Текст книги "Клинок Тишалла"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

14

Когда смотришь запись боя в сортире, сильней всего поражает, насколько быстро движется Хэри. Скорость и противоестественная точность – будто танцор исполняет заученные па.

Я еще падаю на пол после пинка Боллинджера, когда он вылетает из-за края экрана в прыжке, в блоке с подсечкой, бедром бьет по колену ближайшего боевика. Колено гнется вбок, издает тот ломкий хруст, что я приписал двери, и боевик – Ян Колон из Мадрида, как я узнал позже, – падает, от шока даже не ощущая боли.

Минус один.

Боллинджер пинает меня еще раз; он еще не понял, что случилось. На экране я лежу без сознания, свернувшись клубком вокруг сломанных ребер. Еще один кореш Боллинджера – Пэт Коннор из Дан Лаогхайре, это пригород Дублина – разворачивается, поднимая свое оружие, полметра стальной трубы. Хэри прыгает на него, стискивает горло руками, а торс – коленями. Спина его обращена к камере, что он делает – не разобрать, но Коннор пару раз успевает огреть его трубой, а Хэри даже не замечает.

Потом Хэри отпускает его, Коннор с воем роняет трубу и, шатаясь, отходит, закрыв руками лицо. Между пальцами стекает кровь. Когда мы просматривали запись, я уже знал, что Хэри воткнул ему палец в левую глазницу так глубоко, что порвал глазодвигательные мышцы.

Минус два.

Собственно, минус три, потому что Энтони Джефферсон, стоящий на стреме, пришел развлечься после обеда на тихий, безопасный мордобой. Позднее он утверждал, будто Боллинджер собирался отмутузить меня только для острастки. Может, и так, но совать руку в мясорубку он точно не собирался. Когда двое его приятелей стали калеками меньше чем за десять секунд, нервы его не выдержали, и он с воплями ринулся в коридор, зовя охрану.

Боллинджер, с другой стороны…

Крики приятелей доставляли ему непонятную радость, наполняли, судя по всему, необъяснимой уверенностью и счастьем. Он оборачивается к Хэри, как медведь, завидевший росомаху, могучие плечи неуклюже опускаются, когда он становится в борцовскую стойку. И в походке его есть нечто медвежье – медлительное, могучее, неловкое, словно он не привык ходить вперевалку на двух ногах.

Хэри бьет, точно змея, нечеловечески быстро, так, что глазу не уследить – в колено, пытаясь изувечить. И тут становится ясно, что неловкость Боллинджера – уловка, обман, призванный обмануть противника. Великан не случайно занимает на своем курсе первые места.

Он поднимает ногу – невысоко, на пару сантиметров, так, чтобы удар бесполезно пришелся на голень – и рушится на Хэри, как подрытая стена.

Оба падают на пол, Боллинджер – сверху, и снова не видно, что оба делают. В программу тренировки боевиков входит джиу-джитсу в партере; хрюканье и мокрый хруст – это отзвуки того, что творится сейчас с суставами Хэри.

На заднем плане – это я, переворачиваюсь и пытаюсь встать. Точно помню: я знал, что Хэри в беде и я должен шевелиться; хочется думать, что пытался помочь ему, но не знаю – может, это самообман.

Скорей всего, я пытался унести ноги.

Я как раз успеваю подняться, когда Хэри каким-то образом вытаскивают руку из удушающих объятий Боллинджера и хватает тот полуметровый обрезок трубы, что обронил Коннор. Бьет великана по голове. И еще раз, словно объясняя, что в первый раз это не случайно вышло. Но Боллинджер не дилетант; вместо того чтобы откатиться и дать Хэри пространство для замаха, он прижимается к противнику, пытаясь перехватить его руку. А потом дергается судорожно, вздымается могучим толчком, не обращая внимания на лишний вес Хэри, а тот припал к его лицу, держась зубами …

Боллинджер с воем отпихивает противника, брызжет кровь; Хэри ударяется о стену, в перегородку между кабинками, и тут же вскакивает, будто резиновый манекен. Рука его свисает безвольно – вывих плеча, одна нога не держит вес тела, но он все еще улыбается , выплевывая кусок боллинджеровой щеки.

Великан бросается на своего мучителя снова, но теперь у Хэри есть и время, и место для размаха. Труба врезается в предплечье Боллинджера с влажным хрустом, переламывая кость, а Хэри, вместо того чтобы замахнуться снова, делает полный разворот, как в танце. Перебитая рука опускается, и Боллинджеру нечем заслониться, когда труба со свистом – ясно слышным свистом, словно дунули в бутылку, – проламывает ему череп над правым ухом.

Глаза Боллинджера закатываются, он падает на колени, лицо его обмякает – как у куклы, у трупа, – потом он рушится на холодные плитки пола и замирает.

Хэри стоит над его телом, пошатываясь, щеки его горят огнем.

Когда прибегают охранники, я наношу свой единственный удар в этом бою: стоя на коленях у тела Боллинджера, заливаю его блевотиной.

15

Потом из нас сделали героев – особенно из Хэри. Свидетельство охранной камеры было неопровержимо: он спас мне жизнь.

Была, правда, пара зацепок, весьма заинтересовавших следователей из службы безопасности. Для начала они никак не могли установить, каким образом Хэри прошел в дверь уборной, если ее удерживал студент-боевик на сорок кило его тяжелей. «Не знаю, – твердил Хэри упрямо. – Я его даже не заметил. Может, он просто стоял у двери, а не держал ее».

Мы, конечно, не собирались никому рассказывать, что Хэри больше часа ждал своего выхода в шкафчике для туалетной бумаги.

Еще следователи не понимали, каким образом Боллинджер собирался избежать наказания, когда все происходило под бдительным оком камеры видеонаблюдения. На эту тему нас трясли пару дней, а мы настаивали на собственном невежестве, покуда Боллинджер не пришел в себя настолько, чтобы отвечать на вопросы заплетающимся, непослушным теперь языком.

Похоже было, что некий студент Коллежа боевой магии по фамилии Пирсон затеял со мной ссору. Не осознавая всей серьезности намерений Боллинджера, он предложил ему помочь со мной сквитаться, отключив камеру наблюдения. Пару дней последив за мною, банда Боллинджера пришла к выводу, что разобраться со мной лучше в уборной корпуса лингвистики – туда я заходил каждый день в одно и то же время, между занятиями.

Пирсон на допросе сознался во всем. Разумеется, с напускным стеснением настаивал он, откуда ему было знать, что Боллинджер собирается не просто напугать и унизить меня? Что же до камеры наблюдения, то Пирсон только плечами пожал. «Наверное, умения не хватило. Я отключил только индикаторный диод. Позор на мою голову».

Пирсон происходил из профессионалов, родители его были инженерами-электриками. Поэтому сделал он именно то, о чем попросил я, – парень входил в число тех лизоблюдов, что толпились у моего столика, – а заодно сделал отводку от шины данных, чтобы сделать собственную запись случившегося.

С открытого терминала в библиотеке запись перегнали на главный сервер Консерватории, а оттуда, не оставляя следов, электронной почтой отправили бизнесмену Марку Вило, патрону Хэри, вместе с докладной от самого Хэри, содержавшей вполне конкретные инструкции по использованию этой записи.

Мы с Хэри и Пирсоном согласовали версии загодя, и легенда была достаточно примитивной, чтобы мы не запутались в собственной лжи. При беседе с местными охранниками я даже не вспотел.

Вот когда прибыла социальная полиция – да.

Их было четверо – полный взвод. Безликие за зеркальными забралами касок, в скрадывающей телосложение броне, они встали стеной у моей лазаретной койки и по очереди задавали вопросы голосами, стертыми до полной невыразительности при помощи оцифровщиков в шлемах. Глядя на них, я пугался больше, чем когда Боллинджер пытался расколоть мне череп о стену в том сортире.

Мои проступки не интересовали их нимало; они собирали улики против Боллинджера по обвинению в насильственном межкастовом контакте. Иск подал мой отец; ему казалось, что наши семейные законники сумеют найти лазейку в уставе Консерватории, считавшейся кастово-нейтральной территорией. Если так, то Боллинджеру грозил смертный приговор.

Все, о чем хотела знать социальная полиция, – понимал ли Боллинджер, что я выше его по рангу. И все. Но у меня при разговоре с ними язык отнимался. Я боялся их до усрачки.

На протяжении всей беседы я видел одно только лицо – собственное, издевательски отраженное кривыми зеркалами серебряных забрал. Социки обращались только ко мне, не перемолвившись между собою ни словом, и голоса всех четверых звучали совершенно одинаково.

Я, как и остальное человечество, всегда полагал, что маски социальной полиции созданы специально, чтобы защитить ее агентов от опознания, чтобы не помешать их умению скрываться под личинами, тайно проникать в ряды врагов цивилизации. Никогда личность работника СП не раскрывалась для публики, ни один ее офицер не появлялся на людях без серебряной маски, бесформенной брони и оцифровщика голоса – даже в суде.

Ребятня пугает друг друга страшными байками о том, что даже жены и мужья социков до конца своих дней не узнают, чем занимаются их супруги. Я уже к тому времени повзрослел достаточно, чтобы понимать, до какой степени преувеличены эти сказки, но сейчас я ощутил за ними пугающий трепет скованной истины, словно земля под ногами сдвинулась, открывая новые перспективы, новый угол обзора реальности, так что свет лазаретных ламп охолодел, и запах антисептика, пропитавший мою кожу вместе с простынями, превратился в зловещие неописуемые миазмы.

Я поймал себя на том, что прикидываю про себя, а нет ли в штабе социальной полиции закрытой комнаты, где социки могли бы снять надоевшие маски и хотя бы наедине друг с другом побыть просто мужчинами и женщинами. Инстинктивно я сомневался в этом; даже единственный миг олицетворения подорвал бы неким образом их власть, нарушил незримую магическую броню анонимности.

Они все терзали меня насчет Боллинджера, заходя то так, то эдак, словно, повторив один и тот же вопрос множество раз, могли добиться нужного им ответа. А я и хотел бы его им дать, правда, хотел бы – вот только не знал , если уж честно, понимал ли Боллинджер в глубине души, что я из семьи бизнесменов. Я повторял это снова и снова, а социки все не отступались, будто гончие, преследуя оленя. В конце концов у меня родилось тошнотворное чувство, будто они и не Боллинджера вовсе хотят прижучить, что их настоящей целью было и остается вытянуть из меня ложь, ту ложь, которая убьет его.

Они хотели его смерти – да! Но хуже того – они хотели сделать меня пособником его убийства.

Это я понял не потому, что заглянул в их души. Пару раз на меня накатывало слабое головокружение, словно перед входом , но я так и не ощутил ничего. А может, и ощутил. Может, это оно и было.

Может, я все-таки заглянул в их души, а там – пусто.

16

В конце того дня, вскоре после обеда, меня навестил в лазарете Чандра и привел с собою Хэри.

Меня опутывали трубки – респиратор и внутривенные катетеры, голова кружилась от плывущих в крови продуктов метаболизма анестетика. Пару часов мне пришлось провести на операционном столе – зашивали легкое, проткнутое сломанным ребром, и селезенку, разорванную ударом Боллинджера. Потом меня долго-долго допрашивала социальная полиция. Я переживал мучительную усталость, смятение, нарастающую боль. И, несмотря на это, когда я увидал выражение лица Чандры, мне захотелось танцевать.

Он был напуган, нерешителен, стар. Разбит. Хуже того – ранен. Он был похож на подстреленного оленя, теряющего силы с каждым шагом, не в силах осознать – почему.

Хэри катился рядом с ним в инвалидном кресле. Одну ногу в фиксирующих разорванные коленные связки шинах ему пришлось выставить перед собой; левое плечо поддерживала прозрачная пластиковая рамка. Но если он и испытывал боль, сквозь яростный восторг на его лице она не могла пробиться.

– Хансен, – от усталости резко проговорил Чандра. – Я провел телеконференцию с твоим отцом и… – губы его горько скривились, – с бизнесменом Вило.

Взгляды наши встретились, и по лицу администратора словно прокатилась волна, оставляя за собой пустоту.

– С завтрашнего дня академические часы Майклсона будут переведены, он зачислен в Коллеж боевых искусств. А ты… – Голос его пресекся, потом старик нашел силы продолжить: – Ты предстанешь перед экзаменационным советом в июле, согласно графику. В обмен на это твой отец согласился снять иск о насильственном контакте против бедолаги Боллинджера, а бизнесмен Вило оставит меня – Консерваторию – в покое.

«Бедолаги Боллинджера?» – мелькнуло у меня в голове, но не это я хотел сказать. Свою речь я подготовил заранее и не имел намерения милость к падшим проявлять.

– Очень щедро с его стороны, – отозвался я. Пластиковая маска-респиратор придавала моему голосу гулкий властный оттенок. – Со стороны их обоих. Мне кажется, что в этом заведении проявилась традиционная слабость власти , администратор, и только ошибками руководства можно объяснить устоявшуюся атмосферу либеральничания и насилия, когда побои и запугивание не только дозволяются, но и поощряются . Я едва не лишился жизни, потому что вы не исполнили основного своего долга : поддерживать порядок в учреждении.

Прозвучало это солидно, а на душе было еще лучше – я выражался в точности как отец и начинал понимать наслаждение от праведной выволочки.

Вот только Чандра не был раздавлен. Печаль смыло с его лица.

– Когда Вило пригрозил подать в совет директоров прошение о моей отставке, я едва не рассмеялся ему в лицо. Пусть расследуют. Пусть выяснят правду. Я знаю, понимаешь, Хансен, я твердо знаю, что вы с Майклсоном все это подстроили. Знаю.

Хэри даже не моргнул. Инстинкт подзуживал меня встать на дыбы, но я последовал примеру Хэри и скорчил невыразительную мину.

Чандра окинул взглядом нас обоих, и жесткое выражение на его лице растаяло под наплывом усталости и отчаяния.

– Я только не знаю, зачем. Не понимаю, как это… мы… оказались здесь, в лазарете. Не понимаю, почему мы должны искать донора глазного яблока для Пэта Коннора. Почему Ян Колон сейчас проходит реконструктивную операцию на коленном суставе. Боллинджер в коме, в Афинах; лучший нейрохирург Европы только что закончил выдергивать осколки черепа из правого полушария его мозга. Считается, что бедняга выживет, но полная картина увечий будет ясна только через несколько дней или недель.

Под ложечкой у меня набирал вес ленивый склизкий комок тошноты.

В зрачках Чандры плескалась чистая боль.

– Получите, чего добивались. Оба. Я… я не могу вынести, что… – Он всхлипнул, потом собрался. – Хватит крови. Один студент изувечен, другой искалечен, у третьего проломлен череп и поврежден мозг. Твоя работа, Хансен. И твоя, Майклсон. И ради чего? Чтобы перейти в Боевой коллеж? – Он беспомощно развел руками. – Ну почему – вот так? Другого способа не нашли?

Я хотел ответить, но слова не шли на язык. Респиратор будто вытянул воздух из моих легких, как уже высосал влагу с губ. Я покосился на Хэри, но тот был бесстрастен, словно шаманская маска.

Чандра покачал головой. В глазах его блестели непролитые слезы.

– Неужели нельзя было просто спросить ?

17

Часы складывались в дни, дни – в недели. Хэри выпустили из лазарета намного раньше моего; когда мы с ним столкнулись в следующий раз, он уже занял свое место в боевой школе. Хотя ни ростом, ни весом он не вышел, чтобы одерживать верх в танковых баталиях между неповоротливыми рыцарями в тяжелой броне, Хэри не уставал повторять, что даже в Поднебесье доспехи иногда приходится снимать. Сам он не утруждал себя напяливанием снаряжения, но никто из студентов не рисковал незащищенным выступить против него с деревянным мечом.

Большую часть времени Хэри посвящал тренировкам с Хэмметом и Толлманом – изучал способы победить бронированного противника, пользовался своей подвижностью и легкостью, чтобы сбить врага с ног или войти в тесный контакт, когда меч бесполезен, а стилет легко пронзит забрало или воткнется под кольчужный воротник. В этом он преуспел – так я и знал. Хэри не был настолько одарен природой, чтобы постоянно брать верх над действительно талантливыми боевиками – такими, как прежний Боллинджер, но этого хватало, чтобы даже лучшие с опаской выходили против него в додзё или в симуляции ВП.

Он стал знаменитостью студгородка, экспонатом, звездой единоличного шоу уродов. На острове не осталось ни единого человека, кто не знал бы Хэри Майклсона, кто не хотел бы любой ценой приблизиться к нему. Вокруг его столика в кафе, как раньше вокруг моего, собиралась толпа.

Он был идолом растущего кружка потрясенных чародеев и неофициальным талисманом Боевого коллежа. Коннор и Колон взяли привычку следовать за ним, словно молодые волки за вожаком стаи; не держа на него зла за увечья, они хвастались ими, рассказывали, как Хэри выдавил Коннору глаз и почему Колон до сих пор немного прихрамывает. Отметки его по всем предметам неуклонно росли, особенно по академическим дисциплинам. К тому времени, когда начались турниры – в неделю моих экзаменов, ясно было, что Хэри окажется одним из первых на курсе.

Я не завидовал ему. Он заслужил славу. Подстава там или не подстава, а Хэри был героем. С голыми руками выйти против четверых боевиков – этого не было в нашем плане, но Хэри не поколебался. И я никогда не забуду, что он мог просто отсидеться в шкафу и дать им убить меня.

Вот только Боллинджер… Обломки кости повредили ему мозг. Мне передали, что левосторонний парез частично прошел – настолько, что бывший студент мог ходить с костылем. Но глаз потерял способность к аккомодации, левая сторона лица застыла в вечной кривой ухмылке, и Боллинджер никогда не станет актером, никогда не попадет в Поднебесье. Остаток дней он проведет в приюте, в родной Филадельфии, на минимальном пособии.

Однажды я едва не позвонил ему. Не знаю, что бы я сказал ему – что тут вообще можно сказать? Как можно объяснить, что я каждый день раз за разом, стоило мне отвлечься, влезал в его шкуру, каждый день становился им – страдающим от недержания, распростертым на госпитальной койке, когда медсестра вытряхивает в утку его подгузник. Мучительно ковыляющим по залу физиотерапии с пристегнутым к плечу стальным костылем вместо здоровой ноги, подволакивающим омертвевшую половину своей когда-то величайшей гордости – своего тела. Чувствовал, как из моего навсегда полуоткрытого рта стекает струйка слюны.

Может, я хотел сказать ему, что никогда не забуду, сколько пришлось заплатить за исполнение моей мечты.

Я сдал экзамены за семестр, все на высший балл, как обычно. Я перетерпел остаток эльфирующих операций, ходил на занятия, делал курсовые, жил как живется.

Держался в стороне.

Я питался в комнате и ни с кем не беседовал. Я бродил из класса в класс, как привидение. Вскоре и со мной перестали заговаривать. У моего кружка подлипал нашелся новый герой, а я только рад был от них избавиться.

В кошмарах мне являлась вовсе не физиономия Боллинджера. Я видел лицо Чандры и слышал его голос. Он спрашивал: неужели не было другого способа?

Хэри держался рядом со мной. Не думаю, что я особенно ему приглянулся; кажется, он считал, что в долгу у меня, и поэтому возвращался, заговаривая со мной, не позволяя опустить руки.

Именно Хэри твердил, что не надо разыгрывать навязанный Чандрой гамбит вины, напоминал, что именно упрямство Чандры заварило кашу. Произнесенная в лазарете речь администратора, говорил он, не больше чем попытка слабака избежать ответственности за свои поступки. Может, так оно и было, только фактов это не меняло.

Я даже не пытался поступить иначе. Даже не подумал, что это возможно.

Быть может, постаравшись, я смог бы спасти свою мечту, не убивая мечты Боллинджера. Я рухнул в мир по Хэри Майклсону. Обратился к насилию, устроил бойню, потому что так было легче – проще и эффективнее.

Веселее.

Такую цену за свою мечту я не мог платить. Я продолжал учиться по инерции. Никому не сказав, даже Хэри, я принял решение. Я брошу актерское ремесло. Плюну на Поднебесье. Позволю умереть мечте о магии. Боллинджеру это не поможет, конечно. Зато я хоть буду спать спокойно.

Достаточно просрать экзамены, и больше выбора не будет. Пересдачи не существует. Если проваливаешься перед всем экзаменационным советом, тебя просто отправляют домой.

В ночь перед экзаменом Хэри Майклсон снова спас мне жизнь.

18

Мы сидели в моей комнате за литровой бутылью рецины и говорили о карьере. В Консерватории есть такая традиция: в ночь перед экзаменом друзья студента устраивают с ним пьянку. Все равно уснуть в такую ночь от волнения невозможно, а друзья составят тебе компанию.

Кроме Хэри, друзей у меня не осталось.

Когда придет его черед устраивать ночное бдение – в следующем семестре, у него в комнате набьется столько доброжелателей, что не протиснешься из угла в угол. В тот вечер мы сидели вдвоем по берегам лужи бледно-желтого света, разлитой настольной лампой, пили кислое, отдающее смолой вино и болтали вполголоса – все больше о нем, потому что, если бы речь зашла обо мне, я не смог бы ни говорить, ни слушать.

– Да ну, Крис, – пробормотал он, слегка запинаясь, и осушил последний стакан. – Думаешь, у меня правда прокатит?

– Хэри, – серьезно ответил я, – ты уже звезда. Глянь, как все на тебя смотрят. Любой знает, что ты далеко пойдешь. Ты словно из фильма про самураев вышел или про пиратов там. Актерская индустрия всегда ищет чего-нибудь новенького… и даже этого мало. Что бы это ни было, у тебя оно есть. То, что делает звезду. Я это вижу. И ты видишь. Ну прикинь, как ты, не знаю, ожил , что ли, когда на тебя начали обращать внимание. Черт, если бы я тебя похуже знал, то решил бы, что ты счастлив.

Он улыбнулся донышку пустого стакана, глядя куда-то в далекое будущее.

– И кем мы, по-твоему, будем через двадцать лет? Звездами мировой сети? Журналы, посвященные нашей половой жизни, и все такое?

Я пожал плечами.

– Ты – может быть, если доживешь. Я? Наверное, буду вице-президентом семейных фабрик в Мальме.

Слова слетели с языка так легко, будто почти не причиняли боли.

Он полупьяно воззрился на меня по-совиному, не понимая.

Я покачал головой в ответ на невысказанный вопрос и втянул воздух, больно царапнувший оцепеневшее сердце.

В конце концов пришлось бы ему сказать. Тщеславие, конечно. Мне казалось, что я сумею перенести и смешки за спиной, и всеобщее «Я знал, что он не сдюжит», и лживые соболезнования остальных студентов, когда не сдам экзамен. Но только не от Хэри. Ему я должен был сказать, что провалился нарочно. Из всех, кого я знал в своей жизни, ему я более всего хотел доказать, что могу пройти любой тест – только не желаю.

Чтобы он понял: я отказался, а не провалился.

– Не могу, Хэри, – пробормотал я. – И так подумаю, и эдак, по-всякому… не могу. Помнишь, что ты мне заявил, когда мы только познакомились, столько месяцев тому назад? «Характер не тот». Ты был прав. Не тот.

– Херня.

– Правда.

– Херня это, вот что! – яростно прошептал Хэри. – Все из-за Боллинджера, так?

– Ага.

– Он получил то, на что напрашивался. Умолял просто.

– Не в том дело.

– Тогда в чем? В чем?

Лицо его налилось краской. Он явно сдерживался, чтобы не врезать мне, будто мог вышибить дурь из моей головы.

Если бы все было так просто.

– Я трус, – беспомощно признался я.

– Что? Потому что сложился, когда он тебе врезал? Гос-споди Иисусе, Крис! Боллинджер был тебя втрое тяжелей. Живой бульдозер, блин. У тебя не было ни шанса – а ты все равно сунулся в тот гальюн. Отвага бывает разная, Крис. Бывает горячая – как у меня. Начнется драка, и меня затягивает – но таких парней навалом. У тебя смелость холодная. Ледяная, парень. Ты, наверное, самый храбрый сукин сын, какого я в жизни видывал.

В глазах у меня защипало, язык завязался узлом. Я только и смог, что покачать головой. Что тут объяснишь? Но если я не начну говорить, то расплачусь – а я бы скорей повесился.

– Я всегда хотел одного – попасть в Поднебесье, – проговорил я. – Всю жизнь мечтал быть актером. Ты знаешь, что такое быть актером, Хэри? Это значит каждый день возвращаться в тот сортир.

– Ты справишься, – настаивал он. – В Поднебесье ты станешь самым крутым парнем на квартале – как в тот раз, когда раскатал меня на лугу…

– Не в том дело! – воскликнул я. – Не в опасности. Плевал я на нее. Я возвращаюсь в тот сортир, потому что вынужден кого-то калечить, убивать – только ради того, чтобы поднять цену своих акций, заработать пару тысяч долбаных марок! Что мне с тех марок? Я и без того богат. Ну что мне нужно такого ценного, что стоит чьей-то жизни?

– Либерал, твою мать, – пробормотал Хэри. – Аристократ. Нет ничего дешевле жизни. Будь ты из работяг, ты бы знал – у нас это в крови. Черт, в районе старой Миссии чью-то голову можно купить дешевле, чем хороший бифштекс.

– Так это для тебя, – отозвался я. – А для меня – нет. Прикидываться без толку.

– Тогда у нас, кажется, проблема.

– У нас?

Он откинулся на спинку кресла и поставил стакан на пол.

– Ага. У нас. Это не только твоя проблема. Ты мой лучший друг, Крис.

– Ну да! Хэри, ты же меня еле терпишь!

– Ты спас мне жизнь. Я такого не забываю.

Я хотел возразить, но он оборвал меня.

– Нет. Спас. Ты провалишь экзамен – ты возвращаешься к жизни скандинавского бизнесмена. Это одно. Не так плохо. Я провалюсь – я возвращаюсь в поденщицкие трущобы Сан-Франциско. Это другое. Ты спас мою карьеру, а это важнее жизни. Я не позволю тебе страдать из-за этого.

– Поздно, – с горечью вымолвил я.

– Слушай, предположим, ты сдашь экзамен. Что потом?

– Как обычно. Два года полевой практики в Поднебесье – для акклиматизации и тренировки на местности, если получится; допустим, я найду адепта, который меня примет в ученики. Потом возвращаюсь, чтобы получить имплантат…

Шанс вспыхнул у меня перед глазами, и Хэри уловил это, когда по моей физиономии расползлась первая за много месяцев улыбка.

– Понял, Хансен? – Он ухмыльнулся в ответ. – Ты все по правилам метишь играть, парень. Все думаешь, что ты должен делать. Что тебе важно на самом деле – стать актером или все же попасть в Поднебесье ? Кто сказал, что это комплект?

– Я… я…

Сказать мне было нечего. В голове у меня эхом отдавались слова Хэри.

«Кто сказал, что это комплект?»