Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Михаил Зенкевич

ЯЩЕРЫ

 
О ящеры-гиганты, не бесследно
Вы – детища подводной темноты —
По отмелям, сверкая кожей медной,
Проволокли громоздкие хвосты!
 
 
Истлело семя, скрытое в скорлупы
Чудовищных, таинственных яиц, —
Набальзамированы ваши трупы
Под жирным илом царственных гробниц.
 
 
И ваших тел мне святы превращенья:
Они меня на гребень вознесли,
И мне владеть, как первенцу творенья,
Просторами и силами земли.
 
 
Я зверь, лишенный и когтей и шерсти,
Но радугой разумною проник
В мой рыхлый мозг сквозь студень двух отверстий
Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг.
 
 
А все затем, чтоб пламенем священным
Я просветил свой древний, темный дух
И на костре пред Богом сокровенным,
Как царь последний, радостно потух;
 
 
Чтоб пред Его всегда багряным троном,
Как теплый пар, легко поднявшись ввысь,
Подобно раскаленным электронам,
Мои частицы в золоте неслись.
 

1911

МАХАЙРОДУСЫ

 
Корнями двух клыков и челюстей громадных
Оттиснув жидкий мозг в глубь плоской головы,
О махайродусы, владели сушей вы
В третичные века гигантских травоядных.
 
 
И толстокожие – средь пастбищ непролазных,
Удабривая соль для молочайных трав,
Стада и табуны ублюдков безобразных,
Как ваш убойный скот, тучнели для облав.
 
 
Близ лога вашего, где в сумрачной пещере
Желудок страшный ваш свой красный груз варил,
С тяжелым шлепаньем свирепый динотерий
От зуда и жары не лез валяться в ил.
 
 
И, видя, что каймой лилово-серых ливней
Затянут огненный вечерний горизонт,
Подняв двупарные раскидистые бивни,
Так жалобно ревел отставший мастодонт.
 
 
Гудел и гнулся грунт под тушею бегущей,
И в свалке дележа, как зубья пил, клыки,
Хрустя и хлюпая в кроваво-жирной гуще,
Сгрызали с ребрами хрящи и позвонки.
 
 
И ветром и дождем разрытые долины
Давно иссякших рек, как мавзолей, хранят
Под прессами пластов в осадках красной глины
Костей обглоданных и выщербленных склад.
 
 
Земля-владычица! И я твой отпрыск тощий,
И мне назначила ты царственный удел,
Чтоб в глубине твоей сокрытой древней мощи
Огонь немеркнущий металлами гудел.
 
 
Не порывай со мной, как мать, кровавых уз,
Дай в танце бешеном твоей орбитной цепи
И крови красный гул и мозга жирный груз
Сложить к подножию твоих великолепий.
 

1911

ЧЕЛОВЕК

 
К светилам в безрассудной вере
Все мнишь ты богом возойти,
Забыв, что темным нюхом звери
Провидят светлые пути.
 
 
И мудр слизняк, в спираль согнутый,
Остры без век глаза гадюк,
И, в круг серебряный замкнутый,
Как много тайн плетет паук!
 
 
И разлагают свет растенья,
И чует сумрак червь в норе…
А ты – лишь силой тяготенья
Привязан к стынущей коре.
 
 
Но бойся дня слепого гнева:
Природа первенца сметет,
Как недоношенный из чрева
Кровавый безобразный плод.
 
 
И повелитель Вавилона,
По воле Бога одичав,
На кряжах выжженного склона
Питался соком горьких трав.
 
 
Стихии куй в калильном жаре,
Но духом, гордый царь, смирись
И у последней слизкой твари
Прозренью темному учись!
 

ДОРОЖНОЕ

 
Взмывают без усталости
Стальные тросы жил,—
Так покидай без жалости
Места, в которых жил.
 
 
Земля кружится в ярости
И ты не тот, что был,—
Так покидай без жалости
Всех тех, кого любил.
 
 
И детски шалы шалости
И славы, и похвал,—
Так завещай без жалости
Огню все, что создал!
 

22 сентября 1935, по дороге из Коктебеля

Вот она, Татарская Россия

 
Вот она, Татарская Россия,
Сверху – коммунизм, чуть поскобли…
Скулы-желваки, глаза косые,
Ширь исколесованной земли.
 
 
Лучше бы ордой передвигаться,
Лучше бы кибитки и гурты,
Чем такая грязь эвакуации,
Мерзость голода и нищеты.
 
 
Плач детей, придавленных мешками.
Груди матерей без молока.
Лучше б в воду и на шею камень,
Места хватит – Волга глубока.
 
 
Над водой нависший смрадный нужник
Весь загажен, некуда ступить,
И под ним еще кому-то нужно
Горстью из реки так жадно пить.
 
 
Над такой рекой в воде нехватка,
И глотка напиться не найдешь…
Ринулись мешки, узлы… Посадка!
Давка, ругань, вопли, вой, галдеж.
 
 
Грудь в тисках… Вздохнуть бы посвободней…
Лишь верблюд снесет такую кладь.
Что-то в воду шлепнулось со сходней,
Груз иль человек? Не разобрать.
 
 
Горевать, что ль, над чужой бедою!
Сам спасай, спасайся. Все одно
Волжскою разбойною водою
Унесет и засосет на дно.
 
 
Как поладить песне тут с кручиной?
Как тягло тягот перебороть?
Резать правду-матку с матерщиной?
Всем претит ее крутой ломоть.
 
 
Как тут Правду отличить от Кривды,
Как нащупать в бездорожье путь,
Если и клочка газетной «Правды»
Для цигарки горькой не свернуть?
 

9 ноября 1941, Чистополь

ПРОЩАНИЕ

 
Не забыть нам, как когда-то
Против здания тюрьмы
У ворот военкомата
Целый день прощались мы.
 
 
В Чистополе в поле чистом
Целый день белым-бела
Злым порсканьем, гиком, свистом
В путь метелица звала.
 
 
От озноба грела водка,
Спиртом кровь воспламеня.
Как солдатская молодка,
Провожала ты меня.
 
 
К ночи день крепчал морозом
И закат над Камой гас,
И на розвальнях обозом
Повезли по тракту нас.
 
 
На соломенной подстилке
Сидя рядышком со мной,
Ты из горлышка бутылки
Выпила глоток хмельной.
 
 
Обнялись на повороте:
Ну, пора… Прости… Слезай…
В темно-карей позолоте
Зажемчужилась слеза.
 
 
Вот и дом знакомый, старый,
Забежать бы мне туда…
Наши возчики-татары
Дико гикнули: «Айда!»
 
 
Покатился вниз с пригорка
Утлых розвальней размах.
Поцелуй последний горько
Индевеет на губах.
 
 
Знаю: ты со мной пошла бы,
Если б не было детей,
Чрез сугробы и ухабы
В ухающий гул смертей.
 
 
И не знаю, как случилось
Или кто устроил так,
Что звезда любви лучилась
Впереди сквозь снежный мрак.
 
 
В сердце бил сияньем колким,
Серебром лучистых струй,—
Звездным голубым осколком
Твой замерзший поцелуй!
 

1942

НАД СЕВЕРНЫМ МОРЕМ

 
Над бурным морем Северным
Сражались истребители,
Стальные ястреба,
В свинцовом ливне веерном —
Вы видели? Вы видели?—
И глохнула стрельба
Над бурным морем Северным.
 
 
Над бурным морем Северным,
Над водными просторами
Заглох воздушный бой.
Как тучи, цугом траурным
С бесшумными моторами
Летят они гурьбой
Над бурным морем Северным.
 
 
Над бурным морем Северным
Проносятся валькирии,
Всех павших подобрав.
Вы девам смерти все верны,
Вы – званые на пире их.
В Валгаллу путь кровав
Над бурным морем Северным.
 
 
Над бурным морем Северным
Несутся истребители
Быстрей сверхскоростных
Кортежем черным траурным
К Валгалловой обители
В сверканьях расписных
Над бурным морем Северным.
 

12 ноября 1940

Все прошлое нам кажется лишь сном

 
Все прошлое нам кажется лишь сном,
Все будущее – лишь мечтою дальней,
И только в настоящем мы живем
Мгновенной жизнью, полной и реальной.
 
 
И непрерывной молнией мгновенья
В явь настоящего воплощены,
Как неразрывно спаянные звенья,—
Мечты о будущем, о прошлом сны.
 

20 декабря 1940

Поэт, бедняга, пыжится

 
Поэт, бедняга, пыжится,
Но ничего не пишется.
Пускай еще напыжится,—
Быть может, и напишется!
 

Январь 1941

Который год мечтаю втихомолку

 
Который год мечтаю втихомолку —
Сменить на книжный шкаф простую полку
И сборники стихов переплести.
О, Муза, дерзкую мечту прости!
Маячат деньги, пролетая мимо.
Мечта поэта неосуществима.
 

10 января 1941

ТЕОРЕМА

 
Жизнь часто кажется мне ученицей,
Школьницей, вызванной грозно к доске.
В правой руке ее мел крошится,
Тряпка зажата в левой руке.
 
 
В усердье растерянном и неумелом
Пытается что-то она доказать,
Стремительно пишет крошащимся мелом,
И тряпкой стирает, и пишет опять.
 
 
Напишет, сотрет, исправит… И все мы —
Как мелом написанные значки —
Встаем в вычислениях теоремы
На плоскости черной огромной доски.
 
 
И столько жестокостей и издевательств
Бессмысленно-плоских кому и зачем
Нужны для наглядности доказательств
Самой простейшей из теорем?
 
 
Ведь после мучительных вычислений
В итоге всегда остается одно:
Всегда неизменно число рождений
Числу смертей равно.
 

21 января 1941

Поэт, зачем ты старое вино

 
Поэт, зачем ты старое вино
Переливаешь в новые меха?
Все это сказано уже давно
И рифмою не обновишь стиха.
 
 
Стары все излияния твои,
И славы плагиат тебе не даст:
«Песнь песней» все сказала о любви,
О смерти все сказал Экклезиаст.
 

27 января 1941

ЮЖНАЯ КРАСАВИЦА

 
Ночь такая, как будто на лодке
Золотистым сияньем весла
Одесситка, южанка в пилотке,
К Ланжерону меня довезла.
 
 
И встает ураганной завесой,
Чтоб насильник его не прорвал,
Над красавицей южной – Одессой
Заградительный огненный вал.
 
 
Далеко в черноземные пашни
Громобойною вспашкой весны
С черноморских судов бронебашни
Ударяют огнем навесным.
 
 
Рассыпают ракеты зенитки,
И початки сечет пулемет…
Не стрельба – темный взгляд одесситки
В эту ночь мне уснуть не дает.
 
 
Что-то мучит в его укоризне:
Через ложу назад в полутьму
Так смотрела на Пушкина Ризнич
И упрек посылала ему.
 
 
Иль под свист каватины фугасной,
Вдруг затменьем зрачков потемнев,
Тот упрек непонятный безгласный
Обращается также ко мне?
 
 
Сколько срублено белых акаций,
И по Пушкинской нет мне пути.
Неужели всю ночь спотыкаться
И к театру никак не пройти.
 
 
Даже камни откликнуться рады,
И брусчатка, взлетев с мостовых,
Улеглась в штабеля баррикады
Для защиты бойцов постовых.
 
 
И я чувствую с Черного моря
Через тысячеверстный размах
Долетевшую терпкую горечь
Поцелуя ее на устах.
 
 
И ревную ее, и зову я,
И упрек понимаю ясней:
Почему в эту ночь грозовую
Не с красавицей южной, не с ней?
 

1941

Просторны, как небо

 
Просторны, как небо,
Поля хлебородные.
Всего на потребу!
А рыщут голодные
С нуждою, с бедою,
Просят все – где бы
Подали хлеба,
Хотя б с лебедою.
 
 
Равнина без края,
Такая свободная,
А всюду такая
Боль
   подколодная,
Голь
   безысходная,
Дань
   непонятная,
Рвань
   перекатная!
 
 
С добра ли, от худа ли
Гуляя, с ног валишься.
Хмелея от удали,
Силушкой хвалишься.
С вина на карачках,
Над спесью немецкою
Встаешь на кулачках
Стеной молодецкою!
 
 
Так в чем же
      ты каешься?
За что же
      ты маешься?
Все с места снимаешься
В просторы безбрежные,
Как прежде, не прежняя
Россия – Рассея…
Три гласных рассея,
Одно «эр» оставив,
Одно «эс» прибавив,
Ты стала родною
Другою страною:
СССР.
 

Март 1942

Начитавшись сообщений о боевых действиях

 
Начитавшись сообщений о боевых действиях,
Я проснулся ночью в поту от ужаса:
Мне снилось, что я потерял хлебную карточку.
 

3 апреля 1942

У ДВУХ ПРОТАЛИН

 
Пасхальной ночью
          у двух проталин
Два трупа очнулись
          и тихо привстали.
 
 
Двое убитых
        зимою в боях,
Двое отрытых
          весною в снегах.
 
 
И долго молчали
          и слушали оба
В тревожной печали
              остывшей злобы.
 
 
«Christ ist erstanden!» [4]4
  «Христос воскрес!» (нем.).


[Закрыть]—
               сказал один,
Поняв неустанный
            шорох льдин.
 
 
«Христос воскресе!» —
            другой ответил,
Почуяв над лесом
          апрельский ветер.
 
 
И как под обстрелом
             за огоньком,
Друг к другу несмело
             пробрались ползком,
 
 
И троекратно
          облобызались,
И невозвратно
          с весною расстались,
 
 
И вновь онемело,
          как трупы, легли
На талое тело
          воскресшей земли…
 
 
Металлом визжало,
          взметалось пламя:
Живые сражались,
          чтоб стать мертвецами.
 

5 апреля 1942

Землю делите на части

 
Землю делите на части,
Кровью из свежих ран,
Въедчивой краской красьте
Карты различных стран.
 
 
Ненависть ложью взаимной
В сердце народов раздув,
Пойте свирепые гимны
В пляске военной в бреду.
 
 
Кровью пишите пакты,
Казнью скрепляйте указ…
Снимет бельмо катаракты
Мысль с ослепленных глаз.
 
 
Все сотрутся границы,
Общий найдется язык.
В друга враг превратится,
В землю воткнется штык.
 
 
Все раздоры забудет,
Свергнет войны кумир,
Вечно единым будет
Наш человеческий мир!
 
 
Не дипломатов интриги,
Не самовластье вождей,
Будет народами двигать
Правда великих идей.
 
 
И, никаким приказам
Не подчиняясь впредь,
Будет свободный разум
Солнцем над всеми гореть!
 

10 июня 1942

РАССТАВАНИЕ

 
Стал прощаться, и в выцветших скорбных глазах,
     В напряжённости всех морщин
Затаился у матери старческий страх,
     Что умрет она позже, чем сын.
 
 
И губами прильнула жена, светла
     Необычным сиянием глаз,
Словно тело и душу свою отдала
     В поцелуе в последний раз.
 
 
Тяжело – обнимая, поддерживать мать,
     Обреченность ее пожалей.
Тяжело пред разлукой жену целовать,
     Но ребенка всего тяжелей!
 
 
Смотрит взглядом большим, ничего не поняв,
     Но тревожно прижался к груди
И, ручонками цепко за шею обняв,
     Просит: «Папа, не уходи!»
 
 
В этом детском призыве и в детской слезе
     Больше правды и доброты,
Чем в рычании сотен речей и газет,
     Но его не послушаешь ты.
 
 
И пойдешь, умирать по приказу готов,
     Распрощавшись с семьею своей,
Как ушли миллионы таких же отцов
     И таких же мужей, сыновей.
 
 
Если б цепкая петелька детских рук
     Удержала отцовский шаг,—
Все фронты перестали б работать вдруг
     Мясорубками, нас не кроша.
 
 
Прозвенело б заклятьем над пулей шальной:
     «Папа, папа, не уходи!»
Разом пушки замолкли б, – все до одной,
     Больше б не было войн впереди!
 

16 июня 1942

ВОЛЖСКАЯ

 
Ну-ка дружным взмахом взрежем
            гладь раздольной ширины,
Грянем эхом побережий,
            волжской волею пьяны:
«Из-за острова на стрежень,
            на простор речной волны…»
 
 
Повелось уж так издавна:
            Волга – русская река,
И от всех земель исправно
               помощь ей издалека
Полноводно, полноправно
                шлет и Кама и Ока.
 
 
Издавна так повелося —
            в море Каспий на привал
Вниз от плеса и до плеса
            катится широкий вал
Мимо хмурого утеса,
            где грозой Степан вставал.
 
 
И на Волге и на Каме
            столбовой поставлен знак.
Разгулявшись беляками,
            белогривых волн косяк
Омывает белый камень,
            где причаливал Ермак.
 
 
Воля волжская манила
            наш народ во все века,
Налегала на кормило
            в бурю крепкая рука.
Сколько вольных душ вскормила
                   ты, великая река!
 
 
И недаром на причале
            в те горячие деньки
К волжским пристаням сзывали
                 пароходные гудки,
Чтоб Царицын выручали
            краснозвездные полки.
 
 
Береги наш край советский,
                    волю вольную крепи!
От Котельникова, Клетской
            лезут танки по степи.
Всех их силой молодецкой
            в Волге-матушки топи!
 
 
Волны плещутся тугие,
            словно шепчет старина:
«Были были не такие,
            были хуже времена.
Разве может быть Россия
            кем-нибудь покорена!»
 

1942

551-МУ АРТПОЛКУ

 
Товарищи артиллеристы,
Что прочитать я вам могу?
Орудий ваших гул басистый —
Гроза смертельная врагу.
 
 
Кто здесь в землянке заночует,
Тот теплоту родной земли
Всем костяком своим почует,
Как вы почувствовать могли.
 
 
Под взрывы мин у вас веселье,
И шутки острые, и смех,
Как будто справить новоселье
В лесок стрельба созвала всех.
 
 
Танк ни один здесь не проскочит,
И если ас невдалеке
Пикировать на вас захочет,
Он рухнет в смертное пике.
 
 
Здесь, у передовых позиций
Среди защитников таких,
В бой штыковой с врагом сразиться
Неудержимо рвется стих.
 
 
Пускай мой стих, как тост заздравный,
Снарядом врезавшись в зенит,
Поздравив вас с победой славной,
Раскатом грозным зазвенит!
 
 
Мы все сражаемся в надежде,
Что будет наша жизнь светла
И так же радостна, как прежде,
И даже лучше, чем была.
 
 
Ведь час свиданья неминуем,
Когда любимая одна
Нам губы свяжет поцелуем —
Невеста, мать или жена.
 
 
И снова детские ручонки
Нам шею нежно обовьют,
И скажет «папа» голос звонкий,
И дома встретит нас уют.
 
 
Так будет! Но гангреной лапа
Фашистской свастики черна,
И нам в боях идти на Запад,
И к подвигам зовет война.
 
 
Заданье выполним любое.
Крошись, фашистская броня!
Команда: «Все расчеты к бою!
Огонь!»
     И не жалеть огня.
 

1942

ФРОНТОВАЯ КУКУШКА

 
Вповалку на полу уснули
Под орудийный гневный гром.
Проснулись рано в том же гуле
Раскатно-взрывчатом, тугом.
 
 
Я из землянки утром вышел
Навстречу серому деньку
И в грозном грохоте услышал
Певучее «ку-ку, ку-ку…»
 
 
Еще чернели ветви голо,
Не высох половодья ил,
И фронт гремел, а дальний голос
Настойчиво свое твердил.
 
 
Огонь орудий, все сметая,
Не причиняет ей вреда.
Поет кукушка фронтовая,
Считая долгие года.
 
 
На майском утреннем рассвете
На гулком боевом току
Бойцам желает многолетья
Лесное звонкое «ку-ку».
 

1942

СТАКАН ШРАПНЕЛИ

 
И теперь, как тогда в июле,
Грозовые тучи не мне ль
Отливают из града пули,
И облачком рвется шрапнель?
 
 
И земля, от крови сырая,
Изрешеченная, не мне ль
От взорвавшейся бомбы в Сараеве
Пуховую стелет постель?
 
 
И голову надо, как кубок
Заздравный, высоко держать,
Чтоб пить для прицельных трубок
Со смертью на брудершафт.
 
 
И сердце замрет и екнет,
Горячим ключом истекай:
О череп, взвизгнувши, чокнется
С неба шрапнельный стакан.
 
 
И золотом молния мимо
Сознанья: ведь я погиб…
И радио… мама… мама…
Уже не звучащих губ…
 
 
И теперь, как тогда, в то лето,
Между тучами не потому ль
Из дождей пулеметную ленту
Просовывает июль?
 

1924

НОКАУТ

 
В бессоннице ночи, о, как мучительно
Пульсируют в изломанном безволием теле —
Боксирующих рифм чугунные мячи,
Черные в подушках перчаток гантели.
За раундом раунд. Но нет, я не сдамся.
На проценты побед живя, как рантье,
И поэт падет, как под ударами Демпси
И Баттлинг Сики пал Карпантье…
Слышать – как сорокатысячная толпа рукоплещет
И гикает, и чувствовать, как изо рта
И из носа кипятком малиновым хлещет
Лопнувшая шина сердца – аорта.
И бессильно сжимая сведенные пальцы,
В тумане обморока видеть над собой
Наклоненное бронзовое лицо сенегальца,
Упоенного победой, торжеством и борьбой.
Готовый к удару, он ждет. Но не встанет
Сраженный, и матча последний момент
Уже желатином эфирным стынет
В вечности кинематографических лент.
Боксер, иль поэт, о, не все ли равно
Как пораженным на месте лобном лечь.
Нокаут и от молний в глазах черно,
Беспамятство, и воли и поэзии паралич!
 

ПЕРЕВОДЫ

АНДРЕ ШЕНЬЕ
(1762–1794)
ЯМБЫ

 
Когда мычащего барана за ограду
Веревкой тянут на убой,
На бойню среди дня, то разве кто из стада
Смущается его судьбой?
 
 
Весною на лугу он детям был забавой,
И девушки, резвясь порой,
Вплетали с кос своих ему на лоб кудрявый
Цветок иль бантик кружевной.
 
 
Не думая о нем, едят его жаркое,
Так в этой бездне погребен,
Я участи своей жду в мертвенном покое,
Уже вкусив забвенья сон.
 
 
Самодержавному есть хочется народу.
Набиты под тюремный свод,
Ждут тысячи голов скота ему в угоду,
Как я, взойти на эшафот.
 
 
Чем помогли друзья? Не раз они украдкой
Бросали деньги плачам,
И писем их слова я впитывал, как сладкий
И освежительный бальзам.
 
 
Но бесполезно все. Им жребий мой неведом.
Живите же. Вам жизнь дана
Не торопясь идти за мной в могилу следом;
И я в другие времена
 
 
Несчастных обходил, отворотив, быть может,
От них рассеянно свой взор.
Живите же, друзья, и пусть вас не тревожит
Мой ранний смертный приговор.
 

 
«Его язык – клеймо железное, и в венах
Его не кровь, а желчь течет».
Двенадцать долгих лет с долин благословенных
Поэзии сбирал я мед.
 
 
Сот золотой я нес, и можно было видеть
По прежним всем стихам моим,
Умел ли с Музою я мстить и ненавидеть.
И Архилох, тоской томим,
 
 
Отцу невесты мстя, избил бичами ямба
Безумье нежное свое;
Но я не из груди предателя Ликамба
Для мести выдернул копье.
 
 
О, знайте! Молнии с моей сверкают лиры
За родину, не за себя.
И хлещут бешено бичи моей сатиры,
Лишь справедливость возлюбя.
 
 
Пусть извиваются и гидры и питоны,
Железом их, огнем клейми.
Их истребив дотла, воздвигнув вновь законы,
Мы снова станем все людьми!
 

 
…………………………………………………………………………….
…………………………………………
С худыми днищами прогнивших двадцать барок
Давали течь и шли ко дну,
 
 
Утопленников, трюм набивших, тщась теченьям
Луары тысячами сбыть, —
Служа проконсулу Карьеру развлеченьем
В часы похмелья, может быть.
 
 
И перьями строчат, как клерки фирмы трупной,
Вся свора наглая писак,
Весь этот трибунал, Фукье, Дюма – преступный
Воров, убийц ареопаг.
 
 
О, если б их настичь среди ночных веселий,
Когда они, разгорячась,
Став кровожаднее от запаха борделей,
И преступленьями кичась,
 
 
Косноязычные, бесчинствуют, икают;
Под крики, песенки и смех
Хвастливо жертв своих вчерашних вспоминают
И ждущих завтра казни всех.
 
 
И ищут пьяные, шатаясь, для объятий,
Чтоб без разбора целовать,
Любовниц тех и жен, что перешли с кроватей
Мужей казненных на кровать
 
 
Убийц их. Слабый пол! Таков его обычай:
Лишь тот, кто победить сумел,
Владеет женщиной, как взятою добычей,
И а[рбитр смерти, нагл и смел,
 
 
Срывает поцелуй. Он знает их уловки,
Ведь для настойчивой руки
И брошки их грудей и бедер их шнуровки
Не так уж колки и крепки.
 
 
Хотя бы совесть им за все дела воздала,
Но не смутит она уют
Полночный палачей, что в казнях до отвала
Кровь человеческую пьют.
 
 
О, банда грязная! Кто б мог в стихах искусных
Воспеть деянья их и дни?
Копье, разящее чудовищ этих гнусных,
Нечисто так же, как они.
 

 
С бесчестием своим свыкаются. Ведь надо
И есть и спать. И даже тут,
В тюрьме, где держит смерть в загоне нас, как стадо,
Откуда под топор идут, —
 
 
Здесь тоже в этикет, в любовь и страсть играют.
Беснуясь целый день подряд,
Танцуют и поют, и юбки задирают,
Слагают песенки, острят.
 
 
Ребячась, выпустят воздушный шар на ленте,
Нагретый пустотой одной,
Как бредни шестисот ничтожеств тех в Конвенте,
Что властвуют сейчас страной.
 
 
Политиканствуя, от долгих споров хрипнут,
Смеются, чокаясь вином.
Но вдруг проржавленным железом двери всхлипнут,
И судей – тигров мажордом
 
 
Со списком явится. Кто будет их добычей,
Кого топор сегодня ждет?
Все слушают рожа, с покорностью бычьей,
И рады, что не их черед.
Назавтра ты пойдешь, животное тупой.