Текст книги "Верховная королева"

Автор книги: Мэрион Зиммер Брэдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Я прихожу к мысли о том, что, с тех пор как друиды изъяли Авалон из мира непрестанного счета, такое началось и у нас. Нет, на Авалоне время вовсе не уподобляется зачарованному сну, как в волшебной стране. Однако же, глядя правде в глаза, слегка расплывается. Там видим мы солнце и луну Богини, и ведем счет обрядам в кругу камней, так что вовсе позабыть о времени невозможно. Однако ход его иной, нежели в других местах, хотя, казалось бы, если известны движения солнца и луны, время должно бы идти точно так же, как и во внешнем мире… и все-таки это не так. В последние годы я могла, скажем, провести на Авалоне месяц и, уехав с Острова, обнаружить, что во внешнем мире уже миновала весна или зима. Ближе к концу этих лет я частенько так поступала, ибо не терпелось мне узнать, что происходит там, снаружи; и люди, отмечая, что я не старею, все чаще называли меня фэйри или ведьмой.

Но все это случилось гораздо, гораздо позже.

Ибо когда услышала я леденящий крик Враны, заполнивший провалы между мирами и достигший моего сознания даже притом, что я дремала в сонном безвременье волшебной страны, я отправилась в путь… но не на Авалон «.

Глава 14

Во внешнем мире яркий солнечный свет пробивался сквозь тени изменчивых облаков над Озером, и где-то вдали разносился звон церковных колоколов. И, слыша этот звук, Моргейна не дерзнула возвысить голос и прокричать слово силы, призывающее ладью, не посмела принять на себя обличие Богини.

Она долго глядела на свое отражение в зеркальной поверхности Озера. Как долго, гадала молодая женщина, промешкала она в волшебной стране? Теперь, когда разум ее не одурманивали заклятия, она знала – хотя насчитать смогла лишь два-три дня, – что прожила она среди фэйри достаточно долго, чтобы ее изящное темное платье превратилось в лохмотья, – особенно волочащийся по земле подол; и в придачу еще кинжал где-то потеряла или сама выбросила… словом, непонятно. Ныне многое из того, что произошло с нею в волшебной стране, Моргейна вспоминала точно сон или безумие, и лицо ее горело стыдом. Однако же к стыду примешивались воспоминания о музыке, прекраснее которой не доводилось слышать ни во внешнем мире, ни на Авалоне, ни где бы то ни было, разве что когда она, рожая дитя, оказалась на границе страны Смерти… да, тогда ее так и тянуло перейти черту, хотя бы для того, чтобы послушать тамошнюю музыку. Моргейна вспомнила, как чудесно звучал ее голос в лад с мелодией волшебной арфы… никогда в жизни не играла она и не пела так прекрасно.» Я хочу вернуться – и остаться там навсегда «. И Моргейна уже развернулась было, чтобы поспешить назад, но, вспомнив душераздирающий крик Враны, не на шутку встревожилась.

Артур замыслил предать Авалон и клятву, благодаря которой получил меч и был отведен в величайшее из друидических святилищ. А еще – опасность… опасность угрожает Вивиане, стоит ей лишь покинуть Остров… Моргейна вспоминала медленно, складывая в уме разрозненные обрывки в единое целое. Она уехала из Каэрлеона, казалось бы, лишь несколько дней назад, в конце лета. До Авалона она так и не добралась, и, похоже, добраться уже не сможет… молодая женщина скорбно созерцала церковь на вершине Холма. Вот если бы пройти к Авалону с другой стороны… но тропа увела ее лишь в страну фэйри.

Где-то там она потеряла кинжал и коня; и тут Моргейна вспомнила выбеленные ветром кости и содрогнулась. А ведь если приглядеться, так церковь на Холме выглядит совсем иначе; должно быть, священники ее перестроили; за месяц-другой такой громадины не возведешь…» Как угодно, любой ценой должна я выяснить, сколько минуло лун, пока я бродила по лесу с девушками госпожи или развлекалась с красавцем-фэйри, что привел меня туда…» – подумала Моргейна, в страхе сцепив руки.

«Нет же, нет, прошло никак не больше двух, от силы трех ночей», – лихорадочно убеждала себя она, еще не зная, что это – лишь начало, что постепенно смятение будет все больше подчинять ее себе, и душевного покоя ей отныне так и не обрести. И теперь, при мысли о тех ночах, она изнывала от стыда и страха, и трепетала, вспоминая о неведомом прежде наслаждении, пережитом в объятиях красавца-фэйри; и однако же теперь стряхнув с себя чары, она воспринимала случившееся как нечто постыдное, как дурной сон. А ласки, которыми она обменивалась с девами-фэйри… такое она и представить бы себе не могла, если бы не заклятия… и еще что-то такое было с самой королевой… теперь молодой женщине казалось, что королева и впрямь очень походила на Вивиану, и Моргейна опять сгорала от стыда… в волшебной стране дело обстоит так, как если бы она всю жизнь мечтала о подобных вещах, однако же во внешнем мире никогда на такое не осмелилась бы, да что там – и помыслить о таком не дерзнула бы!

Невзирая на яркое солнце, Моргейна поежилась от холода. Она понятия не имела, какое сейчас время года, но на краю Озера, в тростниках, белели проплешины нерастаявшего снега.» Во имя Богини, неужто зима уже минула и грядет весна?» А если во внешнем мире прошло достаточно времени, чтобы Артур успел замыслить предательство против Авалона, значит, она пробыла в стране фэйри куда дольше, чем смеет даже предположить.

Конь и кинжал потеряны, и все, что у нее с собою было, – тоже. Башмаки стоптались, еды при ней – ни крошки, она – одна, вдали от тех мест, где в ней узнали бы сестру короля. Ну да ладно, голодать ей не впервой. По лицу ее скользнула тень улыбки. Есть на свете богатые замки и монастыри; надо думать, ей подадут хлеба как нищенке. Она непременно вернется ко двору Артура – возможно, на пути ей встретится деревня, где требуются услуги повитухи, и в обмен на свое искусство она получит хлеба.

В последний раз Моргейна с тоской поглядела на противоположный берег. Посмеет ли она предпринять решающую попытку произнести слово силы, способное вернуть ее на Авалон? Если бы она могла переговорить с Враной, возможно, она бы узнала доподлинно, что за опасность угрожает Владычице… Молодая женщина уже открыла рот, чтобы прокричать заклинание, – и тут же сдержалась. Она и Вране в лицо посмотреть не сможет; Врана соблюдает законы Авалона так ревностно, Врана ничем не опозорила своих жреческих одеяний. Как выдержит она взгляд ясных глаз Враны, памятуя о том, что натворила во внешнем мире и в волшебной стране? Врана с легкостью прочтет ее мысли… и вот на глазах у Моргейны выступили слезы, и берега Озера и шпиль церкви затуманились и расплылись, и, повернувшись к Авалону спиной, Моргейна отправилась к римской дороге, что уводила на юг мимо копей и тянулась до самого Каэрлеона.

Только на третий день пути Моргейне повстречался одинокий всадник. Первую ночь она провела в заброшенной пастушьей хижине, без ужина, довольствуясь лишь защитой от ветра. А на второй день добралась до подворья, но дома случился лишь полоумный мальчишка-гусятник; однако он не прогнал гостью и даже позволил ей согреться у накрытого ветками огня; Моргейна вытащила у него из пятки колючку, а мальчишка в награду отломил ей хлеба. Что ж, доводилось ей идти пешком и не в такую даль, на еду не рассчитывая.

Но, уже на подступах к Каэрлеону, Моргейна с ужасном обнаружила два сожженных дома и догнивающий на полях хлеб… можно подумать, здесь прошли саксы! Она заглянула в один из домов – судя по всему, похозяйничавшие здесь грабители сгребли все подчистую; но в одной из комнат она нашла старый, выгоревший плащ, очевидно, брошенный в спешке убегающими хозяевами: такими лохмотьями даже разбойники побрезговали. Однако же плащ был из теплой шерсти; Моргейна поскорее закуталась в него, еще больше уподобясь нищенке; больше всего она страдала от холода, а не от голода. Ближе к вечеру в заброшенном дворе послышалось кудахтанье; куры живут привычкой и еще не усвоили, что кормежки ждать неоткуда. Моргейна поймала одну из куриц, свернула ей шею, зажгла среди развалин небольшой костерок; если повезет, дыма вообще никто не заметит; а если кто и увидит, так решит, что на пепелище завелись призраки. Она насадила курицу на зеленую ветку и поджарила над огнем. Птица оказалась такой старой и жесткой, что даже крепкие зубы Моргейны с трудом с ней справлялись, однако молодая женщина изголодалась настолько, что ей было все равно; она даже кости высосала, точно у нежнейшей из пулярок. Отыскала она и немного кожи – в одной из надворных построек, где прежде была кузница с горном; грабители унесли весь инструмент и все, что нашлось металлического, но в углу валялись обрывки кожи, и в один из них Моргейна завернула остатки курицы. Она бы и башмаки починила; вот только ножа при ней не было. Ну что ж, может статься, дойдя до какой-нибудь деревни, она попросит одолжить ей нож – на пару минут, не больше. И что за безумие подсказало ей выбросить кинжал?

Со времен полнолуния минуло лишь несколько дней; и, покидая полусгоревший дом, Моргейна обнаружила, что каменные ступени крыльца покрыты инеем, а в небе висит горбатая дневная луна. Выйдя за дверь с завернутой в кожу курятиной в одной руке и увесистой палкой в другой – надо думать, какой-нибудь пастух вырезал себе посох, да тут и оставил, – Моргейна услышала торжествующее кудахтанье, отыскала гнездо, съела яйцо сырым – оно еще хранило в себе тепло птичьего тела – и ощутила блаженную сытость.

Дул резкий, холодный ветер. Моргейна ускорила шаг, радуясь плащу, пусть даже прохудившемуся и изорванному. Солнце стояло высоко, и молодая женщина уже подумывала, а не присесть ли на обочине и не доесть ли холодную курицу, когда на дороге послышался цокот копыт. Всадник явно нагонял ее.

Первой ее мыслью было продолжать путь: у нее – свои дела, она имеет такое же право на эту дорогу, как и любой другой путешественник. Но, вспомнив о разграбленном подворье, Моргейна сочла за лучшее сойти на обочину и спрятаться за кустом. Неизвестно, что за народ ныне разъезжает по свету; Артур так занят, во имя мира сражаясь с саксами, что некогда ему обеспечивать мир в сельской местности и охранять дороги. Если путник покажется безобидным, она, пожалуй, выспросит у него новости; если нет, так она затаится и подождет, чтобы тот проехал. Всадник ехал один, кутаясь в серый плащ, верхом на высокой тощей кобыле. Ни слуги, ни вьючной скотины с ним не было. А за спиною у него – огромный вьюк; нет, вовсе нет, это он так сгорбился… и тут Моргейна узнала, кто это, и выступила из укрытия.

– Кевин Арфист! – воскликнула она.

Всадник натянул поводья; хорошо выдрессированная лошадь не встала на дыбы и не подалась в сторону. Недовольно нахмурившись, Кевин глянул на странницу сверху вниз; рот его растянулся в недоброй ухмылке – или просто все дело в шрамах?

– Женщина, мне нечего тебе дать… – Кевин прервался на полуслове. – Богиня! Да это же леди Моргейна – что ты здесь делаешь, госпожа? В прошлом году я слышал, будто ты жила в Тинтагеле с матерью вплоть до ее смерти, но Верховная королева съездила в южные края на похороны и, вернувшись, сказала, что нет, тебя там не видели…

Моргейна пошатнулась, оперлась о палку, чтобы не упасть.

– Моя мать – умерла? Я не знала…

Кевин спешился, прислонившись к кобыле, извлек посох и уперся в землю покрепче, чтобы не потерять равновесия.

– Присядь, госпожа, – неужто ты ничего не слышала? Во имя Богини, где ж ты была? Известили даже Вивиану на Авалоне, да только она слишком одряхлела и ослабла, чтобы пускаться в путешествие столь далекое.

«Там, где была я, – думала про себя Моргейна, – я ничего не слышала. Может статься, я видела лицо Игрейны в лесном озере, она звала меня, пыталась что-то сказать, а я так ничего и не узнала». Сердце ее сжалось от боли; как же далеко разошлись они с Игрейной; они расстались, когда, одиннадцатилетней девочкой ее отправили на Авалон… и все-таки она изнывала от муки и горя, словно вновь превратившись в малютку, что рыдала, покидая материнский дом. «Ох, мамочка моя, а я-то ничего не знала…» Моргейна сидела на обочине, и по лицу ее текли слезы.

– Как Она умерла? Ты не слыхал?

– Сдается мне, сердце; это случилось весной, год тому назад. Поверь мне, Моргейна, ничего нехорошего на этот счет я не слышал; все произошло естественным образом, и вполне ожидаемым – в ее-то годы.

Мгновение Моргейна не в силах была выговорить ни слова: голос ее не слушался. А вместе с горем пришел и ужас: значит, она прожила вне мира куда дольше, чем ей представлялось…» Весной, год тому назад «, – сказал Кевин. Выходит, с тех пор, как она в волшебной стране, минула не одна весна! Ибо тем летом, когда Моргейна покинула Артуров двор, Игрейне даже не недужилось! Стало быть, пробыла она вдали от людей не несколько месяцев, а годы и годы!

И удастся ли ей выведать у Кевина все, что произошло за это время, не выдав при этом, где она была?

– Моргейна, у меня в переметных сумах есть вино… я бы охотно угостил тебя, вот только достать флягу тебе придется самой… даже в лучшие дни хожу я с трудом. Вид у тебя бледный и исхудавший; ты, наверное, голодна? И как же так вышло, что я встречаю тебя на дороге, в одеждах – Кевин брезгливо сморщился, – которыми и нищенка погнушается?

Моргейна лихорадочно сочиняла в уме подходящее объяснение.

– Я жила… в затворничестве, вдали от мира. Я не говорила и не виделась с людьми сама не знаю, сколь долго. Я даже годам счет потеряла. – До сих пор она не солгала ни словом; обитатели волшебной страны кто угодно – только не люди!

– В это я охотно верю, – отозвался Кевин. – Ручаюсь, – ты и про великую битву не слышала…

– Вижу, здешний край превратился в пепелище.

– О, это было года три назад, – отозвался Кевин – и Моргейна в ужасе отшатнулась. – Часть союзных саксов нарушили клятву и прошлись по округе из конца в конец, грабя и сжигая все на своем пути. В той битве Артур был серьезно ранен и полгода провел в постели. – Заметив, как встревожена Моргейна, Кевин не правильно истолковал причину ее беспокойства. – О, сейчас-то с ним все в порядке, но в ту пору он и шага сделать не мог: то-то не хватало ему твоего целительского искусства, Моргейна. А затем Гавейн привел с севера Лотову дружину, и на целых три года установился мир. А потом – вот как раз минувшим летом – произошла великая битва при горе Бадон; в этом сражении погиб Лот; и, воистину, мы одержали победу – об этой победе барды будут петь еще лет сто, – повествовал Кевин. – Не думаю, чтобы во всей этой земле, от Корнуолла до Лотиана, остался в живых хоть один саксонский вождь – кроме разве тех, что признают Артура своим королем. Со времен цезарей свет не знал ничего подобного. И теперь во всей здешней земле стараниями Артура царит мир.

Пока Кевин рассказывал, Моргейна поднялась на ноги, взялась за переметные сумы и отыскала флягу с вином.

– Достань заодно хлеб и сыр. Уже почти полдень; подкреплюсь-ка я с тобою вместе.

Молодая женщина разложила еду, и, размотав кожу, предложила Кевину остатки курицы. Но тот покачал головой:

– Благодарствую, но ныне я мяса не ем, я связан обетами… Дивлюсь я, что ты не чуждаешься мяса, Моргейна, – жрица столь высокого чина…

– Не умирать же с голоду, – отозвалась молодая женщина и поведала Кевину, как ей досталась курица. – Впрочем, запреты я не соблюдаю с тех пор, как покинула Авалон. Я ем то, что мне предлагают.

– На мой взгляд, никакой разницы нет, ешь ли ты мясо, рыбу или зерно, – промолвил Кевин, – хотя христиане так и носятся со своими постами; по крайней мере, Патриций – он сейчас при Артуре епископом. А ведь встарь братья, живущие на Авалоне вместе с нами, повторяли слова Христа: дескать, не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст55
  Мф 15:11


[Закрыть]; так что должно человеку смиренно вкушать все дары Божий. Вот и Талиесин так говорит. Однако что до меня… ты, конечно же, знаешь, что на определенном уровне Таинств то, что ты ешь, оказывает сильнейшее воздействие на разум… сейчас я не дерзну есть мясо, от него я пьянею сильнее, чем от избытка вина!

Моргейна кивнула: этот опыт был ей не внове. Давным-давно, когда она пила настои священных трав, есть она могла лишь самую малость хлеба и плоды; даже сыр и вареная чечевица казались слишком сытными; даже от них ей делалось дурно.

– Но куда же ты направляешься теперь? – осведомился Кевин и, услышав ответ, уставился на нее во все глаза, точно на безумную. – В Каэрлеон? Но зачем? Там же ничего нет… наверное, ты не знаешь, и трудно же мне в это поверить!.. Артур отдал Каэрлеон одному из своих рыцарей, отличившихся в битве. А в праздник Пятидесятницы вместе со всем двором перебрался в Камелот – этим летом вот уж год тому будет. Талиесину очень не понравилось, что Артур справил новоселье в день христианского праздника, но тот хотел порадовать королеву: он теперь во всем к ней прислушивается. – Кевин еле заметно поморщился. – Но если ты не слышала о битве, так, наверное, не знаешь и того, что Артур предал народ Авалона и Племена.

Чаша с вином в руке Моргейны так и застыла в воздухе.

– Кевин, за этим я и приехала, – промолвила молодая женщина. – Я слыхала, будто Врана нарушила молчание и предсказала что-то вроде этого…

– Да это уже не только пророчество, – отозвался бард. Он неуютно заерзал и вытянул ноги, словно от долгого сидения на земле в одном положении тело его начинало болеть и ныть.

– Артур предал – но как? – у Моргейны перехватило дыхание. – Он ведь не отдал их в руки саксов?

– А, значит, ты и впрямь не слышала. Племена связаны обетом следовать за знаменем Пендрагона; так они клялись на церемонии возведения его в королевский сан, и до него – на коронации Утера… и малый народец, что жил здесь еще до прихода Племен, он тоже пришел, с бронзовыми топорами, кремневыми ножами и стрелами, – они, как и фэйри, на дух не переносят холодного железа. Все, все поклялись следовать за Великим Драконом. А Артур их предал… отказался от драконьего знамени, хотя мы в один голос умоляли, чтобы он передал стяг Гавейну или Ланселету. Но Артур дал обет, что на поле битвы при горе Бадон поднимет лишь знамя креста и Пресвятой Девы – и никакое иное! И так он и поступил.

Моргейна в ужасе глядела на собеседника, вспоминая коронование Артура. Даже Утер не давал такой клятвы народу Авалона! И отречься – от такого?

– И Племена его не покинули? – прошептала молодая женщина.

– Некоторые уже были близки к этому, – отозвался Кевин, с трудом сдерживая гнев. – А многие из Древнего народа, жители валлийских холмов, и в самом деле ушли домой, когда над войском подняли знамя с крестом, и король Уриенс не смог их удержать. Что до остальных… ну, мы-то знали в тот день, что саксы поставили нас, что называется, между молотом и наковальней. Или мы пойдем в битву за Артуром и его рыцарями, или судьба нам жить под саксонским владычеством, ведь это – та самая, давным-давно предсказанная великая битва. Кроме того, в руках у короля – волшебный меч Эскалибур из числа Священных реликвий. Похоже, даже Богиня сознавала, что, ежели в земле утвердятся саксы, ей же самой хуже придется. И Артур отправился на бой, и Богиня даровала ему победу. – Кевин протянул Моргейне флягу с вином, та покачала головой, и он отхлебнул сам.

– Вивиана уже собиралась приехать с Авалона и обвинить его в клятвопреступлении, – промолвил Кевин, – но ей не хочется делать этого перед всем народом. Так что в Камелот еду я, напомнить Артуру о его обете. А если он и теперь откажется внять, Вивиана поклялась, что сама явится в Камелот в тот день, когда все подданные обращаются к королю с прошениями; Артур же дал слово, что на Пятидесятницу лично всех выслушает и рассудит. И тогда, грозится Вивиана, она встанет перед королем, как самая обычная просительница, и сошлется на данную им клятву, и напомнит, какая участь ждет не сдержавшего слово.

– Дай Богиня, чтобы Владычице Озера не пришлось так унижаться, – откликнулась Моргейна.

– И я тоже обратился бы к нему не со словами увещевания, но в гневе, но здесь не мне решать, – промолвил Кевин, протягивая руку. – А теперь не поможешь ли мне подняться? Думаю, кобыла моя довезет двоих, а если нет, то, добравшись до города, мы раздобудем лошадку и для тебя. Я бы, конечно, блеснул галантностью, под стать великому Ланселету, и уступил бы своего скакуна тебе, но… – И он указал на свое изувеченное тело. Моргейна рывком подняла его на ноги.

– Я сильная, я и пешком идти могу. Если уж покупать чего-то в городе, так надо бы раздобыть мне башмаки и нож. У меня с собой ни единой монетки нет, но я верну тебе долг, как только смогу.

– Ты – названая сестра моя на Авалоне, что есть у меня – все твое, так говорит закон, – пожал плечами Кевин. – И о долгах и платежах между нами не идет и речи.

Моргейна покраснела от стыда: вот, Кевину пришлось напомнить ей о принесенной некогда клятве!» Воистину, слишком долго пробыла я вне мира «.

– Дай, я помогу тебе сесть в седло. Твоя лошадь постоит смирно?

– Если бы нет, так мало мне от нее было бы толку в одиноких разъездах! Так в путь – хотелось бы мне попасть в Камелот уже завтра.

В крохотном, угнездившемся среди холмов городишке они нашли сапожника, взявшегося починить Моргейнины башмаки, и древний бронзовый кинжал тоже присмотрели; человек, торгующий такого рода старьем, сказал, что со времен великой битвы в этом товаре недостатка нет. А еще Кевин купил ей приличный плащ, говоря, что обноски, подобранные ею на разоренном подворье, даже на чепрак не сгодятся. Однако остановка изрядно их задержала, и едва путники вновь выехали на дорогу, повалил снег, и быстро стемнело.

– Надо было нам остаться в городе, – промолвил Кевин. – Игрой на арфе я бы промыслил нам обоим и кров, и ужин. А один я бы заснул под изгородью или у стены, просто-напросто завернувшись в плащ. Но такой ночлег – не для леди с Авалона.

– С чего ты взял, что мне не приходилось ночевать у стены или под изгородью?

– Судя по твоему виду, Моргейна, еще как приходилось – в последнее время! – рассмеялся Кевин. – Но сколько бы мы не погоняли лошадь, в Камелот мы нынче ночью не доберемся; надо бы поискать укрытие.

Спустя какое-то время, сквозь снегопад, они различили темные очертания заброшенного строения. Даже Моргейна не сумела бы войти в него, не пригнувшись; по всей видимости, когда-то здесь был хлев, но так давно, что теперь даже запах скотины выветрился; но соломенная, обмазанная глиной кровля почти не обвалилась. Путники привязали лошадь и забрались внутрь; Кевин жестом велел Моргейне расстелить на грязном полу старые изодранные обноски, после чего оба завернулись в плащи и улеглись бок о бок. Но холод пробирал до костей; и наконец, заслышав, как молодая женщина стучит зубами, Кевин предложил прижаться друг к другу и укрыться двумя плащами, чтобы хоть немного согреться.

– Если, конечно, тебя не затошнит от близости этакого уродливого тела, – добавил он, и в голосе его ясно слышались боль и гнев.

– Что до уродства твоего, Кевин Арфист, мне ведомо лишь то, что переломанными своими пальцами ты создаешь музыку более прекрасную, нежели я или даже Талиесин способны создать здоровыми руками, – возразила Моргейна и благодарно придвинулась ближе, радуясь теплу. И, склонив голову ему на плечо, почувствовала, что наконец-то сможет задремать.

Весь день она шла пешком и очень устала, так что заснула она как убитая, но пробудилась, едва в трещины обваливающейся стены просочился первый свет. От лежания на твердом полу все тело ее свело судорогой, и, глянув на обмазанную грязью стену, она задохнулась от ужаса. Она, Моргейна, жрица Авалона, герцогиня Корнуольская, лежит здесь, в коровьем закуте. Суждено ли ей вернуться на Остров? А ведь пришла она из мест еще похуже, из замка Чариот, что волшебной стране, за пределами ведомого нам христианства и язычества, за вратами здешнего мира… Она, воспитанная Игрейной в роскоши и холе, она, сестра Верховного короля, выученная самой Владычицей Озера, посвященная Богине… и от всего этого она отказалась. Ох, нет, не отказалась; все это у нее отняли, когда Вивиана послала ее на обряд коронования, и вернулась она, беременная от собственного брата.

«Игрейна умерла, мать моя умерла, а я не в силах вернуться на Авалон, никогда больше в границах этого мира…» И Моргейна заплакала от отчаяния, уткнувшись в плащ, чтобы грубая ткань заглушала рыдания.

В рассветных сумерках голос Кевина зазвучал мягко и глухо.

– Моргейна, ты плачешь о матери?

– О матери, и о Вивиане, а больше всего, наверное, о себе самой. – Моргейна сама не знала, в самом ли деле произнесла эти слова вслух. Кевин обнял ее за плечи, и она уткнулась лицом ему в грудь и рыдала, рыдала, рыдала, пока не иссякли последние слезы.

– Ты сказала правду, Моргейна – ты от меня не шарахаешься, – промолвил Кевин после долгой паузы, по-прежнему поглаживая ее волосы.

– Как можно, – отозвалась она, прижимаясь к нему теснее, – если ты так добр?

– Не все женщины так думают, – возразил он. – Даже когда я приходил к кострам Белтайна, я слышал – ибо некоторые считают, что ежели ноги мои и руки изувечены, так, стало быть, я и слеп, и глух в придачу, – слышал я, и не раз, как девы Богини, не кто-нибудь, шепотом просят жрицу поставить их подальше от меня, чтобы взгляд мой ни в коем случае не упал на них, когда настанет время уходить от костров по двое… Моргейна резко села, задохнувшись от возмущения.

– На месте этой жрицы я прогнала бы девчонку от костров, раз негодница дерзнула оспаривать право бога явиться к ней в каком угодно обличье… а ты что сделал, Кевин?

Арфист пожал плечами:

– Чем прерывать обряд или ставить деву перед подобным выбором, я просто ушел, так тихо, что никто и не заметил. Даже Богу не под силу изменить то, что во мне видят и что обо мне думают. Еще до того, как обеты друидов запретили мне сближаться с женщинами, что торгуют своим телом за золото, ни одна шлюха не соглашалась отдаться мне за деньги. Возможно, мне следовало бы стать христианским священником; христиане, я слышал, учат святых отцов секретам обходиться без женщин. Или, наверное, мне следовало пожалеть, что грабители-саксы, переломав мне руки и все тело, заодно и не оскопили меня, чтобы мне стало все равно. Извини… мне не следовало об этом заговаривать. Я просто гадаю, не согласилась ли ты прилечь рядом со мною только потому, что в твоих глазах это изломанное тело принадлежит никак не мужчине и ты не считаешь меня таковым…

Моргейна слушала его и ужасалась горечи, заключенной в его словах: сколь глубоко оскорблено его мужское достоинство! Она-то знала, как чутки его пальцы, как восприимчива душа музыканта! Неужто даже перед лицом Богини, женщины в состоянии разглядеть лишь изувеченное тело? Моргейна вспомнила, как бросилась в объятия Ланселета; рана, нанесенная ее гордости, кровоточит до сих пор и вовеки не исцелится.

Сознательно и неторопливо она склонилась над Кевином, припала к его губам, завладела его рукою и осыпала поцелуями шрамы.

– Не сомневайся, для меня ты мужчина, и Богиня подсказала мне вот что… – Моргейна вновь легла – и повернулась к нему.

Кевин настороженно глядел на нее в яснеющем свете дня. На мгновение в лице его отразилось нечто такое, что Моргейна ощутимо вздрогнула – или он полагает, ею движет жалость? Нет же; она лишь воспринимает его страдания как свои, а это же совсем другое дело. Она посмотрела ему прямо в глаза… да, если бы лицо его не осунулось так от ожесточения и обиды, не было искажено мукой, он мог бы показаться красавцем: правильные черты лица, темные, ласковые глаза… Судьба изувечила его тело, но дух не сломила; трус ни за что не выдержал бы испытаний друидов.

«Под покрывалом Богини, как любая женщина мне – сестра, дочь и мать, так и каждый мужчина должен быть мне отцом, возлюбленным и сыном… Отец мой погиб, я его и не помню толком, а сына своего я не видела с тех пор, как его отлучили от груди… но этому мужчине вручу я то, что велит Богиня…» Моргейна вновь поцеловала одну из покрытых шрамами рук и вложила ее себе под платье, на грудь.

Кевин был совсем неопытен – что показалось ей странным для мужчины его лет. «Но откуда бы ему набраться хоть каких-нибудь познаний – в его-то положении?» А вслед за этой пришла иная мысль: «А ведь я впервые делаю это по своей доброй воле, и дар мой принимается так же свободно и просто, как был он предложен». И в этот миг что-то исцелилось в ее душе. Странно, что так оно вышло с мужчиной, которого она почти не знает и к которому испытывает лишь приязнь. Даже при всей своей неопытности Кевин был с ней великодушен и ласков, и в груди ее всколыхнулась волна неодолимой, невысказанной нежности.

– До чего странно, – проговорил он наконец тихо и мечтательно. – Я знал, что ты мудра, что ты жрица, но отчего-то мне и в голову не приходило, что ты красива.

– Красива? Я? – жестко рассмеялась она. И все же Моргейна испытывала глубокую признательность за то, что в этот миг показалась ему красавицей.

– Моргейна, расскажи мне – где ты была? Я бы и спрашивать не стал, да только вижу: то, что произошло, лежит у тебя на сердце тяжким бременем.

– Я сама не знаю, – выпалила она. А ведь ей и в голову не приходило, что она сможет поделиться этим с Кевином. – Возможно, что и за пределами мира… я пыталась попасть на Авалон… и не могла пробиться; думаю, путь для меня закрыт. Дважды побывала я там… словом, где-то. В иной стране, стране снов и чар… стране, где время застыло в неподвижности и просто не существует, и ничего там нет, кроме музыки… – Моргейна смущенно умолкла; чего доброго, арфист сочтет ее сумасшедшей.

Кевин ласково провел пальцем вдоль ее века. Было холодно, а покрывала они сбросили; друид вновь заботливо укутал ее плащом.

– Некогда и я побывал там, и слышал их музыку… – промолвил он отрешенно и задумчиво. – В том месте я вовсе не был калекой, и женщины их надо мною не насмехались… Может статься, однажды, когда избавлюсь я от страха безумия, я вернусь туда… Они показали мне тайные тропы и сказали, что я могу приходить, когда хочу… все благодаря моей музыке… – И вновь тихий голос его прервался, и наступило долгое молчание.

Моргейна задрожала всем телом и отвела взгляд.

– Надо бы нам вставать. Если наша бедная лошадка не превратилась за ночь в глыбу льда, сегодня мы доберемся-таки до Камелота.

– А если мы явимся вместе, – негромко отозвался Кевин, – там наверняка решат, что ты приехала со мной с Авалона. Не их это дело, где ты жила… ты – жрица, и над совестью твоей не властен никто из живущих, ни даже их епископы или сам Талиесин.

Молодая женщина пожалела, что нет у нее пристойного платья; судьба ей явиться к Артурову двору в одежде бродячей нищенки. Ну да ладно, ничего тут не попишешь. Под неотрывным взглядом Кевина она привела в порядок волосы, затем, словно между делом, подала ему руку и помогла встать. Но во взгляде его вновь отразились настороженность и горечь; и от внимания молодой женщины это не укрылось. Кевин окружил себя сотней частоколов молчания и гнева. Однако же, когда они с Моргейной выбирались наружу, он коснулся ее руки.