Текст книги "Происшествие в Нескучном саду"

Автор книги: Михаил Булгаков

Соавторы: Иван Ефремов,Константин Паустовский,Евгений Петров,Илья Ильф,Василий Ян,Владимир Обручев,Валентин Катаев,Андрей Платонов,Леонид Платов,Валерий Брюсов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Пошел арап с толмачом Москву глядеть.

Напятнали тавро ЗШД от сотворения Отвели вожаку в Кречетной слободе полаты.

Видят: цырульня; подписано на дверях: «Веницейский мастер Лоренцо. Тут стригут, чешут и кровь кидают, а ещо зубы рвут гораздо». Взошли по приступкам: есть нужда бороды подвить.

Сидят люди на лавке: рожи вощаные, глаза подбитые, шепчутся. На одном – кафтанишко зелен на зайцах; у другого – зубы подвязаны, однорядка – без рукава да рваной шлык.

Увидали чужих, – разом скочили и на уличку вышли.

Подбежал Лоренцо, мастер, к толмачу, заговорил: – Быть вам на Москве с великим береженьем. Живет у нас зернь костарня, – воровские игры в кости и в карты. Промышляют ими лихие шпыни, что по городу у людей шапки срывают, и те зерныцики и кабацкие питухи, проведав о вашем богатстве, удумали вас погубить!

Опечалились иноземцы. Неохота уж глядеть на московское житьишко. Знатно заплатили цырульнику и, бород не подвив – восвояси. Не ведают, с какой стороны беды ждать…

А наутро пришла беда. – Моровым поветрием стали мереть по слободам люди. Покрывали тело синие, железного цвету, пятна; невнятною становилась речь, а язык был как бы прикушен али приморожен, как у пьяного. И прошел из конца в конец слух: – «Черная смерть!» Сидел в приказе дьяк Таврило Щенок, вел счет на костках вишневых. Ввели двоих. На одном – кафтан зелен на зайцах, на другом – однорядка и шлык рваной; заговорили вперебой: Дознались мы, с чего мрут людишки. – Нанесли поветрие на Москву слон да арап!

Ударили тревогу. Зашумел народ, завыли по дворам бабы. А в полдень пришел к арапу со стрельцами детина в рваном шлыке и показал царской указ: – «Ехать вожаку со слоном в посад Городецкой, а буде и там начнут мереть люди – зверя убить, а клыки забрать в государеву казну».

Заплакал арап, таково жалко ему Тембу стало. Остались товарищи на Москве. Повели стрельцы слона с вожаком в Городецкой посад.

А уж там – мор. С полудня черной смертью мрут люди. Стали стрельцы совет держать. Порешили поставить до зари Тембу за тыном, а вожака запереть в избе на замок.

Притомился, задремал с кручины арап, и привиделась ему во сне тихая Индия. Будто едет он ночью в гору на белом слоне. Небо синё-синё, летят звезды, что снег, и от них – травы, дерева и все кругом – синее.

И вот уже будто по звездам едет… Закричал вдруг слон…

Проснулся арап. – Трубит Тембо. Настежь – окно. Ктото лезет в горницу.

Увидал однорядку без рукава да рваной шлык, а боле ничего не приметил. Лишь подумалось: «дай доснять!» Затянулась на шее петля. Захрипел и опять: все синё-синё, опять – Индия…

Зашарил детина в углу, все перерыл – не нашел денег. Заругавшись, вылез в окно; оглянулся. – Ревел Тембо, выкрушал бревна из тына. Храпели у стен захмелевшие стрельцы.

Чуть заднёло, пришли будить вожака. Видят: лежит синий, не иначе, как черным мором убило. Вот скорёхонько вырыли яму под сосной грановитой, спихнули арапа, заровняли место землей.

Заревел тут слон, проломил тын и пошел, топоча, к могиле. Улегся на бугорке, смирен стал; из глаз слезы бегут.

Переглянулись стрельцы. – «Копать – так копать!» Приволокли смоляные верви. Привязали к соснам слона. Тихо лежал Тембо, не чинился грозен. Принесли ослопы, колья, бердыши, пилы, топоры.

Стали тут государевы люди смотреть с опаской.

– В стрельцы ставка добра, да лиха выставка! У царя на дню семьдесят думок. Что как убьем слона, а нам в приказе за то плетей надают?..

И решили, спилив бивни, послать с отпиской к Москве и ожидать царского слова. Накинули на хобот аркан. Стали пилить клык. Ворчал Тембо, терпел.

Уж второй бивень вот-вот отпадет, да, знать, невтерпеж слону стало. Заметался, рвет путы, бьет хоботом стрельцов гораздо и в смерть. Грохнула пищаль. Распорол бердыш Тембо левое ухо. Вовсе извели бы, да прискакал из Москвы, машет грамотой гонец; кричит: – Удержитесь убойства, люди государевы! Откупили зверя ашхабадские купцы! А царю-де пакостной слон и арап не надобны. – Пущай идут в арапские земли шаха Тахмаспа народ морить!..

7

Не сошла беда. Не утихло поверив. Пуще прежнего мерли люди.

Тут сказал Иоанну Бомелий: – Не мирны в Крыму татаре, не снесет хан обиды, – пойдет на Москву. войной.

Потемнел Грозный.

– Нет мне, Елисей, покою! Хочу за грехи свои пострадать!

Грянул магик в упор: – Не время нынче подобное мыслить. Первым делом надобно хана извести.

Изумился Иоанн: – А сумеешь?

– Сумею. Взглянем лишь, что книги скажут. Пойдем, государь, со мной в тайник.

Раздобыл Бомелий с кулак воску и нож вострый, захватил слюдяной фонарь на шесте. Пошли.

Из хором крытыми сенями в Благовещенской собор вышли; там в полу под ковром была дубовая дверь. Спустились в подземный ход. Бежал из стены родник, пол – гладким камнем выложен. Бомелий шел впереди, светил. Свернули за угол, повертел Елисей колесо, – отвел плиту в сторону. И вот: висит на цепи замок превеликой; за тремя дверьми – либерея – царской тайник.

Наставлена полата коваными сундуками до сводов, на каждом – печати па проволоках свинцовые, а один сундук стоит открыт.

Приладил Бомелий фонарь, достал «Книгу мудреца Маркуса о десяти Сивиллах», раскрыл наугад и прочел: – «Сивилла Ерифрея предрече: горе, горе тебе, Гог, и всем вкупе рода Магог; толкование сему: Гог, сиречь – скифе, татаре, варваре».

Закрыл книгу. – Добро, государь, изведем хапа!

Задрожал Иоанн, – послышались ему шаги… Нет никого. Бежал за стеной родник, мышь пищала. Оправил Бомелий фонарь, стал воск мять…

8

Совсем потерялась в беде Аринушка. В темноте жалась к холодному камню и плакала, ничего толком не могла понять. Горько сокрушалась о родителях, то вовсе о них забывала, не ведала, за что осерчал на нее Шкурлатов, за что попала сюда – в гиблую холодную пустоту.

Вспоминала, как сои: нынче водили ее к немощной царице; сизобровый немчин клал Аринушкину руку на царицыну грудь; будто полегчало ей, встала, смеялась над личиком чудным, перекошенным… Притомилась и – век не смежив – забылась сном Аринушка, не видела, как дверной глазок зазастило Шкурлатова лицо.

Посветил в тайник – обмер: на полу – боярышня пропавшая; недвижны глаза синесветые, горючие, рассыпалась в плеск тугая червонная коса….

Прислонился к камню Шкурлатов.

– Сгубил, сам сгубил горлицу ясную! А все хмельной дьяк попутал!..

Помыслилось: «Отворю тайник!»… Да хитер замок, засов – закладной, ключи – у Бомелия… Тут близехонько почуялись ему голоса. Пошел на шум, голоса смолкли. Сделал по ходу круг (был тут давний пролом). И вот: на дверях – вислый замок отперт, красной струечкой бежит в щелку свет.

Заглянул в окошко: горит фонарь, царь и магик склонились над чем-то; стоят сундуки, как гроба.

Кинулся вспять. Нейдет из ума Аринушка. Жалит – жжет жалость неодолимая. Под дым спустил бы хоромы царские!..

Дважды спутал он преухищренно вырытый ход.

9

…Кончил Бомелий лепить. Лежала на его ладони скуластая чучелка, видать по всему – татарин. Засмеялся магик: – Чем не хан?

Положил чучелку перед фонарем на пол, помолчал, свел сизые брови, стал шептать. Надулись на шее у него узлами жилы, глаза покраснели; быстро протянул нож: – Коли, государь!

Ударил царь раз, другой, и третий ударил. Вдруг зазвенел нож, рухнул, захрипел Иоанн.

Сжал Елисей кулаки, кинулся рвать на царевой груди одежду; – и неловок же царь! – было под нею три алых ссадинки-пятна… Лежал Иоанн на полу, один глаз был закрыт, другой бился. Повернулся, плюнул Бомелию в лицо.

Утерся тот рукавом и опять завозился.

Не извели хана. Пищала в углу мышь, коптил фонарь, слюда чернела. Прыгал по каменным плитам светбагрец…

10

Кованое глухое небо над степью. Ветер, серый и терпкий, полынь мчит.

Были звезды. Нет звезд. Остались две: большая к маленькая.

У Ай-Ханым есть шелковый моток. Полететь на маленькую звезду, спустить нитку прямо вниз – шатер Девлет-Гирея там.

Проснулась Ай-Ханым, пошла по стану. – У шатра – упившийся – лежит отец. Села подле него, песню о шелковом мотке запела. Звенит степь. Храпит хан. Тишь.

Звезды. Ай-Ханым песню поет…

Встал Девлет-Гирей, выругался и выпил ковш араки.

Сидел на войлоке толстый, как жаба, растирал тело до утра.

Когда звездочка упала у шатра на руки Ай-Ханым, поставила она перед отцом еду. Вкусно пах бишь-бармак. Жирной пятерней черпал Девлет-Гирей густую лапшу и сало. Вдруг откинули ковер.

Гонец Хайреддин, что был послан к Грозному, встал на пороге и пал ниц. Подал коробок с печатью. Сорвал хан сургуч, вынул слепленное из теста свиное ухо. Молчал Хайреддин. Молчал Девлет-Гирей.

Потом сел, как сидел, и сожрал сразу полугодовалого ягненка.

Хайреддин рассказывал, как его принял Грозный.

Хан кончил есть, вышел из шатра. Толпились, подходили батыри и беи. Сказал Девлет-Гирей: – Собака – московский царь плюет на нас!.. Ты, Шигай, поведешь Улу-Юз, Тараклы, – Урта-Юз, КичиЮз поведет хан Тявка. Впереди пойду я!

Запылал в солнце ханский малиновый в полосах халат.

– Привести русского!

Чужой рукой написал Девлет-Гирей Грозному ярлык: «Иду на тебя за Казань и за Хазторокань, а все ваше добро – переведу на прах».

Снимались шатры. Скрипели кибитки и кобзы. Сверкали колпачки и плоские круглые шапочки татар.

Клубились сплошным руном стада. Лился, как дождь, слитный цокот.

Цвела степь здесь; тронулась – процветет там.

Были звезды. Нет звезд. А если из того самого места, где стояла маленькая звездочка, Ай-Ханым теперь спустит нитку – шатра Девлет-Гирея уже не будет там.

Небо над степью – кованое, глухое. Ветер с полдня – красный и терпкий полынь мчит…

11

…Под теремами в гиблой холодной темноте томилась Аринушка. Вошли стрельцы, повели; торопились чего-то.

Подул ветерок, понесло будто рекой – сыростно. Повел ход влево и прямо, и вот – травка. Зажмурилась Аринушка, радостно пьет острый водяной дух.

Над нею – стена кремлевская. Нависли грозно машикули, торчат из бойниц самопалы, стрельцы на стене смолу ставят, ладонями кроясь, вдаль глядят. Стоит круг Москвы черный дым. Закричали со стены: «Идут!

Идут!» – Поволокли Аринушку. Тут взмыло до небес красное одеяло полыхнул по кровлям огонь…

Драл, спасаясь, царь со скарбом своим в село Коломенское. А в слободах уже резались татары. Мелькали их бараньи шапки и саадаки. Секли саблями кривыми чернеными, зажигали стрелами дома. Выл и бежал народ.

Били в три набата. Прутье железное, что кладено для крепости, в прах перегорало и ломалось от жара. Железо, как олово, разливалось по крышам. Плавились колокола, стекали на землю. Проливнем – в огонь – летело воронье…

НА МСКВУ!

1

Отовсюду стекались беглецы. В Кремле кипела работа. Царские хоромы давно уж были отстроены; ныне чинили стены, сколачивали приказы.

Вырос на выгорище городок малый, имя ему – Скородом…

Лежал в опочивальне смертно затосковавший Иоанн.

Трое зеленых кубчатых окончив положили на полу сеточку: лундыш-свет. Были стены убиты жарким бархатом. Перед образом Деисусовым стояла поклонная колодочка; раскрыто было харатейное евангелие на ней.

От лежанья смялся опашень – «зуфь синяя с петли серебряны». Читал Иоанн, держа в руках четки – рыбий зуб, да меру гроба господня – шелковую тесьму.

Была та книга: «Повесть некоего боголюбивого мужа, списана царю Ивану, да сие ведяше, не впадет в сети отъялых человек и губительных волков». Творился в ней извет на Бомелия, и были там такие слова: «Понеже русские люди падки на волхование, Елисей отвел царя от веры, возложи ему на наших людей свирепство, а к немцам на любовь преложи». В самом же конце было написано тою же рукою: «А как рад заяц, тенет избегши, такс рад писец, книгу сию списав».

Вздохнул Иоанн: – Заяц ты, заяц и есть!.. Ох, тяжко мне, тяжко! Хочу за грехи свои пострадать!..

Вошли Годунов и Елисей. Годунов сказал: – Государь, по слову моему, а твоему указу учали в Новегороде кабаки ставить, и ныне зделалось там воровство и убойство. А допреж сего такова у них не бывало. Помысли, государь, о своей вотчине, – от хмельных людей ни проходу, ни проезду нет!

Махнул Грозный рукой. – Недосуг! Ужо, поразмыслю!

Нахмурился, ушел Годунов. Распечатал Иоанн уста, что сургуч темен да ал: – Ведомо мне: живут в народе про житье мое слухи да подзоры, занимается-де царь чернокнижством, а всех безымянных людей на бога оставил. Ну, худо было бы, кабы я за них взялся!.. Сказывай, за чем пришел?

– Привели, государь, либерею переводить Веттермана с товарищи.

Встал царь. – Веди тотчас в тайник! А гороскоп составил?

– Неладно стали звезды, – посмотрел Бомелий в упор. – Посох-то, государь, возьми, может, в темноте сгодится…

Еще трое высоких кубчатых окончив положили на полу сеточку: свет-багрец.

Смутный бродил Шкурлатов у ворот Колымажных.

Стало сердце, что уголь рдян; опахнула грудь любовь-жалость неодолимая. Каючись, вспоминал горючие, синесветые глаза; не ведал, как избыть беду Аринушкину.

Воротился царь из бегов, – опять свели под терема боярышню. Крепки двери железные, цепи – в кольца проемные, замки – вислые, ухищренные; бережет ключи сизобровый Елисей…

Кинулся Шкурлатов к замочному мастеру Ивашке Драному.

Сидит на полу Ивашко с братом Еремкой. Кипит работа. Раскидан по избе слесарной снаряд.

Под руками – жильные струны, дрель с гирей, напилок да наверточек; горит медь прутковая, играет на солнышке слоистая пестрая слюда.

Изумился Шкурлатов: – Что за диво?

– Летуна ладим, – молвил Драной, – летать мыслим; глянь-кось! – И впрямь! – стояло на печи чучелко соколье, дрожала в привертных тисах слюдяная летальная снасть.

– Эх, летень-летало – ума не стало? – осерчал Шкурлатов. – Закинь, Ивашко, потеху, – докука есть!..

Повел речь: так-де и так. Поразмыслил Драной и гостя по плечу ударил: – Добро! Собьем замок!.. Завтра о полдень приходи с реки под башню Тайницкую. Ходы ж мне ведомы. Нарыл их, что крот, шалый царь!..

Ступил Шкурлатов за дверь, – из клети дьяк Гаврило Щенок вылез. Наказал ему большой боярин быть у Драных, смотреть за работой.

– Ох-ох-ох! – зазевал. – И сладко ж мне спалось! АН солживил: и вовсе не спал, все дознал, все, козел рыжий подслушал.

Молвил: – Ну-те, соколята, пойду-ка я красного квасу испить!..

3

Тяжко пали над головами косые низкие своды. Бросили по ним шаткие светы слюдяные фонари.

Стража ввела Иогана Веттермана с завязанными глазами и еще двоих с ним.

– Развяжите глаза! – сказал Иоанн.

Медленно и внятно заговорил Бомелий: – Идет про тебя, Веттерман, молва, что зело ты погречески и по-латыне знаешь. Желает царь перевести свою либерею. Дадут вам десять человек писцов. Царь, аки бог: из мала велика чинит. Коли переведете, как никто, пожалованы будете. Ну, гляди, какие тут книги есть!

Был Веттерман рыжебород и благообразен. Степенно подошел к раскрытому сундуку.

– Плохое у тебя чутье! – засмеялся Иоанн и молвил Бомелию: – Сымай печати!

Забегал Елисей, обламывая свинец, раскручивая проволоку. Один за другим со звоном раскрылись сундуки.

Стоял Веттерман, прямой, как доска; забрал несколько книг на свет. Попались алхимические: Анонима Космополита – по-латыни и арабские: Алмамун и Алманзор. Взял еще. Были то: Ливиевы «Истории», Светониевы «Истории о царях» и Юстинианов кодекс на пергамине. – Затрясся Веттерман; вынимал, обдувал пыль, громоздил на полу горы; волосы у него ко лбу прилипли, забыл про царя совсем.

Иоанн глянул в глаза: – Што, переведешь?

Поднял Веттерман голову, подумал, задышал шумно.

– Государь, сокровища, равного сему, в мире нет. Но, если б дал ты мне даже все свое царство, и тогда бы не взялся. Ищи, кто поумнее, – бессилен тут разум мой!

– Нет, нет! Не умеем! – закричали немцы. Дрожа, смотрели на Иоанна, грозы ждали. Засопел царь выгнутым носом, скосились глаза медяные.

– Опасаетесь, не просидеть бы весь век за работой? Ладно, ступайте! Других сыщу!

Ударил посохом – высек искру. Вышли немцы. Плюнул вслед, захлопнул сундук.

В великом гневе прошел Иоанн к себе в опочивальню. Не ведал, на чем бы душу отвести.

Была у него забава: птенцам голубиным головы сворачивать, стоя на крыльце, суке меделяновой своей бросать.

Кликнул кравчего: – Подать мои два гнезда голубей кизылбашских!

Склонился тот, глаз на царя не смеет поднять!

– Повыпустил голубей молодой царевич Иоанн, – тихо сказал он.

Заклокотал царь, прелютостью наквашен: – Зови тотчас царевича сюда!

Прошел в палату Крестовую, засопел, дожидаючись… Были подписаны стены темным золотом, пол мощен дубовым кирпичом. Лежало полковра: по лазоревой земле – собаки и козы в травах.

Вошел царевич.

– Здрав будь, батюшка!

Удивился Иоанн, прошел гнев.

– Здравствуй, чадушко! Чего нынче ел?

Тихим, бледным голосом ответил царевич: – Уху курячью, утку верчоную, тетерева глухого под заваром.

– Славно ел, – кивнул Иоанн; взвизгнул, вдруг, тонко сказал в нос: – А голубей моих куды девал?

Дрогнул розовый на губе пух. Улыбчиво ответил: – Повыпустил!

Изумился Иоанн: не было ярости. Тут – запотел в руке посох инроговой кости.

Царевич ладонью по волосам провел. (Не любил, коли кто таково делал.) Спросил грозно: – А иных моих голубей тож повыпустишь?

– Повыпущу!

И опять рукой по волосам провел.

Взмахнул посохом Иоанн. Упал царевич. Потекла на ковер злая струечка. Застыл Иоанн, завопил, кинулся поднимать. Потянул за руки – вянут, не бьются голубые прожилки, глухо стукает, назад запрокидывается голова.

Поднялся, завопил опять; никто не откликнулся. Прислушался к сердцу: ворочалась в нем склизкая, скверная немогота.

Полыхал кругом свет-багрец, багряными стали на ковре травы. Лежал царевич и – мертвый – «мудрым смыслом сиял»…

5

Крался Шкурлатов подземным ходом к башне Тайницкой. Были у него в руках железный лом да фонарь.

Где-то послышались голоса. Замер. – Нет никого.

Ухало сердце. Шушукала, звенела гиблая темнота.

Вот и тайник. – Забит дверной глазок медью досчатой. Замок в кольцах проемных крепок… Давно уж на звоннице полдень отбило. Время – Ивашку Драного ждать.

Забродил по ходу Шкурлатов. Пробирался к реке, смотрел, не идет ли замочный мастер. Прошел час. И два. Невмоготу стало. – Покинул в беде Ивашко?

Убоялся царя Драной!

Кинулся к тайнику. Грянул лом. – Гулом пошли своды. Что за диво? будто и не заперт – отполз в сторону засов.

Отворил дверь – в глаза желтый, что пиво, свет ударил. – Стоят в тайнике: Бомелий, дьяк Таврило Щенок, стража; качаются, коптят слюдяные фонари.

Сбили Шкурлатова с ног, накинули мешок, поволокли из полаты. Малость протащили и – метнули на пол каменный. Заскрипели куржавые петли, громыхнул засов, щелкнул замок…

6

Жалобно плакался, стонал в синеве перезвон: погребали царевича. Шел Иоанн за гробом, кланялся по сторонам, бил в грудь кулаком…

Секли у звонницы Петрока Малого людишек: искали на них государевых напойных денег – долги кабацкие.

Не жалели дьяки прутья. – «Пущай народ ноне гораздо терпит, – все легче будет царю горе снесть!» Опасались люди царского гнева, крестились широко, истово. Когда выносили из собора, потемнело вдруг, – солнце за тучу зашло.

Лежал на паперти Миколка блаженненький. Лохмотьишко на нем – клочья в полденежки. Подошел к нему Иоанн.

– Здрав будь, Микола, молишься?

Усмехнулся блаженный, взвел на него очи, полные гнева и слез.

– На тебя дивлюсь, на славного царя-губителя. Уж и великомученик ты, Иван, великомученики и все сподвижнички твои!

Забил бровью царь, быстро пошел прочь. Тут выглянуло солнышко. Жалобно плакался, стонал в синеве перезвон.

ЛЕТУН-РОКОТУН

Распростерся Иоанн перед образом Андреева письма Рублева, с поклонной колодочки трудного чела не подымал.

Вошел боярин-стольничий, стал в дверях: боязно слово сказать.

Не оборачиваясь, говорил Иоанн: – …Господи! Было у меня с тысячу человек детей; 346 народу побил много больше. Великой я любодей… Нынесына своего загубил…

Тихо сказал боярин: – Государь, дьяк Таврило Щенок на Ивашку Драного челом бьет!

Бил поклоны, качался, будто и не слышал Грозный.

Молвил боярин: – Закричал Ивашко намедни караул и сказал за собой государево слово. А у расспроса показал: сделает-де он с братом Еремкой крылья и полетит, что журавль. И по указу твоему, государь, сделал он летальную снасть, а не поднялся. А стали те крылья – шашнадцать рублей из твоей государевой казны.

Залютёл царь: – Не про смердов Драных казна припасаема! Доправить на них плетьями шашнадцать рублей, а достатки их все продать!

– Еще пришли, государь, из дальних стран богомольцы, про дивные дива сказывают; прикажешь ли звать на Красное крыльцо?

Обернулся Иоанн лицом опухшим, поклонился боярину в пояс: – А как тебя обо мне, убогом, в том бог известит…

Вышел царь в стихаре на крыльцо, сел с боярами на отдыхе. По бокам стыли рынды, знатные люди; внизу – богомольцы-странники.

Спросил Иоанн: – Откуда путь держите, люди божие?

Поклонились все, а один заговорил: – А идем мы селами да деревнями, городами теми с пригородками. Сбираем милостыньку спасенную для ради Христа, царя небесного. Ныне держим путь из города Мсквы. Исполнен есть дивности и лютых кудес город той. Как прошли мы от моря Хвалынскава до моря Синева на летний солнешной восход триста верст, – и в море том вода солона, – стоит подле него гора соляная. Из той горы протекли три реки: река Вор, река Иргиз и река Гем; сия же, до моря не дошед, пала в ночь. Потом легли пески Каракум, река Кеидерлик и река Сарса. Оттоле ж – две тыщи верст лесами дремучими, да еще две тыщи верст-и город Мсква. – Будто горы, там дома превеликие; без коней, огнем железные колымаги движутся; хитро ладят летунов рокотящих, кудесами на воздух подымаются. Там живут без царя, звезде о пяти концах поклоняются; стоят церкви закрыты; над Христовой верой насмехаются…

– Ой, вы, люди божие! – вскинулся Иоанн. – Сеете вы рожью, да жнете ложью! Али посмеяться надо мной задумали? Не может того на свете быть!

Закрестились, закланялись странники: – Воистину видели все то, государь-батюшка! Дана им от бога власть на триста лет…

Тут подняли все головы вверх.

Закрыв солнце, летел над теремами летун-рокотун, сотрясая воздух, трубил страшно. Повскакали, попадали ниц бояре, закрывали стрельцы руками лица. Молча следил Иоанн жужжавый полет; билась за бровями грозная дума.

– Ивашко Драной летит! – кричал народ. Били тревогу… Тут летун-рокотун в небе растаял.

Позвал царь в палаты воевод и бояр.

НА МСКВУ!

Собрался походом Иоанн на Мскву – город лихой и дальный. Пришла конница с Терека, Ногайских степей и Волги, да иных земель многие прибылые люди. Строилось по улицам войско: пушкари, пищальники, опричники и стрельцы.

Ползли на смотр гуляй-города, крытые медной броней, пищали полуторные и затинные, пушки-огненки, гауфницы-волкометы. Торчком стояли кончары, периаты, шестоперы да щиты.

Отслужил царь в Покровском соборе обедню, помолился жарко о даровании победы; потом объявил трехдневный пост.

От Самотека – к Мещанской непроходимою толщей – жирный сухаревский затор.

На развале толкаются, орут, торгуют. Зазывают к пыхтящим жаровникам: «откушать!» Гнусит калека: – Обратите внимание на мои несчастные страдания!

– Я без рук, без ног, меня оставил господь бог. Ради Христа помогите, пожалуйста!

Льется в палатках с рук на руки ситец. Несет дегтем и кожей. Прилип к синему небу – не отлипает пестрозвучный сухаревский гам.

В мясном ряду появились два человека. Были у них синие, будто с холоду, лица. Нелепая, старинного покроя одежда; тесаки и за плечами длинные ружья, словно только что снятые с музейных витрин.

Один из них унес с прилавка баранью ногу. Торговка схватила его за руку: – Неча трогать! Проходи дале!

Встретилась глазами – отпрянула, заголосила: холодная была, как лед, рука. Тут странных людей заметили другие; метнулись прочь, опрокидывая лотки, давя друг друга. Заверещал свисток, закрутила, замела все суматоха. Через две минуты на площади была пустота…

У Петровских ворот в трамвай вошел воин. Его приняли за актера; но постепенно начало тревожить синее, будто с холоду, лицо. Стоявший рядом толстяк посмотрел ему в глаза и от страха умер. Трамвай стал. В давке зазвенели стекла. Все в ужасе бросились бежать…

В парикмахерскую, находившуюся вблизи Зоопарка, ввалились странные люди, грязные, усталые, точно пришедшие издалека. На них были черные овчинные шапки, выцветшие, зеленого сукна, кафтаны; у одного, высокого, оторван рукав, у другого – подвязаны платком зубы. Они с любопытством осматривались кругом.

Высокий внезапно засмеялся, указывая пальцем на одно из кресел. Хлопотавший подле него мастер сверкал молниеносной бритвой. Сидевший в кресле человек читал, нелепо вытянув перед собой тетрадь.

– Зуб дергани-ка! – обратился к мастеру человек с восковым лицом и подвязанной щекою.

– Ступай! Ступай! – рассердился тот. – Здесь не больница! Зубов не дерем!

– Допреж сего дирали, а ныне горды стали, – проворчал высокий, и все трое молча повернулись к выходу.

– Ну-ну, деревня! – краснея, закричал на высокого парикмахер и шепнул в стенное окошечко: – Петруша! Погляди, не стянули бы чего!..

В один и тот же час в разных местах, словно из земли, вырастали странные люди.

В учреждениях остановилась работа. Шире и шире раскручивал город судорожную спираль тревоги. Где-то возник и мгновенно оборвался трескучей скороговоркой – пулемет.

На Лубянке сплошной стеной перло войско. В него били с крыш, из подвалов, из окон всех этажей. Войско шло… Трижды кряду грохнула и смолкла пушка.

Больше не стреляли. В домах никого не было. Все бежали. Всюду была пустота.

«СЛУГА СПРАВЕДЛИВОСТИ»

Медленно, молча, двигалось войско Иоанна.

По Серпуховской дороге шли стрельцы; переходила мосты конница Ногайских степей, Терека и Волги; ползли гуляй-города, пищали полуторные и затинные, пушки-огненки, гауфницы-волкометы. Торчком стояли в воздухе кончары, шестоперы, пернаты и щиты.

Царь въехал в Кремль через Спасские ворота. На всем следы поспешного бегства. Пусто. Во дворце и теремах не было ни души.

Озирал Иоанн стены. Косились с них хмурые лица.

В пустом кабинете судорожно вздрагивал телефон.

Поворошил под столом кучу бумаги и непонятных плакатов, сел в кресло. Ржали кони. Трубили в отдалении трубы. Плыла синева за окном.

Стрельцы ввели пойманного человека. Это был снятый с бившейся уже машины пилот. Мягкая рыжая борода ярко горела от крови. Несло от кожаной куртки маслом. На Иоанна с любопытством уставились серые веселые глаза.

– Кто таков? – припадая на посох, спросил Грозный.

– Летчик.

– Приказный, стало быть? А куда ж бояре те сгинули?

Пленный пожал плечами и усмехнулся.

– И откуда вы взялись, мать честная?!.

– Как звать?

– Драной, Иван Иванович.

– Эк, сиганул! – вскипел Иоанн. – Был Ивашко – стал Иванович! Сказывай, в чем вера твоя?

За окнами возрастал трубный звук; временами он походил на рев страдающего животного.) Летчик сказал: – Вера моя: «бояр» твоих бить смертным боем, за волю народную страдать, за других душу свою положить!

Поднялся Иоанн, раскрыл рот, задышал, как рыба.

– Што же, вера сия – твоя токмо, али всех твоих товарищей?

Улыбнулся пилот.

– Одна у нас вера: с «боярами» всего света биться!..

И вдруг замолчал, прислушиваясь, и задорно, вполголоса запел: «Долой, долой монахов, долой долой попов!..» Наши идут! – чуешь, старик, а?

Наплывая откуда-то из-за реки, росла и ширилась песня:

 
…Ребята, не робейте!
Не страшно пасть в бою.
У Грозного отбейте республику свою!
Эх, вспомним ночь глухую,
весь в громе Перекоп.
Мы, время атакуя,
стрельцам ударим в лоб!
Полмира уж алеет,
и нас не проведешь.
Товарищи, смелее!
Опричнину – даешь!
 

«Лихая песня, – подумал Грозный. – Не тоже моим людям слушать!» Быстро подошел к пленному, взял его за плечи и пристально посмотрел в серые глаза. Секунду длилось молчание. Внезапно царь отступил и, серея лицом, стал пятиться к окнам. В то же мгновение в комнату проник сильный, ровно нараставший гул.

Небо полнилось упругим железным шумом и рокотало. С севера неслись два самолета; за ними глухо громыхали взрывы.

– Драные летят! – кричали в страхе, задирая головы, стрельцы.

– Отход! Трубить отход! – приказал Иоанн.

Заржали кони. Затрубили походные трубы. И тотчас же гневный, пронзительный рев и тяжелый топот покрыли все звуки и голоса.

По Никитской – через Красную площадь – в Кремль мчался слон, вырвавшийся из Зоопарка. Земля гудела.

Обрывки пут хлестали по трамвайным мачтам.

– Темба! Темба! – завопил Грозный, обращаясь в бегство, А слон уже бил хоботом стрельцов, все сокрушая и топча…

В это же самое время на всех площадях громкоговорители выкрикнули воззвание:

– ГРАЖДАНЕ, УСПОКОИТЕСЬ!

– НЕТ НИКАКОЙ ОПАСНОСТИ!

– ЭТО ТОЛЬКО ВАШЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ – ОБМАН ЧУВСТВ!

И сейчас же стали появляться робкие фигуры, их становилось все больше. Вскоре центральные улицы запрудил народ…

Иоанн поспешно отступал в Замоскворечье. Быстро уходило войско, словно врастая в землю.

На Ордынке лежали стрелецкие трупы. Из них текла ржавая зеленая кровь…

ШАХ И МАТ

1

С похода воротился Грозный, затворился в опочивальне; распалился лютым гневом на народ неведомо с чего. Поставил на Неглинной двор «для своей государевой прохлады». Горели на солнце терема, бежали по верхам фряжские травы, были узорочно вырезаны скирды и шатры.

Вот и стала опричнина за тыном крепким. На воротах – резные львы, заместо глаз – зеркала пристроены, сырости ради засыпали двор крутобелым песком.

И творили царские люди изветы. – Скакали по городу опричники, кричали: Даешь – изменников государевых!

В застенках и ямах денно и нощно мучили смердов, окольничих и бояр.

Тогда ж отписал Штаден, опричник, в немецкие земли: «Великий князь учинил таково, что ныне – по всей русской земле – один вес, одна мера, одна вера. – Только он один и правит, и никто ему в том не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продержится сие правление – ведомо богу одному»…

Показался Иоанн народу – обомлели все: вовсе стар стал, волосы все порастерял.

Вновь затворился. И прошел слух: занемог-де тяжко.

И впрямь – стал он пухнуть, взошли по телу язвы да пухырй.

Давал ему Бомелий пить сало барсучье со струйкой бобровой: – не пособляло. С часу на час слабел царь.

Шел от него тяжкой дух.

Приводили к нему Аринушку, ставили подле кровати.

Глядела забытными невидящими глазами. Держал на царской груди ее руку Елисей. Заснул царь. Свели под терема Аринушку.

Тут стало в окне знамение: хвостатая звезда.

На другой день сказал Иоанн Бомелию: – Тяжко мне, Елисей! Хочу о судьбе своей гадать.

– Какой способ тебе люб? – спросил Бомелий. – Есть гонтия, або некромантия – для сего духов вызывать надо; есть катоптромантия – по зеркалу; есть миомантия – по писку мышей и крыс.

– По зеркалу, – сказал Иоанн и ступил на ковер нагова цвету; были выведены по нем золотом павы, олени да орлы.

Бомелий принес два бруска, поставил один противу другого, велел Иоанну смотреть: сам стал зеркала наводить.