Текст книги "Сто стихотворений"

Автор книги: Михаил Дудин

«Я жизнь свою в деревне встретил…»

Д. Хренкову

 
Я жизнь свою в деревне встретил,
Среди ее простых людей.
Но больше всех на белом свете
Любил мальчишкой лошадей.
 
 
Все дело в том, что в мире голом
Слепых страстей, обидных слез
Я не за мамкиным подолом,
А без семьи на свете рос.
 
 
Я не погиб в людской остуде,
Что зимней лютости лютей.
Меня в тепле согрели люди
Добрей крестьянских лошадей.
 
 
Я им до гроба благодарен
Всей жизнью на своем пути.
Я рос. Настало время, парень,
Солдатом в армию идти.
 
 
Как на коне рожденный вроде,
Крещен присягой боевой,
Я начал службу в конном взводе
Связным в разведке полковой.
 
 
И конь – огонь! Стоит – ни с места.
Или галопом – без удил.
Я Дульцинею, как невесту,
В полку на выводку водил.
 
 
Я отдавал ей хлеб и сахар,
Я был ей верного верней.
Сам командир стоял и ахал
И удивлялся перед ней.
 
 
Но трубы подняли тревогу,
Полночный обрывая сон.
На север, в дальнюю дорогу,
Ушел армейский эшелон.
 
 
А там, в сугробах цепенея,
Мороз скрипел, как паровоз,
И что поделать! Дульцинея
Ожеребилась в тот мороз.
 
 
Заржала скорбно, тонко-тонко
Под грохот пушек и мортир.
И мне: «Не мучай жеребенка…» —
Сказал, не глядя, командир.
 
 
Я жеребенка свел за пойму
Через бревенчатый настил.
И прямо полную обойму,
Как в свою душу, запустил.
 
 
Стучали зубы костью о кость.
Была в испарине спина.
Был первый бой. Была жестокость.
Тупая ночь души. Война.
 
 
Но в четкой памяти запали:
Мороз, заснеженный лесок
И жеребенок, что за палец
Тянул меня, как за сосок.
 

1959

«Дебаркадер да базар…»

 
Дебаркадер да базар,
Яблоки моченые,
Деревянный тротуар,
Каблуки точеные.
 
 
Все черемухи в дыму
Над речными плесами.
Пароход на Кострому,
Чайки за колесами.
 
 
Много весен утекло
Полноводной Волгою.
Было грустно и светло
Той дорогой долгою.
 
 
Вечер мой который раз
Одиноко тянется.
Почему-то вспомнил вас,
И глаза туманятся.
 
 
Будто снова от реки,
Новые, с колодочки,
Простучали каблуки,
Лаковые лодочки.
 

1959

«Полуночный лес…»

И. С. Соколову-Микитову

 
Полуночный лес.
И теченье речное
Качает небес
Отраженье ночное.
 
 
На старом прогоне
Болотной тропою
Усталые кони
Идут к водопою,
 
 
И фыркают ноздри,
И волны – кругами,
Полночные звезды
Горят над лугами.
 
 
И звезды дробятся
На волнах, как блюдца,
И можно добраться
До них, дотянуться.
 
 
Здесь звезды ручные
И небо ручное,
Раздолье речное,
Костер и ночное.
 

1959

«Я над своей задумался судьбой…»

 
Я над своей задумался судьбой:
И радости припомнил, и тревоги.
Судьба меня вела из боя в бой —
Другой, наверно, не было дороги.
 
 
Другой дороги не было и нет.
Ищи другую, как иголку в сене.
Ракетами разорванный рассвет,
И хлеб, и песня поровну со всеми.
 
 
Поземка сзади заметала кровь.
Вполнеба – сполох, и луны осколок.
Костры горели, и домашний кров
Был, как любовь, желанен и недолог.
 
 
Я был твоим. Я был самим собой.
Святое слово «родина» – с собою.
Ее судьба была моей судьбой,
Как хлеб и песня, как команда:
   «К бою!»
 
 
Воспоминанья прошлого пестры.
Но ярче перед новыми мостами
Горят, горят походные костры,
И мир согрет походными кострами.
 
 
Они для всех. Они недалеки.
Ценой моей тревоги и разлуки
Навстречу дню в ночи материки
Над океаном простирают руки.
 

1960

Подземный пожар

К. Коничеву

 
Июль был жарок, как Сахара.
В жаре, без водного пайка,
Как бы в предчувствии пожара,
Желтела старая тайга.
 
 
И он возник. В глуши, проворный,
Пошел хозяйствовать огонь.
Клубился дым густой и черный,
Ползла удушливая вонь.
 
 
Лес задыхался в том угаре,
Охвачен огненной волной.
Но, как спасение, ударил
По лесу ливень проливной.
 
 
Единоборствуя с пожаром,
Хлестал, открытый и нагой.
Шипя, дымился белым паром
Под мокрым мохом перегной.
 
 
Огонь, казалось, стал покорней,
Но, распаляясь – месть за месть,
Он в рыжий торф ушел под корни,
Ушел и след сумел заместь.
 
 
И там пошла его работа,
Непоправимая беда.
И закоробилось болото,
Как на углях сковорода.
 
 
И сосны, вздрагивая редко,
Не в силах вынести жары,
Текли смолой, роняли ветки
И вылезали из коры.
 
 
Огонь не выбрался наружу,
Не заметался, как петух,
И сам себя не обнаружил,
Он сделал дело и потух.
 
 
В золу забился, в пепел стертый,
Кольцом свернулся и исчез.
Потом я видел этот мертвый,
Безрукий, прокаженный лес.
 
 
Ни птичьим свистом, ни трубою
Не оглашалась эта тишь.
…Какая почва под тобою?
Поосторожнее… Сгоришь!
 

1961

Письмо

 
Траве расти, и женщинам рожать.
И соловьям свистеть рассветной ранью.
Пройдет вся жизнь моя, а я все буду ждать
Своих друзей, оставленных за гранью
Слепых огней и вечной тишины,
Откуда нет моим друзьям возврата.
Но наши души не разобщены, —
И мертвый брат живого кличет брата.
О, соловьиный щелк на утренней заре,
Свист пеночки в черемуховой дрожи!
Окопный дым – и вся земля в золе.
Два сердца. Две любви, как две росинки, схожи.
Нет, не тоска! Немая песнь души,
Живых и невозвратных связь живая.
На перекличку дружества спеши,
Моей души любовь сторожевая.
Я боль тревоги до конца несу,
Чтоб никогда и никакая сила
Июньскую тишайшую росу
В черемухе цветущей не спалила.
 

1961

«Ах, ласточек на утренней заре…»

 
Ах, ласточек на утренней заре
Неугомонный щебет по карнизам!
На пепле жизни, на ее золе
Сирень бушует в оперенье сизом.
 
 
Мир неделим сегодня. Без дробей
Обходится и остается целым.
Душа моя становится добрей
У будущего мира под прицелом.
 
 
О память сердца, душу вороши,
Чтоб день грядущий не ушел из виду.
С тревогой переполненной души
Росою смой вчерашнюю обиду.
 
 
Ответь любовью на призыв любви.
И сердцем к сердцу помоги добраться.
И если я достоин, позови
На праздник человеческого братства.
 

1961

«У меня не смертельная рана!..»

Т. Будановой

 
У меня не смертельная рана!
Я еще доползу до огня.
Улыбается мальчик с экрана,
Бесподобно играя меня.
 
 
Добреду, опираясь о стену,
До палатки с кровавым крестом.
Зал внимательно смотрит на сцену,
В жизнь мою на ходу холостом.
 
 
Жизнь моя мельтешит и мелькает
И у смерти висит на краю.
Удивляюсь, откуда он знает
Обожженную душу мою.
 
 
Я совсем отвергаю досаду
И клопиный ее непокой.
А своею игрою награду
За меня перехватит другой.
 
 
С голубого экрана без грима
Он сойдет через десять минут.
И девчонки в бездумье игриво,
Спотыкаясь, за ним побегут.
 
 
Он пройдет, на меня не похожий,
Улыбаясь загадочно мне.
Дескать, шире дорогу, прохожий,
Отойди и постой в стороне.
 
 
Что ж, толкайся, но только не шибко.
Торопись, но спешить погоди.
Где-то есть в моей жизни ошибка,
Не споткнись о нее впереди.
 
 
И не хмурь недовольного взгляда,
Непокорный вихор теребя.
Не играй меня, мальчик, не надо!
Я и сам доиграю себя.
 

1962

Песни Лебяжьей канавке

1. «Лебединые юности трубы…»

 
Лебединые юности трубы
В невозвратном поют далеке.
 
 
Не криви пересохшие губы,
О былом не гадай по руке.
И от глаз напряжением воли
Отгони невеселую тень.
 
 
Бесшабашно на Марсовом поле
Голубая бушует сирень.
Бушевала сирень. Бушевала
Даже смерти самой вопреки.
И стучали по плитам канала,
Спотыкаясь, твои каблуки.
Перемешанный с дымкой рассвета,
Поднимался сиреневый чад.
 
 
Каблуки из блокадного лета
Не по плитам – по сердцу стучат.
Две орбиты схлестнулись, и круто
Развернулись ракеты в рассвет.
Стала вечностью эта минута,
Ей ни смерти, ни времени нет.
 
 
Отпылили далекие марши.
Белой ночи рассеялся дым.
Я не стал ни моложе, ни старше.
Я остался все тем – молодым.
 
 
Я живу этим чудом рассвета,
И с восторгом в моей тишине
Из того невозвратного лета
Откликаются лебеди мне.
 

2. «Я не был обнесен у жизни на пиру…»

 
Я не был обнесен у жизни на пиру
Ни чашей мести и ни чашей чести.
Ты кончишься со мной иль я с тобой умру —
Не все ль равно: мы были в мире вместе.
 
 
Был белой ночи зыбкий облик тих.
Был только миг. И в этот миг мгновенный,
В миг озаренья, ради нас двоих
Часы остановились во вселенной.
 
 
Ты шла ко мне сквозь радость и печаль,
И горизонтам не было предела.
И за тобой в неведомую даль
С твоей душой моя душа летела.
 

3. «Ах, Лебяжья канавка! По бережку…»

 
Ах, Лебяжья канавка! По бережку,
По траве-мураве на весу
Я, в пригоршнях укрытую, бережно
Память – птицу-синицу – несу.
 
 
Ах, Лебяжья канавка! Не наши ли
Соловьи ликовали в ночи?
То, что было со мною, – не спрашивай.
То, что будет со мною, – молчи.
 
 
Ах, Лебяжья канавка! Под липами,
Над твоею над тонкой водой,
Мы пригубили счастья, да выпили,
Да запели душой молодой.
 
 
Ах, Лебяжья канавка! Из давности
Светлой страсти, кипевшей в бою,
Я несу тебе дань благодарности,
Ненасытную душу мою.
 

1964

Песня последнему жаворонку

Г. Козловой

 
А мне Москва была мала.
Мне неуютно было.
Метель январская мела,
И всю Москву знобило.
 
 
Я шел куда глаза глядят.
Я брел один без цели.
Переметал Охотный ряд
Холодный хвост метели.
 
 
О чем я думал? Ни о чем.
О всем, что мне известно.
Плечо зимы с моим плечом
Соприкасалось тесно.
 
 
Наверно, все бывает вдруг.
И – вдруг, быстрее пули,
Твои глаза, как сам испуг,
В мои глаза взглянули.
 
 
И все. Какой-то малый миг,
Секунда-две, не боле.
Но я в глазах увидел крик
Сочувствующей боли.
 
 
И сразу там, на глубине
Моих раздумий где-то,
Опять, как показалось мне,
Зазеленело лето.
 
 
И жаворонок зазвенел,
Взлетев над клеверищем.
…Мы все в кругу обычных дел
Несбыточное ищем.
 
 
На нашей юности лежат
Напластованьем годы.
И нам от них не убежать,
Как от самой природы.
 
 
К нам нелегко ему лететь —
Все ощутимей козни.
Но продолжает где-то петь
Мой жаворонок поздний.
 

1965

Вдогонку уплывающей по Неве льдине

 
Был год сорок второй.
Меня шатало
От голода,
От горя,
От тоски.
Но шла весна —
Ей было горя мало
До этих бед.
 
 
Разбитый на куски,
Как рафинад сырой и ноздреватый,
Под голубой Литейного пролет,
Размеренно раскачивая латы,
Шел по Неве с Дороги жизни лед.
 
 
И где-то там,
Невы посередине,
Я увидал с Литейного моста
На медленно качающейся льдине
Отчетливо
Подобие креста.
 
 
А льдина подплывала,
За быками
Перед мостом замедлила разбег.
Крестообразно,
В стороны руками,
Был в эту льдину впаян человек.
 
 
Нет, не солдат, убитый под Дубровкой,
На окаянном Невском «пятачке»,
А мальчик,
По-мальчишески неловкий,
В ремесленном кургузом пиджачке.
 
 
Как он погиб на Ладоге,
Не знаю.
Был пулей сбит или замерз в метель.
 
 
…По всем морям,
Подтаявшая с краю,
Плывет его хрустальная постель.
Плывет под блеском всех ночных созвездий,
Как в колыбели,
На седой волне.
 
 
…Я видел мир.
Я полземли изъездил,
И время душу раскрывало мне.
 
 
Смеялись дети в Лондоне.
Плясали
В Антафагасте школьники.
А он
Все плыл и плыл в неведомые дали,
Как тихий стон
Сквозь материнский сон.
 
 
Землетрясенья встряхивали суши.
Вулканы притормаживали пыл.
Ревели бомбы.
И немели души.
А он в хрустальной колыбели плыл.
 
 
Моей душе покоя больше нету.
Всегда,
Везде,
Во сне и наяву,
Пока я жив,
Я с ним плыву по свету.
Сквозь память человечества плыву.
 

1966

Разговор с немецким писателем

 
Сквозь прицел оптических винтовок
Мы с тобой знакомились в упор.
Без дипломатических уловок
Начинаем новый разговор.
 
 
Ты сейчас сидишь в моей квартире.
Греешься у ровного огня.
Пьешь вино
И говоришь о мире, —
Больше не прицелишься в меня.
 
 
Восстановлен Ленинград.
У Кельна
Колокольни на ветру гудят.
И тебе, и мне сегодня больно
За моих и за твоих ребят.
 
 
Ты солдат, и я солдат, —
Не так ли?
Нам стареть,
А молодым расти.
…Вся Земля из просмоленной пакли —
Стоит только спичку поднести.
 
 
Нет, мы не витаем в эмпиреях,
С лика века отмывая грим.
Фарисеи спорят о евреях,
Мы о Достоевском говорим.
 
 
О Добре и Зле.
А мир угарен.
Над Европой мутно и серо.
Я тебе, пожалуй, благодарен
За твое солдатское перо,
 
 
Что во имя жизни человека
Ты для человечества донес,
Пусть хоть небольшую,
Правду века,
Только не на ближнего донос…
 
 
В кабаке портовом не без цели
Ночью надрывается тапёр.
В Пушкина
Стреляют на дуэли.
Фучика
Подводят под топор.
 
 
Врут попы,
И договоры лживы.
Прошлое – грядущему родня.
Мир сейчас на переломе.
Живы
Гитлеры сегодняшнего дня.
 
 
Кто? Они? Нет, мы сегодня в силе
Отстоять спокойную зарю.
Сын Земли
И сын моей России,
Я с тобою, немец, говорю.
 
 
Мы солдаты.
Мы с тобой в ответе
За навоз Земли
И за Парнас.
Пусть на свете вырастают дети
Мужественней
И достойней нас.
 

1966

В последний раз

 
В последний раз во сне тревожном,
Перекосив от боли рот,
Я прокричу неосторожно
Свое последнее «Вперед!».
 
 
И ты запомни: я не умер,
Я в бой ушел в последний раз.
В солдатском сердце замер зуммер,
И с миром связь оборвалась.
 

1966

Холодное утро Цхалтубо

 
На пиниях иней, как маска на скулах врача.
И очерк горы. И за нею в бездонности синей
Плывут облака, на холодном ветру клокоча.
И пар над провалом. И иней не падает с пиний.
 
 
Согрей мое сердце и скорбные руки скорей.
Здесь колются звезды, и ночи безжалостно долги.
Согрей их приветом, далеким дыханьем согрей
И сдунь, словно иней, со старого сердца иголки.
 
 
Не сердце, а кактус растет, распускаясь в груди.
И давит на ребра, и гасит ночные светила.
Ты памятью в память скорее ко мне приходи,
Как в жизни и смерти спасеньем ко мне
   приходила.
 
 
Я жду тебя, слышишь! За горной гряды перевал
Летит мое слово, а ветер холодный нахрапист,
Его оборвал – и обвалом под камни в провал.
Ни слова. Ни эха. Кончается ночи анапест.
 
 
Я жду тебя, слышишь! Гремит водопад, клокоча,
И тень от горы закрывает в тумане долину.
На пиниях иней, как маска на скулах врача.
Я выйду в ущелье. Я каменных гор не раздвину.
 
 
Я вслушаюсь в утро, как мальчик в плохие стихи,
Как в грубый подстрочник, который не ждет перевода.
На пиниях – иней. В Цхалтубо поют петухи.
И запахом хлеба спокойная дышит природа.
 

1967

Эвкалипт

 
Эвкалипт стоит и стынет
В рваной шкуре, гол и сер,
Как песчаную пустыню
Перешедший дромадер.
 
 
Он глядит на снежный Север,
По Австралии грустит.
Прошлогодних листьев веер
На макушке шелестит.
 
 
Что он слышит? Ветра ропот,
Дальней бури произвол.
Но закручен, словно штопор,
Уходящий в землю ствол.
 
 
Он завяжет без тревоги
Временных явлений связь.
…У меня душа в дороге
Понемногу извелась.
 
 
Что-то ноет, как старуха,
По ночам полужива.
А с нее слетают сухо
Прошлогодние слова.
 

1967

Письмо Ярославу Смелякову из Михайловского после прочтения его книги «День России»

 
А лжи недолго править миром.
Пусть правда ложь бросает в дрожь.
Пусть только временным кумирам
На их погибель служит ложь.
 
 
И Пушкин знал, как при Пилате, —
Ему за все держать ответ.
Знал, что за слово правды платит
Своим изгнанием поэт.
 
 
Словесный мусор гонит в Лету
Волна упрямого стиха.
…Сейчас в Михайловском лето,
И зноен день, и ночь тиха.
 
 
И я не вижу святотатства
В том, что на пушкинском лугу
По старому закону братства
Тебя не вспомнить не могу.
 
 
Давно со мной живет твой голос,
Еще с мальчишества. Не раз,
Ликуя, веруя, кололась
Моя душа о твой рассказ.
 
 
И строй твоей высокой речи
Как бы на новую ступень
Над чередой противоречий
Благословлял идущий день.
 
 
И он был строгим до предела,
Ложился лугом под косу.
И мгла ненастная редела,
И пела иволга в лесу.
 
 
А что касается изгнанья,
То лучше многих знаешь ты:
Изгнанье Пушкина – признанье
Его чистейшей правоты.
 

1967

Красивое утро

 
Мне приснилось, что ты погибала,
Но на помощь меня не звала.
За хребтом океанского вала
Грохотала беззвездная мгла.
 
 
Ураган, разгоняя воронку,
Захлестнул полуостров на треть.
«Подожди! – закричал я вдогонку. —
Мы ведь вместе клялись умереть».
 
 
И проснулся. И как бы украдкой
Оглянулся в тревожной тоске.
Ты дышала спокойно и сладко
На моей занемевшей руке.
 
 
И доверчивость легкого тела,
Как волна, омывала коса.
А за окнами пеночка пела,
И со стекол сходила роса.
 

1967

О чем мне думалось во ржи

 
Как жарко пахнет рожь в июле,
Как дружно колосится рожь!
В тоске стрекоз, в шмелином гуле
Ты в наливную рожь идешь.
 
 
Идешь в зеленую траншею,
Где зноем дышит благодать,
Где колос к колосу – по шею
И горизонта не видать.
 
 
Качнулось облако гусыней.
Тропа замкнулась, как силок.
Тебе в глаза синеет синий,
Как откровенье, василек.
 
 
Зеленым усом колос колко
Прошелся по твоей щеке.
Перебежала перепелка
Через тропу невдалеке.
 
 
И над тобой стрижи, как пули,
Мелькнули через зыбкий зной.
Как жарко пахнет рожь в июле
Истомой зрелости земной!
 
 
Как светел мир! Как воздух сладок!
И ты его захлёбом пьешь.
И нет обид. И нет загадок.
Есть только зреющая рожь.
 

1967

Очень грустные стихи

Любови Джелаловне

 
Мне вспоминать об этом горько,
Но я не вспомнить не могу:
Гнедая кобылица Зорька
Паслась на пушкинском лугу.
 
 
Вокруг нее, такой же масти,
Играл и путался у ног
Смешной, глазастый, голенастый,
С волнистой шерстью сосунок.
 
 
Она густой травы наелась,
Стряхнула гриву с головы.
Ей поваляться захотелось
В прохладной свежести травы.
 
 
Весь день она возила сено,
Звеня колечком под дугой,
Согнув точеное колено
Одной ноги, потом другой.
 
 
В истоме легкости и лени
Передзакатного тепла
Она склонилась на колени
И на бок медленно легла.
 
 
Заржала радостно и сыто,
Собой довольная вполне.
Над брюхом вскинула копыта
И закрутилась на спине.
 
 
Откуда было знать кобыле,
Что на некошеном лугу
Вчера здесь гости были. Пили.
И пели в дружеском кругу.
 
 
А кто-то с «мудрою» ухмылкой,
В хмельной беспечности удал,
Бутылки бил пустой бутылкой
И в воздух горлышки кидал.
 
 
…Дрожит кобыла стертой холкой,
Всей кожей с головы до ног.
И конюх ржавою карболкой
Ей заливает красный бок.
 
 
Стекает кровь из рваной раны
В мою горячую строку.
И ребра, как меридианы,
Сквозь кровь белеют на боку.
 

1967

Поздним вечером на Маленце

 
Над затихающей равниной,
В полгоризонта языкат,
Краснеет спелою малиной
И разливается закат.
 
 
Сулит отменную погоду
Наутро солнечный венец.
Три утки выводки выводят
Из камыша на Маленец.
 
 
За ними по раздолью плоской,
Густой, немеющей воды,
Как три серебряных полоски,
Горят волнистые следы.
 
 
Темнеет мир. И мне сдается,
Что кто-то свистнул неспроста,
Мелькнул и скрылся у колодца
В тени ольхового куста.
 
 
Все зарывается в тумане.
А от господского крыльца
Русалка в светлом сарафане
Бежит на берег Маленца.
 

1967

Небольшой девочке Еленке

 
Какая ты смешная, право:
Походкой легкою, как дождь,
Чтобы не сделать больно травам,
Почти на цыпочках идешь.
 
 
А я оглядываюсь ради
Твоей судьбы, тебя любя.
Мне кажется, что кто-то сзади
Стоит и целится в тебя.
 

1967

Камыш

 
Слетают червы-козыри
Осенних листьев. Тишь.
Бедой на тихом озере
Воде грозит камыш.
 
 
Он скоро дальше двинется
От берега. Тогда
Зачахнет и затинится
Прозрачная вода.
 
 
Свои постели выстелют
У темных тин в тени,
Как прописные истины,
Ленивые лини.
 
 
Сюда б волну высокую,
Косу да невода, —
Поспорила б с осокою
И с камышом вода.
 
 
О берег пеной выбелясь,
Промыла б родники,
Через протоку б выбилась
Волной к волне реки.
 
 
Всей страстью наполнения
Покой тоски круша,
Не прекращай волнения,
Живущая душа.
 
 
Не отдавай – я загодя
Тебя, спеша, прошу —
Своих глубин и заводей
На откуп камышу.
 

1967

Сей зерно!

 
Ты на Земле рожден. Заветом
Далеких предков суждено
Тебе всегда зимой и летом
Душою слышать: сей зерно!
 
 
Ты на Земле рожден. Не тем ли
Твой долг определен давно:
Хранить ее леса и земли,
Моря и реки. Сей зерно!
 
 
Что из того, что мир расколот
Тоскою распрей! Все равно
Пройдут война, чума и голод,
Любовь и песня. Сей зерно!
 
 
Ты на Земле рожденный, в высь ли
Глядишь на звездное руно,
Или веленьем острой мысли
Спешишь в глубины, – сей зерно!
 
 
Пусть будет сердце в миг единый
Последней страстью сожжено
И ты уйдешь зерном в глубины
Земной утробы, – сей зерно!
 
 
Земля твоя! Она качала
Твоей судьбы веретено.
И нет конца и нет начала
У вечной Песни. Сей зерно!
 

1967

Давиду Кугультинову

 
С далеких пушкинских времен
Я навсегда в тебя влюблен
И в солнца желтый ореол,
Где выше облака орел
За плавным кругом чертит круг.
 
 
Что в мире выше слова «друг»?
 
 
Друг – это значит: отведу
Тебе грозящую беду,
А хлеб и воду, соль и стих
Делю по-братски на двоих —
Тебе глоток и мне глоток.
 
 
Вселенной звездный потолок,
Росы предутренний озноб
Венчают твой высокий лоб.
В седых метелках ковыля
Постелью стелется земля.
Но мы с тобой не будем спать —
Нам лишь бессонница под стать.
 
 
Мы будем слушать горный гул
Обвалов, где поет Расул.
Пускай к нам спустится Кайсын,
Высот Чегема верный сын.
И из Башкирии Мустай
Одарит нежностью.
   Блистай
Всю ночь, созвездие друзей!
Кто хочет – с нами вместе пей
Веселый дружества кумыс.
Он скукой жизни не прокис
И не иссякнет никогда,
Как бед и Счастья череда.
 

1967

Тоскующему другу

 
Есть за плечами песни два крыла,
И новый день вчерашним светит светом.
Тоскуешь, друг, что молодость ушла
И женщина за ней уходит следом.
 
 
Ты за любовь любовью ей платил,
Но обернулась искренность притворством,
И трезвость поубавила светил
На небе правды, откровенно черством.
 
 
Тоскуй до сумасшествия. Дотла
Сгорай в тоске, коль некуда деваться.
Но есть в резерве верности, светла,
Святая память фронтового братства.
 
 
Она спасет. И ляжет шрам на шрам
На поле боя, пасмурном и диком.
Сквозь пепел лет смеется юность нам
Прекрасным беспощадным ликом.
 
 
Встречай ее в открытую, смелей,
Ответь на смех заботы мудрым смехом.
Твоя душа, как музыка,
   и ей
Не суждено довольствоваться эхом.
 

1967

Старый журавль

Во время перелета ласточки

отдыхают на спинах журавлей.

 
Кто я? Старый журавль, отстаю постепенно от стаи.
Вон на север весенний все дальше уходит косяк.
Там по мягким болотам линяют снегов горностаи.
И холстины тумана на голых деревьях висят.
Там гнездо моей жизни, извечная родина родин,
Заливные луга и леса в предрассветном дыму.
Там высокие звезды как гроздья созревших смородин.
Мне, наверно, туда не добраться теперь одному.
Кто ты? Легкая ласточка, сбитая ночью с дороги.
Острым крыльям твоим встречный ветер осилить
   невмочь.
Равнодушные звезды далеки и чужды тревоги,
Шторм под нами гремит, и кипит океанская ночь.
Хлещут волны внизу и соленой кидаются пылью.
Будь спасеньем моим, прижимайся плотнее к плечу.
Пусть доверье твое к моему прикоснется усилью:
Я спасу тебя, слышишь, и сам до гнезда долечу.