Текст книги "Вокруг крючка"

Автор книги: Михаил Заборский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Михаил Заборский
Вокруг крючка

Вместо предисловия

Михаил Александрович Заборский – писатель трудной и своеобразной судьбы. Он в жизни перепробовал не одну профессию: клеил афиши, был слесарем, служащим, водил самолеты, а в сорокалетием возрасте пошел учиться в Плановую академию, окончив которую, стал преподавателем экономических дисциплин.

Каждый отдыхает после работы как умеет. Заборский лучшим видом отдыха считает рыбную ловлю. Он рыболов завзятый. Дотошно, по-аксаковски изучил он все тонкости этого увлекательного занятия. Именно рыбная ловля, знакомство с неутомимым и веселым обществом энтузиастов этого спорта, влюбленность в родную природу и сделали Заборского писателем.

Заниматься литературным трудом он начал не так Давно. Его рассказы и очерки, появлявшиеся на страницах газет и журналов, обращали на себя внимание мягким, неназойливым юмором, очень народным по тону, светлыми описаниями простых людей и мирных пейзажей, выразительным языком.

И вот перед нами книжка новых юмористических рассказов «Вокруг крючка». Рыбная ловля не однажды привлекала юмористов обилием непридуманных комических эпизодов и ситуаций. Здесь Заборский вносит свой посильный вклад в юмористическую литературу.

Второй раздел книги – «Приключения деда Стулова» – состоит из рассказов, объединенных центральной фигурой героя – пожилого калининского колхозника. Отрадно видеть, что дед Стулов – это не подражание прижившимся на страницах журналов «рождественским» паточным старичкам, какими привыкли изображать сельских жителей почтенного возраста некоторые авторы, не знающих деревни. Заборскому удалось создать глубоко индивидуальный образ старика-колхозника. Обладая типичными чертами русского самобытного характера, дед Стулов оказывается всюду только самим собой – лукавым жизнелюбом, не чуждым древних сельских обычаев и вместе с тем искренним патриотом колхозной деревни.

Пожелаем доброго пути в нашу литературу автору этой книги, бывалому, интересному человеку Михаилу Александровичу Заборскому.

Леонид Ленч

И вот что характерно…

Конец «Берточки»

…Несмотря на преклонный возраст, она упорно сохраняла легкомысленную канареечную окраску, неистребимую от длительного воздействия воды, солнца и ветра. Словно старые боевые шрамы, были разбросаны по этой первородной желтизне заплаты: большие, средние, маленькие. И каждая из них хранила свою трагедию.

Она совершала очень мало движений поступательных и значительно больше вращательных, уподобляясь детской игрушке, известной под названием «волчок».

При малейшем дуновении ветра она устремлялась вперед со скоростью торпедного катера. Любые попытки ограничить ее движение обрекались на неудачу.

Но это совсем не означало, что она вела себя паинькой в штилевую погоду. Много хитрости требовалось затратить в самое тишайшее безветрие, чтобы не оказаться нахлобученным тем, на чем вы только что двигались по воде.

Герой наш, купивший это чудовище в Москве, на архаическом Птичьем базаре, с достоинством именовал свое приобретение «импортом», а находясь в благодушном состоянии, – «Берточкой».

«Берточка» (речь идет о надувной резиновой лодке иноземного происхождения) была знаменита еще тем, что требовала периодической подкачки. И пока действовал ручной, похожий на распяленную лягушку насос, «Берточка» в изнеможении рыдала. То был почти очеловеченный стон через крепко стиснутые зубы:

«Ых! Ых! Ых! Ых!..»

Далеко по воде неслись эти жалобы, вызывая разнообразные реплики со стороны многочисленных зубоскалов, комфортабельно расположившихся в устойчивых деревянных лодках и с неизменным интересом ожидавших приближения «Берточки» и ее владельца:

– Ты бы на ней череп с костями намалевал. Как у нас на трансформаторной, – советовали ему.

– Замечай, ребята! Гы-ы! Он ей опять пневмоторакс делает!

– А что, Максимыч, не слыхал – страхование жизни не подешевело?

А Максимыч невозмутимо восседал, опираясь на студенистые бока этой удивительной представительницы «плавсредств» и поглядывая вокруг через выпуклые чечевицы очков в массивной железной оправе. Краснолицый, точно вечерний небосвод перед ветреным днем, с ежикообразной седой щетиной, толстыми губами, к углу которых прилип потухший окурок, в форменной выгоревшей фуражке и плаще из серебристого перкаля, он, скрючившись, подвигался вперед, отталкиваясь от воды коротышками-веслами, смахивающими на теннисные ракетки. Наконец Максимыч притормаживал «Берточку», расправлял плечи, концы его губ начинали медленно ползти к ушам, и он, сотрясая воздух, приветствовал окружающих:

– Не стая вор-ронов слеталася!

Это была дань вежливости, не нуждавшаяся в последующей расшифровке.

Следует заметить, что жизненные интересы Максимыча расчленялись как бы на две половины. Давно миновав пенсионную ступень, он продолжал работать диктором на железнодорожном вокзале.

Энтузиаст транспорта, Максимыч не представлял себе существования вне станционной сутолоки, за которой скрыта кропотливая работа слаженного коллектива. В этой слегка припахивающей жженым угольком атмосфере, среди мерцания сигнальных огнен, под ритмическое постукивание колес и пронзительные трели свистка «главного» протекала длинная жизнь нашею героя. Патриарх большой разросшейся семьи, изведавший не одну транспортную профессию, он привил свою кровную любовь к «железке» многочисленному поколению.

Влюбленность в работу дружелюбно уживалась в Максимыче с увлечением рыбной ловлей. С юности он проводил досуг на берегах извилистой речушки, находившейся неподалеку от станции. Рядом с вокзалом среди искривленных временем, но еще плодоносных яблонь был и домик Максимыча, где мягко поскрипывающие двери всегда были гостеприимно открыты для друзей и единомышленников.

Вряд ли кто лучше Максимыча изучил местные рыболовные угодья. До последних пор он оставался регулярным посетителем большого водохранилища, которое любители в тот памятный сезон посещали особенно охотно. Этот высокий интерес имел свое объяснение. Дело в том, что среди обычных обитателей водоема – пучеглазых ершиков, красноглазых плотвичек да щурят, не превышавших размером плотницкого карандаша, в здешних водах неожиданно появилась Великая щука…

Однажды в июльский полдень мы сидели, устремив усталые взгляды на неподвижные поплавки. Великолепная тишина царила вокруг. По случаю жары рыба не клевала. И когда кое-кто уже потянулся сматывать удочки, вдруг послышался многозначительный звук – будто бы по воде ударили с размаху большой мокрой тряпкой.

Все, точно по команде, повернули шеи и увидели, как от ближнего островка расходятся широкие круги потревоженной воды. А спустя секунду, изогнувшись наподобие бумеранга, из небольшой лагуны вылетела метровая рыбина. Не рассчитав прыжка, она плюхнулась на травянистую мель, явив изумленным зрителям желтоватое брюхо, сплюснутую голову и широко разинутую пасть. А еще через мгновение щука исчезла, оставив нас в состоянии блаженной растерянности.

– Ручаюсь за восемь килограммов! – сказал сосед по лодке, утирая платком внезапно захолодевшую лысину. – В тысяча девятьсот двадцать втором году у меня точно такая же сорвалась. Родная сестра… Ей-богу!

С этого, собственно, и началось. Появление Великой щуки ознаменовало наступление новой спортивной эры.

Появились лесы, способные выдержать тихоокеанского тунца, и крючки, на которых с успехом можно было вывесить говяжью тушу. Заново грунтовались и красились поплавки. До предельной остроты оттачивались багры. С тысячью предосторожностей на водоем транспортировались самые завлекательные живцы. Вопрос об этичности поведения Великой щуки дважды обсуждался в президиуме рыболовного общества. Круглые сутки по берегам водохранилища дымили костры и белели палатки. Преследование возмутительницы спокойствия начиналось всерьез.

Меж тем близилась осенняя пора. Подмосковные рощи оделись в багрец и золото. В прозрачном воздухе потянулись нити паутины, засвистели крылья уток. Холодала вода, повышался аппетит подводных обитателей, крепли надежды чающих рыболовов. Шел ядреный сентябрь – месяц рыжиков, клюквы и неистового щучьего жора.

Утро, в которое произошло событие, оставившее неизгладимый след в местных рыболовных анналах, выдалось тихое и туманное. Впрочем, туман был бы весьма неубедительным определением для той густой сметаны, в которую окунулась окрестная природа. Часа два мы провели в томительном ожидании, но когда стало окончательно невмоготу, сели в лодку и двинулись вперед, напрягая в памяти все свои знания по слепому кораблевождению.

И вскоре убедились, что не являемся одинокими. Туман был полон звуков: скрипели уключины, где-то позвякивали ведра, гремели цепи, повсюду раздавалась перекличка неугомонных чудаков, охваченных единой всепоглощающей страстью. Великая армада рыболовного воинства рассеивалась по широким просторам завуалированного водоема.

Мы находились в превосходном настроении, ибо каждый рыболов-любитель с утра нафарширован надеждами на успех не менее плотно, чем жареный лещ гречневой кашей. Да и вечер обещал приятную встречу: Максимыч пригласил нас к себе на день рождения.

– А кой тебе годик? – с шутливым пафосом продекламировал один из приглашенных.

Новорожденный вместо ответа многозначительно пощелкал себя указательным пальцем около кадыка; после чего всякий отказ от визита граничил бы с явной бессмысленностью.

Конечно, мы заготовили и подарки: латунный портсигар с изображением меланхолической хищной птицы и шелковое кашне экзотической расцветки. Кроме того, было заключено джентльменское соглашение, по которому все трофеи сегодняшней рыбалки поступали на пополнение праздничного стола.

– А что, черт возьми, если нам-таки удастся заполучить Великую щуку?! Уж мы бы сумели уберечь тайну до последней минуты! Вот был бы сюрприз!

– Наверно, переживает бедняга! – сказал приятель, нажимая на весла, что по сути было совершенно ни к чему, так как нужное направление давно было безнадежно потеряно. – А сегодня его старуха разве на речку отпустит?.. Нет, брат! В такие дни жены с самого утра силу забирают… По себе знаю!

Но тут, словно категорически отвергая вынесенное соболезнование, из глубины тумана раздались знакомые всхлипы:

«Ых! Ых! Ых!»

И вдруг оборвались они так же внезапно, как и возникли. Только мы, обнадеженные близкой встречей, еще долго кружились из стороны в сторону, пытаясь определить, в каком направлении находится источник звуков.

– Хватит! – с сердцем сказал приятель, опуская весла. – Теперь я окончательно не понимаю, куда заехали. Давай-ка покурим.

Но не успели мы сделать по затяжке, как слабый порыв ветерка пахнул на нас знакомым запахом одеколона «В полет!», отличавшего посетителей вокзальной парикмахерской с той же безошибочностью, с которой пряный рассол отличает маринованную кильку. Затем что-то зашипело, словно впопыхах выключаемый примус, и, наконец, где-то неподалеку в воду обрушилось тяжелое тело. Большая волна заколыхала наш ялик.

Дальнейшие события представляли собой сплошную фантасмагорию. Кто плавал на лодке в тумане, знает, как увеличиваются в представлении близкие предметы. Жалкий побег осоки соперничает со стеблем добросовестно вымахавшей кукурузы, блюдечко кувшинки расползается до размеров раскрытого зонтика, а какой-нибудь ольховый кустик напоминает декорацию помещичьей рощи на сцене оперного театра. Вот почему бакен внезапно вынырнувший из плотной массы тумана, справедливее всего было бы сравнить с гигантским колоколом, приводящим в восхищение многочисленных экскурсантов Московского Кремля. И самым удивительным оказалось то, что бакен раскачивался…

Только подогнав ялик вплотную, мы выяснили причину этих колебаний. По грудь в воде, уцепившись обеими руками за скользкую, обросшую зеленой слизью крестовину, барахталась знакомая фигура в серебристом плаще. Максимыч с напряжением поднял голову, и его очки, точно взбрызнутые дождем автомобильные фары, направились в нашу сторону. И при всем этом ни слова о помощи, ни единого звука не проронили его сомкнутые уста. Клянусь, мы струхнули в этот момент. Время от времени бедняга судорожно дергал подбородком, как бы указывая на что-то находящееся впереди. И тут мы ахнули. В стиснутых зубах нашего друга бульдожьей хваткой был зажат конец толстого жерличного шнура, резавшего воду в разных направлениях. Все разъяснилось молниеносно. Спустя мгновение охотник, удерживающий свою добычу столь удивительным образом, был благополучно водворен в ялик. За ним последовала Великая щука. А потом мы подобрали вокруг места аварии все то, что еще обладало способностью плавать и что нам позволил подобрать туман. Увы! «Берточки» не оказалось среди найденных нами вещей.

…Из осенней экипировки запасливого рыбачка всегда можно выкроить подходящую одежонку на троих. Так без особого для себя ущерба мы собрали Максимычу сухую смену. В овечьей жилетке, шерстяных волосатых кальсонах и кустарных галошах красного цвета пассажир наш восседал на корме и яростно дымил папиросой. Между галош торчал здоровенный рыбий хвост с оранжевой окаемкой, шлепая которым Великая щука словно бы сетовала на свою роковую неосмотрительность. Туман постепенно уходил, разрываемый на клочья, гонимый усилившимся ветерком, и яркое осеннее солнце пробивалось, сквозь дымчатое, но уже голубеющее небо. День сулил выстоять золотой – погожий сентябрьский день. И все вокруг начинало казаться чудесным… Эх, если бы не эта злополучная «Берточка»!

– Кор-ренным по импор-рту! – горько выдавил потерпевший и недружелюбно покосился себе под ноги: Максимыч явно не разделял общего праздничного настроения.

Меж тем сенсация неведомым образом быстро распространилась по водохранилищу. Лодки подчаливали к нам одна за другой, и каждый спешил возможно обстоятельнее удовлетворить свою законную любознательность. Максимыч, в силу характера не расположенный к излишней болтливости, вскоре же ослабел от многочисленных интервью, и нам пришлось подменить его, что мы и сделали не без известной доли удовольствия:

– Нет, не утонул – вот он сидит… Да, поймали – вот посмотрите!.. Думаем, что килограммов девять… Да распорола лодку зубом, когда втаскивал… Ну, резина, сами знаете, не первоклассная. На жерлицу, поставили еще с вечера, подвязали к бакену… Нет, бакен цел… Нет, так и не нашли. (Тут на лицо потерпевшего еще больше наползали сумерки.) Думаем, что девять с половиной… Значит, по-вашему, если руки заняты, то и рыбу бросай? Странное рассуждение!.. Нет, зубы природные, на протезы он еще не переключался… Ну кто же ловит сейчас на карася? Только на плотву, дорогой товарищ, только на плотву!. Да, в порядке профилактики принял. Вместе с горячим чаем из термоса… Собирается фаршировать… Так, кажется, Максимыч? (Равнодушный кивок головой.) Да, с перцем и репчатым луком… Думаем, что около десяти килограммов… (И т. д. и т. п.)

Весть о чрезвычайном происшествии достигла материка много раньше, чем мы приблизились к пристани. Еще издали стал заметен оживленный человеческий косячок, среди которого алела фуражка Якова Ивановича, начальника станции. Опознали с борта и еще кое-кого из станционных работников в обильном окружении местных мальчишек. Но появление администрации в необычном месте не взволновало Максимыча. И только когда его рассеянный взгляд наткнулся на низенькую старушку, стоявшую несколько в стороне с узлом, в котором угадывалось что-то очень похожее на валенки, искры замешательства вспыхнули под знаменитыми окулярами нашего друга.

Тем временем в нестройном гуле голосов, доносившихся с берега, все чаще пробивался вибрирующий тенорок Якова Ивановича. Начальник был сухощав, невелик ростом, рыж, точно полтавский подсолнух, имел хищный мое и налитые кровью кроличьи глазки. Что касается характера Якова Ивановича, то по въедливости он мало уступал действию жидкости от мозолей. При всем этом он был очень хлопотлив, внимателен к посетителям и заботился о подчиненных, глубоко вникая в подробности их имущественного и морального состояния.

– Давай-ка подъезжай, покоритель океанов! – с крутого разворота начал Яков Иванович. – Синбад-Мореход! Летучий голландец! Жерлица! Если хочешь знать, лучше бы мне в эту зарплату начет сделали, чем такое переживать!.. Замминистра по селекту звонит: «Где юбиляр?» Представитель из Цека союза второй час на станции дожидается: «Где юбиляр?» С окружной дороги почетные старики приехали, костылями стучат: «Где Максимыч?» А я что отвечать должен? Это у тебя, Васильевна, семейной бдительности мало! – затряс он вдруг красным, точно морковь, пальцем в сторону старушки с узлом. – Ты не уберегла! День нынче какой, а ты его на веру в парикмахерскую отпустила. Будто не знаешь, что клуб там у них! Все туда ползут… Все! Точно опарыши на муку… Там его и сагитировали. А того не поймут, что он не человек сегодня!.. Он же сегодня лицо! Он трудовая реликвия, если ты хочешь знать! Только подумать – сорок лет на одной станции отгрохал, а сам жерлицу проверять сбежал. На, гляди! – вытащил он из кармана свернутый газетный лист. – Вот она, сегодняшняя! А портрет чей? Чей, я спрашиваю, портрет, бредень? А если бы ты нынче всерьез пузыри пустил?

– Дяденька! – раздался из толпы чей-то юный плачущий голос. – Отцепись ради бога! Ему и без тебя тошно! Лодка у него потонула, «Берточка»!

– «Берточка»! – взвился Яков Иваныч. – Ты мне лучше про эту жабу и не поминай! Ведь это только подумать: сорок годов без единого взыскания отхлопал, а плавает на каком-то экспонате! Да разве ж это лодка? Это ж похоронная принадлежность! Саркофаг! Да к ней дежурного осводовца давно прикрепить пора! Тьфу!.. Купили мы тебе лодку, выползок! Ку-упили, слышишь? Вторую неделю в казенном пакгаузе хороню. Нарушенье, если ты хочешь знать, делаю! Ялик! Двупарный! Не твоей анаконде чета! О господи! Ну, погоди, бокоплав! Ведь ты меня чуть до кондратия не довел!.. Представитель из Цека союза дожидается. Замминистра на селекте… Почетные старики палками стучат!..

По мере этого бурного монолога оттенки чувств, самых разнообразных, заходили по лицу юбиляра, точно кучевые облака в период усиления циклонической деятельности. К сожалению, речь Якова Ивановича была прервана неожиданным возгласом. На большой белой шлюпке к нам приближались два незнакомца, судя по внешнему виду – водники.

– Эй, на берегу! – кричал один из них пополнее и, надо думать, постарше чином, в фуражке, инкрустированной роскошной золотой «капустой». – Это не вашей ли лодке щука бок прогрызла? А то подобрали мы какую-то. На мели рядом с белым бакеном… Ничего лодчонка. Подходящая! Если к ней еще килограммов шесть заплат добавить, она вполне до следующего выходного проскрипит. Ну-ка, Вася, покажи!

Вася, лохматый, заспанный, с носом, как у розового пеликана, нагнулся и натужно потащил на себя что-то, очень смахивающее на плохо выделанную коровью шкуру. Даже нос его от напряжения несколько сместился вбок.

– Ваша, что ли? – спросил он хрипло.

Все сомнения отпадали. Это была «Берточка» собственной персоной.

– Нет! – завладев инициативой, рявкнул Максимыч, и концы его губ не спеша поползли к ушам. – Это не наша! Не наша, пр-ровались она в тар-р-тар-ра-р-ры!

Двадцать два Несчастья

Некоторые называли его Епиходовым, по фамилии бессмертного персонажа «Вишневого сада», другие – Двадцать Два Несчастья, третьи совсем коротко – Двадцать Два.

Следует оговориться: преследовавшие его неудачи касались единственной стороны жизни нашего героя. Во всем остальном она была заполнена благодарной творческой работой и множеством других дел, больших и малых, которые осмысливают и красят существование каждого. И семья у него была дружная, веселая. И со здоровьем было не так уж плохо. Чего бы еще надо человеку? Но, оказалось, надо! На пятом десятке вмешалась страсть к рыбной ловле, прилипчивая, неотвязная. Все дни досуга он стал отдавать новому занятию. Но именно здесь и был корень всех бед. Дело в том, что с рыбалкой ему чертовски «не везло».

Из описаний его неудач рождались бродячие рыбацкие анекдоты. Узнавая раньше всех о счастливом месте, он, как правило, попадал туда позже всех, когда уже заканчивался непостижимый рыбий «жор»; если его кусал комар, то обязательно под глазом, где быстро, как на дрожжах, вздувалась обидная шишка; он приезжал домой с перевязанными пальцами: зубастые щуки сторицей платили ему за доставленные неприятности; летом он падал в воду с самой устойчивой лодки; осенью прорезал жесткой осокой резиновые сапоги, отчего часто страдал флюсами; а зимой, шествуя в самом конце многолюдной рыбацкой компании, ухитрялся проваливаться под лед.

Рыбы, зацепившиеся за его снасти, ловко рвали их или сходили с крючков самым непонятным образом. Сохраняемую им на берегу добычу безошибочно находили и хори, и коты, и поросята; был случай, когда под самым его носом какой-то неприлично бойкий петух успел выклевать глаза у редкостного трехкилограммового судака.

Скорбный перечень этих неудач можно было бы продолжать до бесконечности…

А вместе с тем это был истинный энтузиаст рыболовного спорта. Наблюдательный, дотошный, он никогда не удовлетворялся найденным и всегда стремился в разведку за новыми открытиями. Он рыскал в самых глухих, затаенных углах, и, пожалуй, за пятьсот километров вокруг столицы не нашлось ни одной речки и даже ручья, которых он не обследовал бы самым тщательным образом.

Запас знаний нашего героя можно было назвать рыбацкой энциклопедией, чем многие бесцеремонно пользовались, бессовестно подтрунивая над ее составителем.

…Мы приехали на вокзал в теплый вечер мая. Так как среди нас был Двадцать Два, мы не нашли ничего удивительного в том, что расписание неожиданно изменилось и час тому назад ушел последний поезд. Следующий был рано утром. Нам предстояло провести хотя и короткую, но свежую ночь в садике на вокзальной площади.

Плох рыбак, выезжающий на ловлю без чувства уверенности в успехе. Мы не причисляли себя к плохим. Общее бодрое настроение поддерживалось драгоценным обстоятельством: совсем недавно с очередной рыбалки приехал наш знакомый и сообщил волнующие подробности об одном местечке. Правда, он прибыл без улова, но с поломанными снастями и в буйном восторге от пережитого. Близ устья светлой Нерли он наткнулся на один островочек. Рядом была яма, и в этой яме…

В общем мы слушали его как хорошего международного докладчика: не переводя дыхания.

Но когда он начал объяснять местонахождение этого Эльдорадо, выяснилось, что найти островок не так легко. Тогда по настоянию Двадцать Два на клочке ватмана был вычерчен со всеми подробностями план.

По этому плану среди бесчисленных островков, островов и островищ, среди извилистых русел рек, речушек и ручьев, среди кустов, травы и осоки надо было найти небольшой клочок земли. В чертеже на южной оконечности островка были помечены пять сосенок, расположенных в виде фигуры, называемой любителями игры в городки «письмом». Кружок возле северного берега острова обозначал большой черный плоский камень под водой, хорошо видный в тихую погоду.

Двадцать Два тщательно сложил чертеж и заботливо упрятал его в особое отделение своего толстого бумажника. Теперь мы уже были твердо убеждены, что едем на верное место. Мы условно назвали островок островом Переживаний, решив этим увековечить взволнованный рассказ нашего друга, которому помешала поехать с нами неожиданная командировка…

Итак, мы проводили эту майскую ночь в привокзальном садике. «Чертовщина», по определению одного из ваших спутников (назовем его Неустойчивым), продолжалась. Как оказалось, и над ним пронеслось темное крыло неудачи: он обнаружил, что забыл дома коробку с блеснами. Неустойчивый с ожесточением покосился в сторону Двадцать Два. Больших трудов стоило успокоить разволновавшегося коллегу. Ему собрали по блесне с «души». Двадцать Два выдал даже две.

Перед рассветом откуда-то взялся дождь, мелкий, частый. Все небо обложило плотными низкими тучами. Мы покорно приняли и это: ведь с нами был Двадцать Два! Наконец мы взяли билеты, стали в очередь у вагона и вошли в свободное крайнее купе. Как только поезд тронулся, выяснилось, что мы попали в служебное помещение. Мы двинулись назад, но обнаружили, что вагон уже набит до отказа. Пришлось стоять. Когда вошел контроль и Двадцать Два вынул свой знаменитый бумажник, вспомнили о плане. Тут горемыка полез в заветное отделение, посучил там пальцами и как-то нехорошо сморщился. Мы поняли: плана нет. Все замолчали. Один Неустойчивый издал зубами звук, очень напоминавший хруст битого стекла.

Река встретила нас неласково. Ничто не предвещало улучшения погоды. Неустойчивый остался тут же на станции, решив обратным поездом возвратиться домой. Но мы трое, не спавшие, измученные, все же пошли к лодкам.

Разумеется, ветер оказался встречным. Мы разделились: Двадцать Два сел в отдельную лодку. При такой волне нечего было и думать добраться до места раньше вечера. Миновав широкое устье Нерли, мы поняли, что дальнейшего пути не осилим. С трудом добрались до небольшого, заросшего лесом острова и оттащили лодки подальше от берега.

Захотелось есть. Попытка разложить костер здесь же, на берегу, окончилась неудачей: кругом было топко, а сверху так и сеял этот истошный дождь. Тогда мы решили уйти подальше в лес, за волнистые песчаные дюны. Двадцать Два отказался сопровождать нас. Накинув плащ-палатку, он решил позавтракать здесь же, в лодке. Пожевав немного, он вынес на берег все лишнее: корзину, бадейку, весла, подтянул еще раз ялик и сел на лавочку, сгорбившись, опираясь на спиннинг. В такой позе Двадцать Два был бы находкой для скульптора, пожелавшего выразить символ безысходной скорби.

Оставив его, мы ушли за дюны и замечательно устроились в затишье, на песке, под густыми кронами сосен. Мы блаженно уснули под шум и свист «погоды».

Пробуждение не порадовало нас. Еще издали было слышно, как ревет взбушевавшаяся Волга.

– Какая сегодня ловля! – уныло протянули мы.

Нашего спутника поблизости не оказалось. Тогда мы решили пойти проверить лодки. Взобравшись на песчаный пригорок, вдалеке увидели темнеющий нос нашего ялика.

Однако, подойдя к берегу, мы не обнаружили второй лодки.

А уже начинало заметно темнеть. С запада шла очередная низкая туча. Ветер продолжал свирепствовать.

Наверное, отвел ялик куда-нибудь от ветра, решили мы. Не будет же он сидеть все время здесь, в этой «трубе»!

И вдруг мы увидели то, от чего дрожь пронизала каждого из нас: на траве лежали весла, корзина, бадейка… Все стало ясно: значит, лодку унесло ветром, а в ней и нашего злополучного спутника.

Мы стали совещаться: ехать искать его сейчас, в бурю, в темень, в неизвестном направлении, было бесцельно. Мы начали кричать. Никто не отзывался. Даже бакенщики в такой шторм не выезжали зажигать фонари.

Мы провели еще одну тяжелую бессонную ночь. Ветер усилился, однако стал дуть уже порывами. Это было первым хорошим признаком изменения погоды. В полночь ветер вдруг сменил направление, перешел на южный и сразу стих. Не прочертилась полоска зари, как мы уже вглядывались в еще сонное зеркало Волги.

На отшибе горы стояла могучая кривая сосна, уходившая цепкими толстыми корнями в поросший мохом бугор. Ее вершина была высшей точкой на нашем острове. Обдирая ладони о кору, мы залезли на дереве.

Всюду расстилалась величавая спокойная вода, окаймленная синеющим лесом. Длинной извилистой цепью шла посреди Волги гряда островов, то высоких песчаных, то низких луговых. Темными фейерверками взлетали вокруг бесчисленные утиные стаи. В могучее русло реки были вкраплены бакены: одни – белые, как чайки, другие – алые, словно маки. Сказочным дворцом двигался по реке большой теплоход. Нам был хорошо слышен глухой стук его машины.

Но того, что мы тщательно искали, так и не находилось: признаков человека, ставшего для нас сейчас особенно дорогим.

И вдруг приятель, обладавший ястребиным зрением, подобно морякам Колумба, воскликнувшим когда-то в великой радости: «Земля! Земля!», басисто заорал:

– Вижу, вижу! Дымок, дымок!

– Где?

– Вон, около дальнего леса! А вообще далеко, верных километра три!

Не сговариваясь, мы мигом очутились в лодке и заработали веслами. За кормой ялика быстро росла полоса вспененной воды. Мы гребли, гребли… Часто утки, не успевая спрятаться в траве, бомбами вырывались из-под самого носа лодки.

Дымок приближался. Густой, молочного цвета, он тянулся вверх. Наконец легкий запах гари ударил нам в нос. Еще минута – и мы с размаху врезались в песчаную отмель небольшого островка.

На его краю мы увидели белый бакен. Видимо, он был сорван этой ночью с якоря ветром и прибит к берегу. Мы быстро выскочили из лодки, пересекли лужайку, выбежали на другую сторону и с облегчением вздохнули. У воды, на самом берегу, горел костер. Неподалеку, около лодки, спиной к нам стоял Двадцать Два и… спиннинговал.

Услышав наши шаги, он обернулся, и мы увидели, как на его посеревшем лице мученика вспыхнула глубокая радость. Он бросил удилище на траву. Мы подбежали и крепко обнялись.

И тут же радость на его лице уступила место выражению высокой торжественности. Не говоря ни слова, он взял нас за руки и подвел к небольшой луже метрах в двадцати от берега. Невысокая, залитая водой трава в нескольких местах была раздвинута как бы длинными темными поленьями. Двадцать Два приносил сюда пойманных хищников, желая сохранить их живыми. Пять щук насчитали мы в этой яме. Но каких! Пожалуй, ни одна из них не весила меньше трех килограммов.

Любование продолжалось недолго. Через несколько мгновений мы уже стояли неподалеку друг от друга и бороздили блеснами дно небольшой каменистой ямы под самым берегом. На втором забросе рука моя, державшая комель удилища, почувствовала хорошо знакомый тупой удар. Затрещал тормоз катушки.

А приятель рядом уже тащил хорошую щуку. Не отставал и Двадцать Два. Вот это была ловля!

И к тому времени, как ослепительное майское солнце вошло в зенит, у нас оказалось очень много рыбы. Только к полудню поклевки прекратились.

Теперь Двадцать Два начал подробно рассказывать нам о злоключениях этой ночи. Начало событий мы давно угадали. Уставший, он задремал в лодке и не заметил, как коварные боковые волны, подмыв ялик, повернули его и вынесли в широкий проток между островами.

Очнулся он уже вдалеке от берега.

Шторм был в разгаре. Невольному путешественнику удалось кое-как отодрать одну из лавочек ялика и использовать ее в роли кормового весла. С величайшим трудом он направил нос отяжелевшей, полузалитой водой лодки наперерез волне. Но это была еще только малая доля победы: ялик стремительно выносило из протока в самый хаос бушующей Волги. Сопротивляться дальше уже не было сил. И вдруг резкий удар чуть не выбросил его из ялика. Но с этим ударом пришло спасение. Лодка налетела на небольшой травянистый «пятачок», случайно встретившийся на пути. Как Двадцать Два рассмотрел потом, это была верхушка скрытого под водой холма, опоясанного глубокой ямой. Всю ночь провел он на этой крохотной площадке, заливаемой водой, придерживая лодку окоченевшими руками.