Текст книги "Паутина"

Автор книги: Мерси Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Как-то раз после лекции о сетевых литературных играх ко мне зашла побеседовать (через Сеть) студентка из Пекина, сухонькое существо неопределённого возраста. Она спросила, нельзя ли сделать у меня курсовую на тему того, о чём я только что рассказывал на лекции. А рассказывал я о хайкай-но-ренга, старинной поэтической игре, возрождённой в Сети. Игра состояла в коллективном написании стихотворения-цепочки, где каждый игрок добавлял новую строфу. В начале века таких игр в Сети было много. Существовали и русские версии, но мне они не нравились: ренга без иероглифов теряла половину своего обаяния. Во время лекции я показывал настоящую японскую ренга на сервере Университета Мацуямы.

Визит китаянки, решившей работать в этом направлении, я воспринял чуть ли не с умилением. Чего я точно давно не встречал, так это молодого китайца или японца, увлекающегося древними искусствами Востока. Мало кто вообще знал, чем увлекаются современные китайцы. Установленная их властями Великая Электронная Стена позволяла нарушать границы китайского киберпространства только в одном направлении, отчего её чаще называли Великой Мембраной. Китайцы прекрасно видели сети других стран, жадно впитывая любую полезную информацию. Тем временем жители других стран могли видеть лишь внешние, официальные серверы огромной китайской Сети, о которой ходили самые разные слухи.

Однако через пять минут беседы с китаянкой меня постигло жестокое разочарование. Бин, так её звали, древними искусствами совершенно не интересовалась, и слыхом не слыхивала ни о Ли По, ни о Ту Фу, ни о Басё. Она была программисткой, такой же сухой в рассуждениях, как и с виду. Почти идеальный придаток компьютера. Таких людей я не любил жутко. К тому же на примере Бин я убедился, что Великая Мембрана – это не только электронная система, но и идеология. Разговаривать с человеком, который тянет из тебя информацию, а сам при этом ничего не сообщает – удовольствие ниже среднего.

Подавляя желание послать её подальше, я потребовал, чтобы она рассказала, зачем ей поэтические игры. И пригрозил, что в случае отказа сообщить мне истинную цель её работы я ничем не смогу ей помочь.

Тогда китаянка сообщила, что разрабатывает обучающие программы для маленьких детей (бедные дети, подумал я). В то время она работала над программой, обучающей собственно программированию. Ребёнку предлагается конструктор из множества маленьких иконок, которые изображают различные действия-команды. Размещая иконки друг за другом с помощью мышки, ребёнок пишет программу – только не командами-словами, а командами-рисунками. В поэтических играх на моей лекции Бин увидала нечто подобное, и заинтересовалась правилами, по которым новые строфы добавляются в цепочки ренга. Не исключено, что всю эту историю про детей она выдумала на ходу, чтобы не предавать свою мембранную идеологию.

Я решил наказать её за невежество в области литературы, а заодно и за скрытность. И предложил в качестве курсовой ни много ни мало: создать язык для «Игры в бисер». Я объяснил ей основную идею, дал ссылку на книгу Гессе, и даже наметил два наиболее перспективных направления работы. С одной стороны, можно попробовать озвучить, оцветить и ещё как-то ассоциировать различные графические элементы, из которых строится каждый китайский иероглиф. Тогда целый иероглиф, составленный из этих элементов, представлял бы собой некую ассоциативную композицию. С другой стороны, предлагалось создать графический язык программирования, в котором каждая черта иероглифа была бы командой, вызывающей звук, анимацию и всё прочее. Целый иероглиф, написанный таким языком, был бы программой, которая раскрывает перед человеком всю систему ассоциаций. Где-то на стыке этих двух направлений и предлагалось искать язык для Игры.

Втайне я надеялся, что Бин быстро обломается с этим заданием, и вскоре просто забыл китаянку. Каково же было моё удивление, когда через месяц она прислала мне первые «поющие» и «рисующие» иероглифы. Я выбил под проект «Игры в бисер» солидный грант, пригласил ещё трех программистов и двух филологов…

А ещё через два месяца меня выгнали из Университета. Проект закрылся, Бин защитила диплом по обучающим программам и снова сгинула за Великой Стеной.

– Так как же с Игрой, профессор? – японец в маске терпеливо ждал ответа.

– Никак, господин Судзуки. Проект закрыт. Как и где его продолжать, я не представляю.

Японец кивнул. Видимо, ничего другого он и не ожидал услышать.

– Я внимательно следил за этим проектом. Очень жаль, что он закрыт. Надеюсь, вы сможете продолжить работу в будущем. Я даже готов предложить вам посильную помощь, но немного погодя. Сейчас у нас небольшие трудности… с безопасностью общения. А вопрос требует серьёзной дискуссии.

– Спасибо. Буду рад возобновить работу.

Японец продолжал:

– А пока, в знак дружбы, я хотел бы преподнести вам маленький подарок. Это, конечно, не партия Игры, а лишь одно звено цепочки в моём исполнении. Я – как бы это лучше сказать? – позаимствовал все материалы по проекту «Игры в бисер» из электронных архивов вашего Университета. Всё равно они там вряд ли кому-то понадобятся. А я немного поиграл с вашим языком и кое-что туда добавил. Жаль, что вы используете лишь внешнюю визуализацию, а не… – Судзуки сделал элегантный жест в сторону шнура за головой, словно поправлял несуществующие волосы, стянутые сзади в хвостик.

– У нас имплантация чипов запрещена, – сказал я, стараясь сделать вид, что очень сожалею.

– Я знаю. Вы не находите это странным? Впрочем, наверное нет. Однако телепатов и аппаратуры для чтения мыслей в вашей стране тоже официально не существует. А это уже странно.

– Но какая тут связь? Разве что законы исходят от одних и тех же людей…

– Вы мыслите категориями прошлого века, Виктор. Люди давно уже не воюют из-за технологий. Теперь технологии борются за людей. Выражаясь поэтически, WWW – это и есть Третья Мировая война. Воюющие стороны сдерживают друг друга, совершенствуются в естественном отборе, всё как полагается. Телепатический мониторинг, как и средства контроля электронных коммуникаций – это технологии. Человек с имплантированными чипами – ещё одна технология. Причём не подвластная первым двум, поскольку получается промежуточное существо: телепат не может прочитать то, что в электронной части такого мозга, а электронный жучок не может сканировать человеческие мысли.

– Вы хотите сказать…

– Это лишь возможное объяснение того, почему у вас запрещена имплантация чипов и официально не существует систем «чтения мыслей». Есть и другие варианты, например такой: ещё одна технология, которая подавила все перечисленные. К тому же запреты на внутреннюю трансформацию с одновременным поощрением внешних эффектов вполне соответствуют концепции «культуры кукол», которую я уже упоминал сегодня.

– Возможно… Но всё равно, в вашей модели борющихся технологий не так уж много нового. Вспомните Гомера. Богини не поделили яблоко, у Париса не было ножа – вот вам и Троянская война богов с использованием людей. У нас, согласно вашим предположениям, имеет место электронная версия древней Греции. Эллада.

– Хороший ход! Эллада… И Одиссей как первый герой «кибернетики», если вспомнить изначальный смысл этого слова… Интригующая трактовка! Заодно вы напомнили мне, что я отклонился от темы. Поэтому вернёмся к моему подарку. Мне кажется, он вам и так понравится, даже с обычной визуализацией.

Он закрыл на миг глаза:

– Все, файлы у вас. Первый – сама программа, второй – транслятор. А теперь мне, боюсь, пора вас покинуть. Извините, дела…

– Можно один вопрос? – заторопился я. Вопрос мучил меня с самого начала разговора, но я решился только сейчас, боясь, что собеседник исчезнет навсегда. – Вы сказали, что в 45-м вам было восемь. Я слышал, что сейчас в Японии столько не…

– …не живут, потому что введена всеобщая и обязательная эвтаназия после пятидесяти лет жизни? Да, это так. Европейцам это кажется дикостью, я знаю. Зато на Островах решилась проблема перенаселения. К тому же введение закона о добровольном уходе неслучайно, оно совпало с возрождением духа бусидо. Говорят, очень дисциплинирует: все стремятся прожить каждый день с пользой.

От меня не ускользнула ирония, снова промелькнувшая в словах японца.

– Но как же тогда вы…

– О-о, я просто слишком стар, чтобы умирать добровольно. И слишком независим, чтобы меня могли принудить к этому. Однако приходится предпринимать некоторые меры… поэтому сейчас я должен с вами расстаться. К сожалению. До свидания.

Коротко поклонившись, странный гость исчез. Я запросил свой почтовый ящик и вызвал первый из пришедших на моё имя файлов. Замечательная черта работы в Нет-кафе: если тебе прислали вирус, грохнется не твой домашний компьютер, а этот, кафешный. «Если у вас нет дома, пожары ему не страшны…»

Комната окрасилась в ровный белый цвет, и прямо передо мной в этой белоснежной пустоте возник чёрный иероглиф. Без сомнения, это было произведение искусства.

Сколько я намучился с Бин, пытаясь объяснить ей, что такое каллиграфия! Ещё до знакомства со мной она твёрдо усвоила восемь основных черт и два десятка их производных, на которых строятся все китайские иероглифы. Но она совершенно не понимала, к чему все эти художественные излишества, при которых даже простая точка может быть изображена пятьюдесятью способами. Тот факт, что слово при этом становится рисунком, ничуть не волновал китаянку. Напрасно я рассказывал ей, что в древности по почерку определяли даже чувственность человека: эта маринованная в софтах селёдка не умела писать, она с детства сидела на клавишах! То, что в наше время было шуткой – «ты писать-то ещё умеешь, Паркер?» – стало даже более печальной реальностью, чем предполагалось. Письмо не пропало совсем, оно превратилось в клинопись палмтопов и прочих устройств, которые якобы распознавали письменный ввод, а на деле лишь навязывали людям свои собственные системы стенографии. Стандартизированные «почерки» операционных систем, но не людей.

Иероглиф Судзуки, напротив, был выполнен со всем изяществом «искусства возвращения к образу». Половинка знака «ворота» выглядела как приоткрытая дверь в коридор. В нижней части другая группа штрихов складывалась в фигурку зверька, изогнувшегося в прыжке. И хотя каллиграфия изменила иероглиф, я без труда прочёл его – современное японское «новоселье», или «новый дом».

Но знак был объёмным! Заглянув справа, я увидел, что иероглиф трансформируется с этой стороны в короткую фразу на иврите: «Нет вещей». Даже форма штрихов здесь была иной: если с японской стороны они выглядели как растопыренные сосновые ветки, то буквы иврита напоминали подтёки воды на стене. Я встал с кресла и взглянул на иероглиф слева. В такой проекции штрихи становились округлыми и воздушными, как осенние листья на ветру… да это же русский! В сплетении линий читалось слово «эхо». Продолжая движение, я стукнулся о стену. Чёрт, забыл, что это голограмма. Ладно, развернём потом.

Вернувшись в кресло, я продолжал любоваться знаком с японской стороны… и вдруг понял, что здесь изображено. Котёнок, играющий с собственным хвостом! В пустую новую квартиру, где нет ещё никаких вещей и мебели, но зато есть эхо от голых стен, первым пустили игривого котёнка, и он в этой пустоте ловит собственный хвост – такой образ мгновенно составился у меня в голове из всех замеченных деталей.

Но это ещё и программа! В некоторых штрихах я узнавал команды языка, который разрабатывали мы с Бин. Вот этот кончик хвоста – явно что-то математическое… Я вызвал второй файл и запустил трансляцию.

Так и есть – кончик хвоста стал вращающейся спиральной галактикой. Под ней возникла известная формула Эйнштейна, только здесь она была переписана иначе: в левой части уравнения стояла «масса», а в правой – её выражение через «энергию» и «время». Одновременно зазвучала сложная музыльная импровизация, в которой я узнал фрагмент из «Cats» Веббера и ещё пару известных мелодий. А иероглиф продолжал разворачиваться в хоровод образов, словно трехмерная страница виртуальной энциклопедии или алхимическая диаграмма.

Так вот оно что! Судзуки добавил в наш язык Игры сетевые ссылки. И наверное, его программа сама отыскивает эти ассоциативные связки! Рядом с эйнштейновской формулой всплыла иллюстрация из старого английского издания «Алисы в стране чудес»: пожилой мужчина рассказывает что-то девочке, у которой на коленях сидит кошка…

К сожалению, это было последнее, что я успел разглядеть. Комната вспыхнула жёлтым. Музыка, образы и формулы исчезли, и в следующий момент меня окружали стены «Аргуса». Но теперь за столом сидел не тот, что в пиджаке, а второй, лысый.

– Шифровочками обмениваешься, умник? С хакерами из «Неко-8» дружишь?

Во мне начала закипать злоба.

– Какого чёрта вы лезете в мои дела?! Я собирался обо всём доложить… вашему начальнику.

– Доложишь, доложишь. Прямо мне и доложишь. Сейчас мы эту шифровочку Судзуки изъяли из твоей машины. Наши специалисты над ней поработают, а ты завтра утром должен быть здесь, у меня в кабинете. Будешь объяснять, о чём вы с ним договаривались.

Я был разъярён. Хватит, надоело играть в шпионов.

– Ничего я вам не должен. И объяснять мне вам нечего.

– Э-э, как ты заговорил… – Лысый сжал кулаки на столе. – Не заговаривайся, умник. Сам не придёшь – тебе же хуже.

На улице я пожалел, что не остался проводить лекцию из дома. Хотелось, чтобы в первый раз всё было гладко, вот и отправился для верности в Нет-кафе, где техника посовременней. С утра это казалось хорошей идеей – лёгкий морозец, безветрие и крупные хлопья снега, медленно падающие из ниоткуда, из небесной темноты, и несущие (не-сущие!) какое-то неземное умиротворение… Когда я вышел после лекции, ноги прохожих и очередная оттепель добивали утреннюю белизну, превращая её в бурую жидкую массу. Все дороги были залиты этой слякотью, точно варёными мозгами.

Я прочавкал по варёным мозгам до Лиговского, зашёл в первый попавшийся бар, сел за столик у окна и проторчал там несколько часов, разглядывая прохожих и потягивая глинтвейн – до тех пор, пока мои собственные мозги не стали похожи на то, что творилось на тротуарах.

Клетка 10. Встреча

Подавленное состояние, в котором я вернулся домой, лишь усугубилось от вида квартиры, залитой электрическим светом. Я прошёл на кухню, поставил чайник и обессилено свалился в кресло.

Определённо, нет ничего противнее тусклой лампочки под потолком в маленьком помещении. Вся кухня как будто подкрашена неживым жёлто-коричневым, включая репродукции Дали и Хокусая на стенах. Далеко не бел потолок, и даже мои собственные руки выглядят так, словно они из парафина. Тем же цветом отливают и сумерки за окном, наполовину превращённые в отражение кухни.

Я взял с подоконника книжку, но на её страницах электрический свет смешивался с остатками дневного – совершенно невыносимое освещение, при котором чёрные буквы начинают казаться зелено-красными, а через пустые поля то и дело проплывают пятна фиолетовой плесени. В голову лезли соответствующие обстановке мысли, они как будто тоже окрасились в мёртвые электрические цвета и крутились с назойливостью магнитофонной ленты, склеенной в кольцо.

Пора было применить один старый приём борьбы с этим магнитофоном, иначе его песня затянется.

Я выключил свет и несколько минут сидел с закрытыми глазами, положив на них ладони и ощущая себя листом фотобумаги, который передержали под фотоувеличителем. Наконец внутри установилась тёплая, успокаивающая темнота.

Началась проявка.

Первый звук – что-то среднее между «дам» и «кыш». За ним ещё один, и ещё. Ударник взял палочки и слегка постукивает по тарелкам, подбирая ритм. Чаще удары, чаще, чаще, «дс-с, дс-с, д-д-дс-с» – расходятся очереди, беспорядочные импровизации на жёлтых блестящих тарелках. А позади ударника волны – «х-х-х-ш-ш-с-с-с» – набегают на берег. Сначала они тише, чем тарелки, которые всё быстрее, нервнее, но море догоняет, подхватывает, волны всё выше, они сбивают ударника, швыряют его на камни, тащат по песку, по гальке – «крр-ш-хрр-ш-ш», и третий голос, гулкое «буль-боробом» – брызги бьют в барабаны, волны перебрасывают их друг другу, перекатывают по камням, все звуки торопливо сливаются, «хрс-с-шш-бом-боробом-омр-х-хс-с-ш-брсх-ы-ы-ыббр», кажется, сейчас что-то произойдёт… и тогда вступает флейта.

Чайник свистел на всю катушку. Я вскочил и снял его с огня; шум моря и грохот барабанов затихли, видение растаяло вместе с облаком пара, что вылетело из носика. Заваривать свежий на ночь было лень. Я плеснул в маленький чайник кипятку, подождал немного, вылил «производную» в чашку, сел в кресло… а мелодия флейты всё продолжалась и продолжалась. Я ошарашено уставился на свисток от чайника, лежащий на краю раковины. Потом отставил чашку и пошёл в комнату.

Теперь свистел лаптоп, а орхидея вытворяла нечто невообразимое. По цвету серебристых искр её ауры можно было определить, что кто-то хочет со мной пообщаться… Но форма! Искры образовывали кольца, которые поднимались от орхидеи вверх и таяли под потолком, словно цветок стал заядлым курильщиком. За всё время пользования биоиндикатором Риты я ни разу такого не видел.

Запись в окошке «От кого» мигом развеяла мою меланхолию. Я щёлкнул на «Приём».

– Слушаю!

– Ну здравствуй, гроза Шервуда.

Голос был более мягким и в то же время более игривым, чем в моей версии «Орлеанской».

– Здравствуй… можно называть тебя Жанной?

– А ничего поумнее спросить не хочешь, Вольный Стрелок?

Я задумался. Что я могу спросить? Виртуальные личности – они и есть виртуальные. Я же сам знаю, что они отвечают на всякие каверзные вопросы.

Говорят, общение – роскошь, которую мы не умеем ценить. Не совсем это верно. Мы не ценим дождь, когда он идёт всю неделю. Чтобы радоваться общению, нужны силы притяжения к информационному обмену, а не силы отталкивания от информационных водопадов современности. А для притяжения нужна дистанция. И Сеть даёт её, при соблюдении определённых условий. Анонимность – дистанция почти в бесконечность, но всё ещё позволяющая общаться – вот это действительно роскошь. Те, кто умеет её ценить, никогда не скажут о себе лишнего. «Кому свои секреты доверяешь – тому свою свободу отдаёшь».

– Откуда… откуда взялась в Сети «Орлеанская»?

На том конце линии раздался звонкий смех.

– Ну ты даёшь, профессор! Ты же сам её туда запустил! Между прочим, что за глупость – смешивать историю, как коктейль? Орлеанская никакого отношения к Вольным Стрелкам не имеет, она жила через несколько веков после них, в другой стране.

– Мне нужен был такой женский персонаж… С ними легче выходят некоторые трюки.

– Ну и что? Если есть Робин Гуд, то должна быть подруга Робина, правильно? Неужели ты не знаешь, что у него была девушка? Эх ты, литератор фигов!

– И как же звать подругу Робина?

– Так же, как и меня. Мэриан.

– Очень приятно. Ты устроила электромагнитный удар по ОРЕОЛУ?

– Это так же верно, как то, что Малютка Джон переоделся уборщиком и стащил пароль сотрудника безопасности из «Аргуса».

Я усмехнулся. Она права: мы узнали пароль другим способом. «Во-первых, нервный человек часто ощупывает тот карман, в котором лежит нечто ценное, – говорил я однажды вечером Жигану за кружкой пива. – Статистика сетевых запросов нашего подопечного, дорогой Ватсон, прекрасно показывает его слабые места. Во-вторых, проверяя сей ценный карман, человек имеет свойство терять бдительность.»

Вряд ли лысый из «Аргуса» хорошо запомнил тот день и час, когда на экране его компа выскочило окошечко «Системный сбой. Повторите логин и пароль». Случись это в другое время, сотрудник безопасности пригляделся бы к окошечку повнимательней. Но то был особый час. «Сбой» выскочил после запроса к сайту кибодрома, где лысый еженедельно тратил немалую сумму. Поэтому он не глядя отстучал в окошечко всё, что спрашивалось, и с нетерпением бросился к таблицам результатов.

Вероятно, у этого мужика была своя особая система игры на кибодроме. Он никогда не делал ставки на самый популярный вид состязаний – бои роботов. Зато очень любил ставить на отдельные машины в беге с препятствиями. В любом случае, наша с Жиганом система игры работала не хуже. Когда лысый получил результаты состязаний, мы получили его пароль из того самого лже-окошечка с сообщением об ошибке. А для раскрутки версии с «Малюткой Джоном» хорошенько угостили уборщика из «Аргуса», который был не дурак выпить и вообще сговорчивый человек. В день взлома он бросил работу и переехал в другой город, только и всего.

Значит, «не наша» Орлеанская намекает, что история с электромагнитным ударом по ОРЕОЛУ – тоже миф.

– И что же это было? – поинтересовался я.

– Почём мне знать? – хитрым голосом проворковала Мэриан. – Наверное, термиты.

– Термиты? В Москве?! Там же холодно!

– Ой, я не знала, что говорю с главным профессором по термитам. Сейчас он ещё скажет, что на ужин термиты не едят винил, оптоволокно и ферропластик. Особенно радиоуправляемые термиты.

– Да нет… (а что я знаю о термитах, на самом деле? что они едят?)… Но подожди, а куда они делись потом?

– Вот тормоз! Сам же сказал: в Москве холодно. Замёрзли, наверно. Или удрали.

Стало быть, электромагнитные импульсы там всё-таки были. Но они не стирали память, а управляли термитами!

Мне стало весело. Я представил, как полчища насекомых просачиваются в офис ОРЕОЛА – сквозь мельчайшие щели, минуя все системы безопасности. Маленькие жучки набрасываются на оргтехнику и удирают сытыми из остывающего, обесточенного здания.

– А кто их туда притащил? Вообще, откуда ты всё это знаешь, вернее, знала заранее?

– Их привезли религиозные фанатики из ХАЛа. А я об этом… просто догадалась. Такая вот сообразительная подружка у Робина. Ты ведь можешь догадаться, во сколько завтра солнце встанет? Тут так же. Всё просто.

Мы помолчали. Она явно не хотела рассказывать, как всё было на самом деле. Попробуем с другой стороны.

– Я прочёл то, что ты мне прислала. Про Голос. Ты не расскажешь, что было с ним дальше?

– Ох… Слушай, а чего ты всё спрашиваешь да спрашиваешь, словно искалка какая? Давай сам рассказывай.

– Но ты и так вроде всё знаешь… Я сегодня лекцию читал, о прообразах Сети в фантастической литературе прошлого. Могу прислать запись.

– Слышала уже. Скука смертная. Вот на прошлой неделе Армалинский читал лекцию – о том, что никакого Пушкина в России никогда не существовало. Неопровержимые доказательства приводил. Церковь пушкинологии в бешенстве, обещали послать к Армалинскому киллеров. И Лейбов недавно тоже что-то весёленькое выдал. Кажется, называлось «Умирающая поэтика вёрстки». Про опечатки и тому подобное. Мне там больше всего понравилось слово «люболь». А у тебя – прописные истины прошлого века. Интересное чего-нибудь расскажи. Какой у тебя цвет глаз?

– Вроде как серые…

– «Вроде как». А ты знаешь, что все дети рождаются с серыми глазами, и только потом у некоторых цвет меняется? У тебя так и остался серый – значит, ты остался ребёнком. А что ты коллекционируешь?

– С чего ты взяла, что я что-то коллекционирую?

– Ну, все люди что-нибудь собирают.

– Наверно. Но сейчас я ничего не собираю. Когда-то серьги собирал.

– А-а, так ты был бабником?!

В голосе её послышался живой интерес.

– Нет, скорее наоборот. Я был модным поэтом. Девушки сами вокруг меня вились постоянно. Им казалось, что если человек что-то интересное пишет, то он и на ощупь интересный.

– Фу, какой ты злой! Может, их поэзия интересовала! А серёжки ты зачем у них брал?

– Да я и не брал особенно… Как-то так выходило, что они сами на память дарили. Или просто забывали их у меня. По крайней мере, первые несколько серёжек именно так у меня оказались. Я их на люстру вешал, и как-то раз обнаружил, что там целых пять штук уже. Ну а потом, если спрашивали, что оставить на память, я так и говорил – серёжку.

– Хм-м… А ну-ка, прочитай чего-нибудь. Надо же знать, за что тебе их дарили.

– Про что читать-то? У меня много. Ты задай тему.

Она задумалась, но ненадолго.

– Про меня.

Я перебрал в голове десяток текстов. Может, такое?…

 
– Я слеплю тебя наоборот.
Да, назло всем римским примерам,
Безголовым, безруким Венерам,
Я слеплю тебя наоборот:
Чтобы кудри – ночной водопад,
Рук полёт – Шива не был так гибок!
Рот – из тысячи дивных улыбок,
И…
 

– По-моему, полная ботва, – перебила Мэриан на середине.

– Согласен.

Повисла пауза.

– А зачем читал?

– Ты же говорила, девушек поэзия интересует. Некоторые девушки, кстати, от одного только наличия рифм приходят в полный восторг. Ведь это такая сложная штука, не каждый может складно рифмы придумывать.

– А-а, так ты меня проверяешь? Дурочкой считаешь, да? Ну-ка давай нормальное читай! Хотя у тебя и нету, скорее всего.

– Может и нет… Ладно, слушай другое.

 
На полустанке,
или в шумящем аэропорту,
или на белой пристани в тумане вечернего полумрака -
где-то там меня ждут
девушка в свитере
и большая собака.
Я знаю о них,
хотя не видел их никогда.
Их нет даже в снах моих сумбурных и торопливых.
Но я знаю -
я должен добраться туда,
где эти двое ждут меня терпеливо.
Это не просто,
ведь белый цемент снега занёс
все дороги,
и все дорожные знаки.
Но девушка стряхивает снежинки с волос,
и некоторые тают на носу у собаки.
А от вселенского холода
лопаются рельсы и провода,
и нету ни карты, ни связи -
лишь то, что чутьё подсказало.
И так страшно:
вдруг я доберусь туда -
а они уже ушли, не дождавшись, с вокзала…
Стирательная резинка времени
хочет оставить лишь снег.
Но я снова точу карандаш,
и опять выступают из мрака
мои далёкие, соскучившиеся по мне -
девушка в свитере
и большая собака.
 

– Ничего себе, – объявила Мэриан. – Это про меня?

– Не веришь?

– Но ты же наверняка когда-нибудь читал одни и те же стихи разным девушкам.

– Когда они сами просили. Так же, как ты сейчас.

– А ты, значит, надувал доверчивых девиц! Где же хвалёная поэтическая новизна, свежесть чувств-с?

– Не знаю… Свежесть каждый сам для себя определяет. А по поводу «надувания» могу тебе историю рассказать. Один мой приятель шёл в гости к другому приятелю. Опаздывал, как всегда – пришёл на час позже, чем обещал. А второй, к которому он шёл, в это время повесился. Уж не знаю, почему. Но когда первый приятель пришёл, слегка опоздав – то нашёл остывающее тело и записку: «Я тебя ждал». Он долго не мог отойти после этого случая, года полтора страдал ужасно. Хотя уже через неделю после случившегося узнал, что самоубийца очень многих к себе пригласил на этот вечер. Не то чтобы очень настойчиво звал, а так, совсем нейтрально говорил каждому: «Ну ты возвращайся, заходи, буду ждать». И все-все об этом вспомнили потом. Но записку, этакий моностих, получил только один – тот, кто пришёл первым.

– Я поняла. – После долгой паузы голос у неё стал серьёзным. – Извини за дурацкие вопросы. Я пришлю тебе на днях… свою серёжку. И часы, чтобы ты никогда не опаздывал. Сказку будешь дальше слушать?

– Конечно.

Я выбрался из кресла и лёг на пол. Глупо сидеть перед экраном, если включён лишь звук. Только сейчас я заметил, что она связалась со мной без видео. Сразу же пришла и другая мысль: кажется, я и сам не против того, чтобы не видеть её лица. Словно боюсь чего-то… или ещё не готов.