атаковали ее несколько раз. Даже с танками. Атаковали остервенело, как бы желая взять хоть небольшой реванш за Великие Луки.

А сил у нас после штурма крепости осталось совсем немного. Оборона жиденькая. Это мы потом, через месяц-два ее укрепили, а в январе и феврале приходилось обходиться тем, что осталось после Великих Лук. Поэтому, когда вступали в бой один взвод или одна рота, помогать им почти не было возможности. Послать подмогу, значит, оголить фланги.

Так произошло и со взводом Гордиенко.

– Держись, – сказали ему из штаба батальона. – Подбросим.

На этом связь оборвалась. Что "подбросим", командир взвода так и не понял. Он знал, что людей не подбросят. Значит, пулемет? Пушку?

Раздумывать некогда. Немцы прут осатанело. Происходит примерно то же самое, что в наших ноябрьских боях за высотки и холмы. Только сейчас роли переменились: обороняемся мы, наступают немцы. И еще – у нас невыгодное расположение траншей. Для немцев они были хороши: немцы оборонялись с противоположной стороны. Перед нами же сейчас открытый скат, который можно свободно поливать из пулеметов и минами. Через несколько дней система обороны будет видоизменена, но пока приходится пользоваться старой. Так что терпи, взвод младшего лейтенанта Гордиенко.

И он терпит. Комбат посылает на высотку связного Сапарова, тихого, незаметного парня. Поручает доставить противотанковые гранаты. Комбат чувствует, что взводу Гордиенко предстоят жестокие схватки.

– Доставишь – герой будешь, – говорит Сапарову комбат.

– Я буду стараться, – отвечает солдат. – Сильно буду стараться.

Ползет человек в зимние сумерки по полю. Тащит за собой ящик смертоносного груза. Трахнет рядом мина, заденет осколок – и поминай как звали солдата Сапарова из Красногорского района Удмуртии. Разнесет, не соберешь и косточек.

Ползет человек, торопится. Приказ командира, приказ сердца. Там, в полукилометре, тяжело товарищам, очень тяжело. Чем они виноваты, что немцы пошли на эту, а не на другую высотку. Надо помочь солдатам, надо спешить.

О многом может передумать человек за полчаса. За полчаса до подвига или смерти. Только не думает он именно об этом. Он ползет, работает руками и ногами, думает, что сейчас там, на высотке Гордиенко.

А на высотке шел страшный бой. Немцев было в три раза больше, чем наших. Да в придачу два танка. За ними, как саранча, пехота. Выпустит немец очередь из автомата и опять за стальную броню. Удобно, безопасно. Так можно дойти до самых траншей.

Плохо на душе у солдат взвода Гордиенко. Танки – черт с ними. Будут утюжить окопы – увернемся. Но за ними хвост коричневых крыс. Придется схватиться врукопашную.

А рядом спешит спасение. О нем никто не знает. Спасение в одном человеке, смелом удмуртском парне. "Успеет ли", – думает комбат. Связи нет. Ее пошли исправлять с одного, тыльного конца. А где обрыв – неизвестно. Наверное, у высотки, но там сейчас не до связи – дорог каждый человек.

Сапаров, усталый, мокрый, сползает в крайнюю траншею и тут же осторожно берет в руки ящик с гранатами. Слава богу. Дополз. Скорее найти командира.

Гордиенко знает, что Сапаров связной комбата. Раз пришел, значит, принес какой-то приказ.

– Ну? – бросает с тревогой и затаенной надеждой младший лейтенант, продолжая руководить боем.

– Гранаты, – выдавливает через силу Сапаров. – Вот. Комбат прислал.

Гордиенко смотрит на ящик, и его молодое, почти детское лицо с пухлыми щеками расплывается на миг в улыбке.

– Сапаров – ты бог!

– Я – земляк Кожева, товарищ командир.

– Достоин земляка. Спасибо.

Он быстро перебирает гранаты, раздает их отделенным, оставляет себе и кричит во всю глотку:

– Батальон, приготовиться к отражению танков!

И сам первый с хорошего маха бросает гранату. За первой летит вторая, третья, четвертая. Заговорила вся высота.

И происходит опять то фронтовое чудо, которое кажется невероятным, в которое потом не будут верить и его авторы. Немецкие танки останавливаются как вкопанные. Пехота, не пытаясь атаковать, рассыпается как горох. Ей вдогонку дают жару пулеметы.

– Сапаров – ты бог! – теперь гогочет Гордиенко. – Буду ходатайствовать об ордене.

– У меня медаль есть, хватит, – отвечает Сапаров. А Гордиенко уже о другом:

– Батальон!..

Никакого батальона на высоте, конечно, нет. Просто юноша Володя Гордиенко недавно читал такой рассказ, в котором четыре матроса, выдавая себя за батальон, перебили добрую сотню врагов. Вот он и вспомнил и, кажется, не напрасно.

Такие схватки время от времени происходят и на других высотках и холмах. Они не обходятся без потерь. Сознавать это сейчас, после двухмесячных боев за Великие Луки, особенно горько.

В одной из таких схваток погиб заместитель командира минометной батареи Морозко, с которым в Луках, говорят, беседовал писатель Фадеев. Может быть, автор "Разгрома" хотел прославить второго Морозку, героя не гражданской, а отечественной войны, Кто знает. Только второго Морозки не стало в живых.

В это же время в соседней дивизии у деревни Чернушки совершил свой бессмертный подвиг Александр Матросов. Весть о нем немедленно разнеслась по всей армии. Вспоминая последний бой за Безымянную высоту, я подумал: ведь и там мог появиться свой Матросов.

Идут бои. Маленькие или большие, но бои. Они совсем не похожи на январские и февральские прошлого года. Даже если мы обороняемся, то все равно инициатива за нами. Шабаш фашистскому зазнайству. Скоро начнем сшибать и последнюю спесь.

Нас поддерживает вся Красная Армия. В начале марта она освободила Ржев, Оленине, Чертолино. Начисто очищена железная дорога Москва – Ржев – Великие Луки. Освобождены Сычевка, Белый, Гжатск, Вязьма. Выправлен весь ржевско-вяземский выступ.

Для нас эти новости особенно значительны. Дивизионная газета печатает в связи с этим отклики наших солдат – участников боев за Сычевку. Вот он, пришел праздник и на нашу улицу.

Наступила весна. Пройдет много лет, но мы, наверное, всегда будем сравнивать каждую новую весну с той, какую нам пришлось пережить в сорок втором году. Тогда нам не в радость были ни песни птиц, ни первая зеленая травка. Сознание было занято другим.

Нынче для нас весна – праздник, предвестница хорошего. Кругом нас много озер, речушек, и среди них такая милая, спокойная, извилистая, совсем как в нашей Удмуртии, речка со странным названием Удрайка. Что это за слово, я не докопался до сих пор. Но тогда оно нам очень нравилось. В дивизионной газете появилось даже стихотворение "На берегу Удрайки", в котором это слово, кажется, рифмовалось со "стайкой" журавлей, пролетавших над нами на север.

Но Удрайка была не только наша, но и немецкая. Поэтому на ее берегу, как только он покрылся зазеленевшим ивняком, стали располагаться снайперы. Тогда они только появлялись на фронте. Перекочевали из Сталинграда. Не сами, конечно, снайперы, а это движение. Докатилось оно и до нас.

Под Новосокольниками у нас славились острым глазом двое: Касаткин и Цыкалов. Каждый имел на счету по сто тридцать – сто сорок уничтоженных гитлеровцев. Такое считалось подвигом. Правда, это было далеко до рекорда сталинградского Зайцева, но все же внушительно.

Снайперов почитали, как героев. С почтением принимали на передке. А в боевом охранении взводов и рог их встречали, как чародеев. Но скромных солдат это не трогало. Они были очень выдержанные и собранные, эти парни-снайперы.

Другими героями дня были разведчики. Среди них: кумир – Николай Рыжков. По манерам он был братом артиллериста Алексея Голубкова. Таких называли; в дивизии "вольницей". Нажимать на них бесполезно, наказывать за нарушение дисциплины – тем более. Единственное средство воздействия – доброта и доверие. Это хорошо понимал генерал Кроник. Перед каждым поиском и после него он лично беседовал с разведчиками.

Поблажки им старались делать во всем. С кухни – лучший кусок. Из вещевого склада – отборное обмундирование. Посылки придут из тыла – самые большие разведчикам. Им же отпуска в город с ночевкой.

И разведчики не подводили. Повышенное внимание к ним со стороны комдива кое-кому из офицеров не нравилось. Шли закулисные шепотки, ухмылочки. Генерал пресекал их решительно.

– Над разведчиками смеетесь? Собирайтесь ночью в поиск. Что? Плохое зрение? Не умеете по-пластунски? Запомните: разведка – мои глаза и уши. Вы не доросли до таких людей.

А Коле Рыжкову, развеселому, блондинистому парню, говорил так:

– Береги жизнь, Николай. Героем сделаю. Женю на хорошей девушке. Крестным отцом буду.

– Это после войны, товарищ генерал.

– Само собой. А найдешь симпатию – разрешу на фронте.

– Пока я без женитьбы как-нибудь, только в город отпускайте.

– Уговор дороже золота: за каждого языка – отпуск.

– Языки будут.

Разведчикам помогали саперы. Среди них славились Семен Ильин и Андрей Лысов. Умные следопыты. Однажды притащили с передка немецкие мины неизвестной конструкции.

– Как догадались? – спрашивает дивизионный инженер Баскаев.

– Так видно же...

– Молодцы. Это находка!

– Мы тоже так подумали. Может, секрет нащупаем.

– Правильно. Доложу генералу, – улыбается всегда веселый Баскаев. Его любил генерал за храбрость, как и Васильева. Баскаев вырос за два года войны от командира саперного взвода полка до начальника инженерной службы дивизии.

Мы стоим в обороне. Мы ведем бои. Война везде одинаковая. Она не может быть большой и маленькой. Нам еще шагать да шагать на запад. Значит, беречь силы, значит, продолжать учиться.

Ждем приказа

Сколько бы ни стоял солдат в обороне, знает: рано или поздно, а придется с места трогаться. Это заставляет держать себя начеку, лучше отрабатывать то, что не знаешь. А чего не знаешь после двух лет войны?

Как ни странно, многое. Война с каждым днем совершенствуется. И средства ведения ее меняются. Неизменным в своем существе остается человек. Ему надо впитывать в себя, как губке, все новое, что появляется на фронте.

В калининских лесах мы были учениками первого класса. При летнем прорыве сорок второго года уже действовали как обстрелянные. Под Великими Луками прошли курс, пожалуй, за всю среднюю школу. И все-таки учиться надо продолжать.

Мы пока, по существу, не наступали по широкому фронту, не шли с боями, как другие дивизии, по шестьдесят – семьдесят километров в день. А ведь придется так шагать и нам. По какой местности – неизвестно. Может, по белорусским лесам, а может, по прибалтийским хуторам. Но при всяком стремительном продвижении вперед пригодятся маневр и бдительность.

В обороне маневрировать негде, живи по боевому Уставу. А для закалки бдительности – широкий простор. Умей слушать передний край днем и ночью, глазами и ушами, разумом и сердцем. А это получается не у всех. Подводит русское "авось" да "небось".

Недавно немцы утащили к себе солдата из боевого охранения одной из рот Николая Сизова. Конечно, была борьба, и, может быть, наши дрались неплохо, но врага-то все-таки подпустили. Сизов и пленный вел себя мужественно. Немцы шли к себе гуськом. В середине Сизов. Когда дошли до минного поля и нужно было перешагнуть через соединительную проволоку, Сизов умышленно ее дернул. Взрывом ранило всех. Двое немцев тут же умерли. Третий и Сизов оставались в сознании. Случилось так, что между ними на нейтральной полосе оказался автомат. Оба потянулись к нему. Сизов успел первым и убил третьего немца. Сам же, истекая кровью, добрался до своих траншей и на бруствере умер.

Помнится, комдив не очень одобрял шум, поднятый газетой по поводу подвига Сизова. По существу, солдат погиб из-за своей оплошности и оплошности товарищей. После этого в дивизии были введены строгие порядки ночного дозора. В боевое охранение стали посылаться вместе с молодыми бойцами обстрелянные воины, сержанты и старшины.

Не тратили время впустую и артиллеристы. У них появился новый, опытный и требовательный командир полка полковник Кравец. Во всех орудийных расчетах шла боевая учеба. У артиллеристов сохранился даже карабин Михаила Вотякова. Он неизменно вручался лучшему бойцу расчета. Под Новосокольниками расчетом Вотякова командовал старший сержант Николай Воронцов. Он учил наводить орудие в максимально сокращенное время, за тридцать восемь – сорок секунд.

Николай Воронцов находился в дивизии с начала формирования. Он славился как хороший топограф. И был командиром топовзвода. Мне как-то не приходилось с ним сталкиваться близко. Слышать о нем слышал, а, как говорят, в работе не видел. И вот мы шли сейчас, теплым летним днем, на его огневую позицию. Если на минуту забыться, то окружающее будто ничем не напоминает войну. Наливается рожь. Зеленеют травы. Все кругом благоухает. Даже не слышно выстрелов и залпов. Словом, как у нас в Удмуртии.

Огневая позиция батареи, в которую уходит расчет Воронцова, за небольшим холмом. В ряд, с интервалами стоят пушки. Возле них натыканы в землю свежие елочки. Дорожки посыпаны песком.

У каждого расчета своя землянка: добротная, с двумя накатами, с окном, дверью, немного напоминающая собой баню. Такой же порядок и внутри. Стены обшиты досками, на полу хвоя. И в каждой землянке на центральном месте портрет Михаила Вотякова, перерисованный из дивизионной газеты и вставленный в самодельную рамку. Портреты и рамки сделаны с любовью чьими-то искусными руками.

Не было смысла спрашивать, знают ли батарейцы о подвиге Михаила Вотякова. Он здесь чтился как святыня. Я попросил Николая Воронцова показать карабин героя.

Старший сержант – очень серьезный молодой удмурт, землеустроитель. Нетороплив в движениях, немногословен, на вид схож со Степаном Алексеевичем Некрасовым.

– Вот он, – сказал Воронцов, входя в одну из землянок.

На дощатой стене под портретом героя висел обыкновенный, изрядно поношенный карабин. Новых наша промышленность выпустить еще не успела. Выпуск "катюши" освоила, новые гаубицы научилась делать, а карабины остались прежние. Да и не было смысла, пожалуй, их менять.

В моей голове за минуту проплыли картины давнишнего боя под Михалями. Как здорово, что артиллеристы сохранили такую реликвию. Это пригодится нам в будущих боях.

А дыхание их уже обдавало наши сердца. По всему советско-германскому фронту шли жестокие сражения. В июле Гитлер пытался разыграть спектакль на Курской дуге. Стянул огромные силы, главным образом танковые. Замысел врага был заблаговременно разгадан. Наши предупредили контратаку. И на бескрайнем плацдарме разыгралось колоссальное сражение, в котором фашизму в третий раз за время войны, после Москвы и Сталинграда, был нанесен смертельный удар, теперь по самому хребту. Около шестисот танков и более двухсот самолетов было подбито нашими войсками только за один день.

И с этого пошло. Освободили от немцев Орел и Белгород. Не стало Курской дуги. Первый московский салют в честь окончательного перелома в ходе войны в пользу Красной Армии. Далее освободили Харьков. Капитулировала и перешла на сторону союзников Италия. Освобожден Смоленск.

Наш передний край полон ежечасных коротких стычек с врагом. Солдатам и командирам не терпится. Все пошло, загромыхало, полетело на запад. Скоро уже мы не будем самой передней точкой советско-германского фронта. Нас перегонят украинские дивизии.

Инструктор политотдела по разложению тыла противника капитан Лев Борисович Кайдановский каждую ночь пропадает на переднем крае. Его "Ахтунг, ахтунг", передаваемое через рупор, разносится далеко окрест. Немцы не мешают беседе большевистского агитатора. За редким исключением ее пресекают офицеры, открывая пальбу из пулеметов. Наши отвечают тем же.

– Ахтунг, ахтунг! – повторяет капитан.

– Русс, бросай газету, – просят немцы.

– Держи! – кричат наши, закидывая ком глины с заложенной внутрь бумагой.

Эта игра идет без обмана, без оскорблений. Кажется, согласись сейчас немцы на капитуляцию, началось бы братание. Ох, как не хочется солдатам воевать, как надоело терзать свои души ненавистью.

Но тут опять пулеметные очереди. Кого-то ранило. Опять кипит злоба.

– Сволочи! Звери!

– С ними по-хорошему, а они как бандиты.

– Да чего с ними чесать языки. Пулю в лоб – и весь разговор.

– Но ведь людьми же считаются.

– Вон итальянцы пошабашили.

– Гитлера надо к стенке, от него вся зараза.

И опять начинается фронтовая рапсодия. Опять накаляются солдатские сердца. Все жаждет мести. Все требует действий. Скоро ли?

Два года прошло со времени сформирования нашей дивизии. Полтора года боев. Дивизия отметила день своего рождения. На празднествах была выставка портретов героев дивизии, замечательно выполненных воином-художником Сергеем Павловичем Викторовым. Пройдено немало, а предстоит пройти еще больше. Все устремлено на запад. Отдавай приказ, Родина. Мы ждем. Мы истосковались по большим делам.

Идем на запад

Стоит сухой, солнечный сентябрь. Чуть-чуть начинают желтеть листья на деревьях. На прифронтовых полях продолжается уборка яровых. Затянулась, а ничего не поделаешь. Убирать приходится не как до войны, комбайнами и жатками, а по-дедовски, серпами. И то с опаской, только по ночам – днем не дают немецкие артиллеристы и летчики. Это еще больше накаляет ненавистью сердца наших солдат.

Бывает такое состояние зрелости плода, когда он вот-вот лопнет от напора соков. В это время его надо рвать. Так и с человеком. К нему в определенное время приходит переизбыток чувств, с которыми он бывает не в силах совладать. Им нужно дать выход, чтобы силы получили нужное применение, а не пропали даром.

В половине сентября воины нашей дивизии переживали особенно неспокойное состояние. В конце второй декады перешли в наступление войска Ленинградского фронта. Это у Тарту и Нарвы. Мы относились в это время тоже к ленинградцам. Их пример заронил в нас еще большее нетерпение.

В эти же дни пошли в наступление войска Центрального фронта, с ходу форсировали Десну и освободили Чернигов. Штурмом вышвырнули немцев из Полтавы воины Степного фронта.