Текст книги "Новелла о доне Сандальо, игроке в шахматы"

Автор книги: Мигель де Унамуно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

VIII

30 сентября

Я замечаю, что дон Сандальо чем-то озабочен. Должно быть, здоровье его не совсем хорошо: он дышит с трудом. Временами чувствуется, что из груди его вот-вот вырвется стон. Но как отважиться спросить, что с ним? Даже в ту минуту, когда он явно близок к обмороку.

–  Если вам угодно, мы  закончим... – осторожно  предложил я.

–  Нет, нет, – возразил он, – если вы это ради меня, не надо.

«Истинный герой!» – подумал я. Затем, помолчав, все же осмелился:

–  Отчего  бы вам  не побывать несколько  деньков дома?

–  Дома? – переспросил он. – Дома мне было бы много хуже.

Полагаю, что и впрямь ему было бы хуже, останься он дома. Дома? А каков он, его дом? Что там у него в доме? Кто там живет?

Под каким-то предлогом я закончил игру и попрощался с моим партнером, пожелав ему: «Поправляйтесь, дон Сандальо». – «Благодарю вас», – ответил он, не назвав меня, поскольку вряд ли помнил точно, как меня зовут.

Но    мой дон Сандальо, не тот, что играет в шахматы в казино, укрытый мною на дне души, мой, он следует за иной повсюду: я грежу им, я словно им болен.

IX

8 октября

С того самого дня, когда дон Сандальо покинул казино нездоровым, он там не появлялся. Это настолько непохоже на него, что я не нахожу себе места от беспокойства. По прошествии трех дней со времени его исчезновения я был поражен, поймав себя на желании расставить фигуры на доске и сидеть, ожидая моего дона Сандальо. Или, может быть, другого... И тут я едва не задрожал при мысли, не сделался ли дон Сандальо из-за того, что я так много о нем думаю, моим двойником и не страдаю ли я раздвоением личности? И то сказать, мало мне одной!

Однако третьего дня в казино один из завсегдатаев, видя меня в одиночестве и, как он полагал, умирающим от скуки, обратился ко мне:

–  Вы уже знаете, что случилось у дона Сандальо?

–  Я? Нет, а что такое?

–  Да... сын у него умер.

–  О, так у него был сын?

–  Да, а вы не знали? И не слыхали, какая с ним произошла история?..

Что вдруг сделалось со мной, не ведаю, но, едва сказанное дошло до меня, я, прервав собеседника на полуслове и не заботясь о том, что он подумает обо мне, оставил его и направился к выходу. Нет, нет, я не желал, чтобы мне навязывали какую-то историю про сына дона Сандальо. Зачем она мне? Я должен сохранить для себя дона Сандальо, моего дона Сандальо, в чистоте и незапятнанности, достаточно того, что его образ и так уже пострадал от случившегося с его сыном, чья смерть лишила меня на несколько дней возможности играть в шахматы. Нет, нет, я не хочу знать никаких историй. Истории? Если они мне понадобятся, я их выдумаю.

Ты ведь знаешь, Фелипе, для меня не существует других историй, кроме сочиняемых мной. И эта новелла о доне Сандальо, игроке в шахматы, не нуждается в том, чтобы завсегдатаи казино вмешивались в ее создание.

Я вышел из казино, утратившего без моего дона Сандальо всякую для меня привлекательность, и отправился в лес, в гости к своему старому дубу. Под лучами солнца его широкое дупло обнажало полую сердцевину. Уже начавшие облетать листья, падая, задерживались на мгновенье, запутавшись в плюще.

X

10 октября

Дон Сандальо вернулся, вернулся в казино, вернулся к своим шахматам. И вернулся прежним, моим, знакомым мне доном Сандальо, и все было так, словно с ним ничего не случилось.

–  Поверьте, дон Сандальо, я принял близко к сердцу ваше несчастье, – сказал я ему, увы, покривив душой.

–  Благодарю  вас,  очень  вам  признателен, – ответил  он. И начал игру. Словно ничего не произошло у него в доме, в его другой  жизни.  Полно, есть ли у него другая  жизнь?

Я привычно подумал, что, честно говоря, ни он для меня, ни я для него не существуем. И все же...

Закончив игру, я, по обыкновению, двинулся к пляжу, но мне не давала покоя мысль, которая тебе, насколько я тебя знаю, по всей вероятности, покажется вздорной: мысль о том, каков я на взгляд дона Сандальо? Что он думает обо мне? Каким меня представляет? И кто я для него?

XI

12 октября

Не знаю, дорогой Фелипе, какой безрассудный бес меня сегодня надоумил, но мне пришло в голову предложить дону Сандальо решение одной шахматной задачи.

– Задачи? – переспросил он. – Но меня не интересуют задачи. Игра сама нам их предлагает, зачем же нам их еще придумывать?

Это был единственный раз, когда я услышал из уст дона Сандальо столько слов подряд, но каких слов! Ни один из завсегдатаев казино не постиг бы их смысла так, как я. Несмотря на это, я направился к морю решать задачи, которые мне предлагают морские волны.

XII

14 октября

Я неисправим, Фелипе, неисправим; мало мне было урока, преподанного доном Сандальо третьего дня, так я сегодня пустился перед ним в рассуждения о слоне – фигуре, которой я побаиваюсь в шахматах.

Я стал говорить ему, что французы называют слона «fou», что означает «шут», а англичане именуют его «bishop», что означает «епископ», и отсюда следует, что слон как-то связан с неким полоумным епископом, подобно слону, всегда идущему вкривь и вкось и никогда напрямик и лишь по белым или черным полям, каким бы ни был его собственный цвет. Тут я задержался особо на позиции белого слона на белом поле, белого слона на черном поле, черного слона на белом поле и черного слона на черном поле. Словом, чего-чего я только ему не плел! А он, дон Сандальо, смотрел на меня в испуге, как он смотрел бы на полоумного епископа, и было похоже, что он вот-вот сам побежит от меня, словно от слона. Все это я излагал ему в промежутке между партиями, когда мы поочередно менялись цветом фигур и соответственно правом первого хода. Взгляд дона Сандальо, выражавший беспредельный ужас, все же наконец заставил меня смутиться.

Покинув казино, я шел, размышляя, насколько справедлив этот ужас во взгляде дона Сандальо, если нет оснований думать, что я сошел с ума, и если до сих пор, как я полагаю, при вечной моей боязни столкнуться с человеческой глупостью и страхе обнаружить след, оставленный босоногой душой ближнего, я не ходил вкривь и вкось, как это делает слон? По белым полям или по черным?

Говорю тебе, Фелипе, этот дон Сандальо сведет меня с ума.

XIII

23 октября

Я тебе не писал, мой дорогой Фелипе, целых восемь дней по причине нездоровья, хотя моя болезнь скорее обыкновенная мнительность, нежели истинное недомогание. Да и приятно понежиться в постели, на любовно льнущих к телу простынях! Из окна моей спальни, прямо с кровати, можно видеть ближайшую гору, ту, где шумит небольшой водопад. На ночном столике у меня лежит бинокль, и я подолгу смотрю в него на падающую воду. А как меняется освещение горы в разные часы дня!

Я пригласил к себе наиболее уважаемого в городе врача, доктора Касануэву, который явился, имея целью сокрушить мою собственную догадку относительно моей болезни. И достиг лишь того, что мое беспокойство возросло еще больше. Он уверял меня, что я сам способствую недомоганиям своими частыми прогулками по горам. И стал рекомендовать мне бросить курить, а когда услышал, что я никогда в жизни не курил, он не нашелся, что и сказать. У него недостало решимости дать совет, который в подобном случае дал своему пациенту другой эскулап: «Ну что ж, тогда начните курить!» И, надо полагать, был прав, ибо важнее всего – сменить режим.

Почти все эти дни я провалялся в постели – и не столько по причине нездоровья, сколько потому, что лежа я полнее наслаждался своим вынужденным одиночеством. Большую часть времени я дремал, и в этом состоянии между бодрствованием и сном не всегда мог различить, то ли мне снится гора, видная из моих окон, то ли я вижу наяву дона Сандальо, которого здесь нет.

Представь себе, дон Сандальо, мой дон Сандальо, – вот кто снился мне неотступно во время болезни. Мне грезилось, что за эти дни с ним что-то произошло, что-то изменилось в его жизни, и, когда я вновь встречусь с ним в казино и мы вновь сядем за шахматы, я не найду в нем прежнего дона Сандальо.

И вместе с тем меня тревожило, думает ли он обо мне, недостает ли ему моего общества, не нашел ли он себе среди завсегдатаев казино другого партнера – другого! – с которым он играет в шахматы, осведомляется ли он обо мне, существую ли я для него?

Мне даже привиделся кошмар: дон Сандальо в обличье страшного черного коня – очевидно, шахматного – слетает откуда-то сверху, чтобы меня сожрать, а я, несчастный белый слон, бедный полоумный епископ, по-слоновьи неуклюжий, связан в это время защитой своего короля. Я очнулся от кошмара, когда забрезжил рассвет, с тяжелым стеснением в груди. Испугавшись, стал поспешно делать глубокие вдохи и выдохи и легкий массаж, чтобы взбодрить сердце, которое доктор Касануэва находит несколько изношенным. После чего я принялся наблюдать в бинокль, как лучи восходящего солнца отражаются в брызгах водопада, низвергающегося с горы против моих окон.

XIV

25 октября

Посылаю тебе всего несколько строк на открытке. Вышел прогуляться по пустынному пляжу. Он выглядел еще более пустынным от присутствия юной девушки, бредущей по кромке песка, на которую накатывали волны. И мочили ей ноги. Я наблюдал за ней так, чтобы она меня не видела. Она достала какое-то письмо, прочла его и опустила руки, крепко державшие листок; потом снова подняла их и перечитала письмо; затем тщательно сложив его в несколько раз, разорвала на мелкие клочки и побрела дальше, бросая по одному клочок за клочком, а ветер подхватывал их – бабочек забвенья – и уносил в море. Покончив с этим, она вынула платок, заплакала и стала вытирать платком слезы. Морской ветер стер с ее лица их следы. Вот и все.

XV

26 октября

То, о чем я намерен тебе поведать, мой дорогой Фелипе, столь неслыханно и столь невероятно, что вряд ли нечто подобное могло прийти в голову самому изобретательному новеллисту. Это докажет тебе, насколько был прав наш друг, прозванный нами Пепе Галисиец, когда он, переводя какой-то труд по социологии, говорил нам: «Терпеть не могу этих нынешних книг по социологии; вот перевожу одну такую о первобытном браке: автор ее знай вертится вокруг рассуждений о том, что если у ирокезов брачный обряд имеет такие-то и такие-то отличия, то у кафров они совсем другие... И все в том же духе. Прежде книги писались просто с помощью слов, ныне же они заполнены тем, что именуется фактами или документами; но чего я в них не вижу, так это мыслей. Я, со своей стороны, случись мне изобрести какую-нибудь социологическую теорию, стал бы основывать ее на фактах, мною же самим выдуманных, ибо уверен вполне, что сколь бы ни было невероятно выдуманное человеком, но оно либо некогда уже сбылось, либо сбывается, либо сбудется впредь». И как же был прав наш добрый Пепе!

Однако   перейдем   к  факту   или,   если   хочешь,   событию.

Едва я немного окреп и покинул свое уютное ложе, я, как и следовало ожидать, поспешил в казино. Меня влекло туда, и ты не ошибаешься, предположив это, желание вновь встретиться с доном Сандальо и возобновить с ним наши шахматные баталии. Однако своего партнера я там не нашел. Хотя обычно он там бывал именно в эти часы. Спрашивать о нем мне не хотелось.

Все же, подождав немного, я не выдержал, взял шахматы и, вытащив газету с помещенной в ней шахматной задачей, принялся за ее решение. В эту минуту ко мне подошел кто-то из зрителей и спросил, не желаю ли я сыграть с ним партию. На мгновенье заколебавшись, я хотел было отказаться, усмотрев в этом измену моему дону Сандальо, но потом согласился.

Завсегдатай казино, только что бывший зрителем и ставший моим партнером, оказался из числа игроков, решительно неспособных хранить молчание. Он вслух объявлял каждый свой ход, комментировал его, сопровождал всякого рода присловьями, а в промежутках напевал какую-нибудь песенку. Это было невыносимо. И сколь непохоже на серьезную, сосредоточенную и молчаливую игру дона Сандальо!

(Дойдя до этого пассажа, я подумал, что если бы автор этих писем писал их сегодня, в 1930 году, он, без сомнения, сравнил бы игру дона Сандальо с немым кинематографом, выразительным и зрелищным, а игру нового партнера – с кинематографом звуковым. И тогда партии с ним можно было бы именовать звуковыми или, лучше, трезвонными.)

Я сидел как на горячих угольях, но не осмеливался предложить ему замолчать. Не знаю, догадался ли мой партнер, что раздражает меня, или нет, однако, сыграв две партии, он объявил, что должен уйти. На прощанье он неожиданно пронзил меня словами:

–  Вы уже, без сомненья, слышали о доне Сандальо?

–  Нет, а что именно?

–  А то, что его посадили в тюрьму.

–  В тюрьму?! – воскликнул я в изумлении.

–  Ну, разумеется, в тюрьму! Вы подумайте только... – начал он.

Я резко прервал его:

–  Нет, нет, я не хочу ничего знать!

И, едва простившись с моим партнером, покинул казино.

«Дон Сандальо в тюрьме! – повторил я про себя. – В тюрьме! Но почему? Однако, что бы ни привело его туда, какое мне до этого дело? Я ведь не захотел ничего знать о его сыне, когда тот умер, и мне незачем знать, почему сам дон Сандальо угодил в тюрьму. Меня это не касается. Да и его там, судя по всему, тоже не слишком заботит, как я здесь отнесусь к случившемуся с ним. И все же это непредвиденное происшествие совершило переворот в моей душе. «С кем отныне я сыграю партию в шахматы, спасаясь от неизлечимой глупости людей?»

Порой меня одолевает желание разузнать, не содержится ли дон Сандальо в одиночной камере, и если нет, и если с ним разрешены свидания, отправиться в тюрьму и просить позволения каждодневно играть с ним партию в шахматы, – разумеется, без того, чтобы дознаваться, как и за что он попал в тюрьму, и вести об этом разговоры. Но, как знать, не играет ли он уже каждодневно партию в шахматы с кем-либо из заключенных?

Как ты можешь вообразить, все происшедшее смутило, и не на шутку, покой моего одиночества.

XVI

28 октября

Спасаясь от казино, города, общества людей, придумавших тюрьмы, я отправился в лес, стараясь держаться как можно дальше от шоссейной дороги. Да, как можно дальше, ибо растущие вдоль нее несчастные деревья, превращенные в рекламные тумбы, которые тоже кажутся узниками или обитателями богодельни, что, собственно, почти одно и то же, и все эти щиты, рекламирующие всякого рода товары: одни – сельскохозяйственное оборудование, другие – их больше – ликеры или шины для автомобилей, снующих туда-сюда по шоссе, все это возвращает меня в общество людей, неспособных жить без кандалов, наручников, цепей, решеток и одиночных камер.

Заметим мимоходом, что некоторые из этих орудий принуждения именуются ласково «женушки» и «кузнечики»[2]2
  Игра слов: по-испански esposa означает «жена, супруга», а множественное число – «наручники»; grillo – «кузнечик», а множественное число – «ножные кандалы».


[Закрыть].

Я бродил по лесу, минуя тропинки, истоптанные чужими, ногами, сторонясь человечьих следов, шурша сухими листьями – они уже опадают, – и так дошел до развалин старой усадьбы, о которой уже рассказывал тебе, где разрушенный очаг ныне увит плющом и в его листве гнездятся птицы. Кто знает, в те времена, когда усадьбу еще наполняла жизнь, когда трещал дровами очаг и в нем поспевала семейная похлебка, не висела ли поблизости у очага клетка, где порой распевал узник-щегол?

Присев среди развалин на квадратный камень, я вновь погрузился в раздумья о доне Сандальо, о том, был ли у него семейный очаг и служил ли ему таковым его дом, где, как известно, он жил с покойным сыном и, может статься, не с ним одним, но и с кем-то еще, предположим с женой. Женат ли он? Жива ли его жена? Или он вдовец? И почему я думаю обо всем этом, зачем пытаюсь разгадывать эти загадки, представляющие собой подобие шахматных задач из тех, что мне, увы, не предлагает игра моего бытия?

Да, мне она их не предлагает... Ты ведь знаешь, Фелипе: вот уже много лет, как я лишился семейного очага; мой очаг был разрушен, и даже копоть от камина рассеялась в воздухе; ты знаешь, что эта утрата навсегда вселила в меня отвращение к человеческой глупости. Робинзон Крузо был одинок, и одинок был Гюстав Флобер, не выносивший людского скудоумия; одиноким я воображаю себе дона Сандальо, и сам я одинок. А все, кто одинок, Фелипе, мой Фелипе, все они узники, все они заключены в темницу своего одиночества, хоть и живут на свободе.

Что станет делать дон Сандальо со своим нынешним, еще большим одиночеством, в тюремной камере? Покорится своей участи и, попросив шахматную доску и книжку с шахматными задачами, займется их решением? Или сам станет придумывать новые шахматные задачи? В чем у меня почти нет сомнений – в противном случае я бы весьма заблуждался относительно его натуры, а я не думаю, что могу заблуждаться относительно него, – так это в том, что дон Сандальо нипочем не станет ломать голову над той задачей или теми задачами, каковые поставит перед ним своими вопросами судья.

А что стану делать я, в то время как дон Сандальо сидит в тюрьме, в этом городе, куда я приехал искать спасения от преследующей меня неизлечимой антропофобии? Что я стану делать в этом прибрежном уголке у подножия горы, если у меня отняли дона Сандальо, единственного, кто связывал меня с человечеством, в равной мере привлекающим меня и внушающим мне отвращение. И если даже дон Сандальо выйдет из тюрьмы и вернется в казино, а в казино вернется к шахматам – чем он еще может заниматься? – как я стану играть с ним или хотя бы взгляну ему в глаза, зная, что он был в тюрьме, и не зная за что? Нет, нет, дон Сандальо, мой дон Сандальо, погублен тюрьмой. Предчувствую, что он уже оттуда не выйдет. Выйти из тюрьмы, чтобы весь остаток жизни быть для себя самого задачей, и задачей решенной? Невозможно!

Ты не в силах вообразить, Фелипе, в каком состоянии души я покинул развалины старой усадьбы. Мне даже пришло на ум, что, может быть, для меня лучше всего построить на этих руинах тюремную камеру, такую удобную камеру на одну персону, да и запереться там. Или, пожалуй, что еще предпочтительнее: пусть меня возят, как Дон Кихота, в деревянной клетке, на телеге, запряженной волами, и, проезжая среди полей, я буду наблюдать, как там копошатся благоразумные люди, мнящие себя свободными. Или свободные люди, мнящие себя благоразумными, что по сути одно и то же. Дон Кихот! Столь же одинокий, как Робинзон, как Бувар, как Пекюше, одинокий рыцарь, которого некий важный священник, напичканный глупостью всех благоразумных людей, назвал Доном Остолопом и объявил поврежденным в уме и кому бросал в лицо свои грубые порицания и пошлые нравоучения. Коль уж речь зашла о Дон Кихоте, должен тебе сказать, дабы как-то завершить эти письменные излияния, что я сочинил для себя другой конец его истории: Дон Кихот не умер вскоре после того, как вернулся домой, побежденый в Барселоне Самсоном Карраско, а жил еще довольно долго, и его благородное, святое безумие покинуло его, не выдержав нашествия людских толп, которые осаждали дом бедного идальго с просьбами избавить их от нужды или вылечить от косоглазия: когда же он говорил, что не в силах им помочь, они осыпали его бранью и называли лицемером и отступником. А выйдя из его дома, добавляли: «Был рыцарь да весь вышел!» Однако самые тяжкие муки причиняли ему полчища репортеров, которые донимали его расспросами, или, как теперь принято выражаться, брали у него интервью. Я даже представляю себе, как кто-нибудь из них спрашивает у Дон Кихота: «Скажите, кабальеро, как вам удалось стать знаменитый?»

Но довольно, довольно, довольно. Человеческая глупость неистощима.

XVII

30 октября

Непредвиденные и необычайные события, как и несчастья, идут, по народному поверью, косяком. И потому ты даже не можешь вообразить себе, что меня еще ожидало. Так вот, вообрази: меня вызвали к судье дать показания. «Показания... о чем?» – спросишь ты. Это именно тот вопрос, который я задавал самому себе: «Показания... о чем?»

Итак, я предстал перед судьей, который велел мне дать клятву или поручиться своей честью, что я буду говорить правду обо всем, что я знаю и о чем меня станут спрашивать, и тут же он задал мне вопрос, знаком ли я и с каких пор с доном Сандальо, прозванным Квадратным Кругом. Я объяснил судье, какого рода было мое знакомство с доном Сандальо; сказал, что играл с ним в шахматы, но о жизни его не имею ни малейшего представления. Несмотря на мой ответ, судья продолжал выведывать у меня мне неведомое и спросил, не случалось ли мне слышать от дона Сандальо что-либо касательно его отношений с зятем. На это я отвечал, что до сей поры не слыхал о том, что у дона Сандальо есть или была замужем дочь, равно как и том, что сам он носит такое странное прозвище – Квадратный Круг.

–  Но дон Сандальо, по свидетельству его зятя, который и посоветовал нам вызвать вас для показаний, однажды у себя дома говорил о вас, – возразил судья.

–  Обо  мне? – воскликнул  я  в  крайнем  удивлении,  потрясенный услышанным. – Но мне казалось, он даже имени моего не помнит! Я думал, что едва ли я для него существую!

–   Вы  ошибаетесь,  сеньор;   по   свидетельству  его   зятя...

–   Но я вас уверяю, сеньор судья, – прервал я судью, – кроме того, что я уже вам сказал, я ничего больше не знаю о доне Сандальо и не желаю ничего знать.

Судья, казалось, наконец поверил в мою искренность и отпустил меня, избавив от дальнейших расспросов.

Все происшедшее с моим доном Сандальо повергло меня в состояние полной растерянности. Я не мог заставить себя пойти в казино, где меня ранило бы каждое слово беседующих между собой завсегдатаев, столь несомненно олицетворяющих для меня среднее человечество, среднее арифметическое человеческого общества. Повторяю, Фелипе, я не знаю, что мне делать.